Site Logo

Полки книжного червя

 
Текущее время: Чт мар 28, 2024 20:33

Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ 1 сообщение ] 
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Все мы обожаем мсье Вольтера, 12 алок.
СообщениеДобавлено: Чт янв 24, 2019 19:30 
Не в сети
Читатель
Читатель
Аватар пользователя

Зарегистрирован: Пн ноя 23, 2015 20:41
Сообщений: 32
Нужна помощь в первых главах романа. По сути, это исторический детектив с неким подтекстом. Проблема: большое количество героев, которое необходимо ввести в первых главах. Задача: сделать текст максимально интересней и читабельнее. Уровень критики - зашкаливающий. Однако просьба не только указывать на слабые места, но и подсказывать, как лучше исправить недостатки романа.

Сомневаться, что идеи могут привести к погромам, -
всё равно что не верить, что от маленькой спички
может взлететь на воздух большой пороховой склад.
Жюль Мишле

Революции начинают болтуны-адвокаты,
но заканчивают палачи.
Пьер Поль Руайе-Коллар



Пролог
...Опустошено поле, сетует земля;
истреблён хлеб и завяла маслина.
Препояшьтесь вретищем и плачьте,
священники!
Книга пророка Иоиля.


Тусклый свет уличного фонаря очерчивал вокруг себя размытый круг желтоватого света, в котором золотились листья клёнов и решётка кладбищенской ограды, а вдали, в вязких клоках вечернего тумана, темнели монументы надгробий. Филибер Риго, начальник полицейского патруля, совершая со своими людьми ежевечерний обход предместья, прошёл мимо южного фасада церкви Сент-Эсташ, миновал фонтан и в нерешительности остановился у резной решётки кладбища Невинных. Ещё час назад сержант заприметил возле мраморного памятника неподвижно сидящую на скамье женщину. Укутанная в тёмный плащ, она не сводила глаз с могилы.
Риго был не только полицейским, но и французом, к тому же – тридцатилетним, и потому он заметил, что дама молода и красива, а её причёска – заплетённые вокруг головы косы и эгретка с небольшим страусовым пером – соответствовали последнему капризу придворной моды. Риго уже видел такие причёски у многих титулованных особ у особняка маркиза де Вильруа, куда изволила прибыть в пятницу вечером дочь короля, охрана которой была поручена его начальнику.
Сержант несколько минут переминался с ноги на ногу, не решаясь окликнуть незнакомку, но странная неподвижность и остановившийся взгляд сидящей заставили его осторожно миновать ворота и подойти к женщине. Шаги его громко прохрустели по сухой листве, но фигура в чёрном плаще не шелохнулась.
– Мадемуазель…
Сержант не был трусом. Девять лет назад, в тысяча семьсот сорок первом году, сражаясь под началом знаменитого Шевера, командира гренадёрского полка, за эту кампанию произведённого в генерал-майоры, Филибер Риго первым бросился на штурм Праги, да и после, в полиции Парижа, тоже слыл смельчаком. Но теперь липкий ужас ледяным потом стёк по его вискам, земля, казалось, ушла из-под ног.
На чёрном бархате плаща на коленях бледной и неподвижной девицы покоилась костлявая длань скелета.

Глава 1. Салон маркизы де Граммон. Таланты и поклонники.

– Дорогой граф, вы совсем забыли мой салон, – маркиза Присиль де Граммон приветливо протянула руки бледному мужчине, показавшемуся на пороге. Упрёк маркизы был несправедлив, появлялся граф д’Авранж у неё совсем нередко, но почему бы не порадовать гостя тонким знаком внимания?
Впрочем, особенно расшаркиваться перед графом она не собиралась: маркизе рассказывали, что он пишет прелестные гедонистические стихи и весьма остроумен, однако никаких особых дарований в её салоне он не обнаружил. Но мадам де Граммон успокаивала себя тем, что публика тоже необходима и, потому, приняв загадочный вид, добавила, – слышали последние новости?
– О, нет, что же случилось? – д’Авранж принял заинтересованный вид, хоть и не рассчитывал ни на что достойное внимания: в салоне старухи обычно циркулировали слухи трёхдневной давности.
Он не ошибся.
– Говорят, граф Саксонский затворился в Шамборе, и даже приглашали духовника, – проронила маркиза, тонко улыбаясь графу сухими губами. – Реми де Шатегонтье, циник чёртов, заключил с графом Лоло пари на тысячу ливров, что маршал не протянет и месяца. Он его мельком где-то видел.
Граф уже знал эту новость, но сделал вид, что слышит её впервые.
– Я бы на месте Лоло не спорил. – Камиль д’Авранж задумчиво почесал пальцем кончик корявого носа и улыбнулся маркизе почти как женщине. - Наш виконт недурно разбирается в таких вещах.
Сам д’Авранж, потомок тех, кто воинской доблестью пробивал себе путь наверх, являл разительный контраст мужеству предков, был столь тощ и бледен, что казался чахоточным. Враги считали, что он уродлив, как горгулья, но друзья полагали, что у графа умное лицо. Трудно было сказать, сколько лет д’Авранжу: обычно давали сорок с хвостиком, но знавшие его близко говорили о тридцати. Граф слыл ярым поклонником Вольтера и гордился наименованием «либертина», проповедуя свободу от предрассудков.
Маркиза любезно указала ему на дверь в зал, с улыбкой обронив, что ему не придётся скучать в одиночестве. И точно: в гостиной д’Авранж сразу заметил иезуита в чёрной сутане и нахмурился. Принесло же его!
Аббат Джоэлле ди Сансеверино, которого в салоне на галльский манер звали Жоэлем де Сен-Севереном, окружной декан собора Сен-Сюльпис, настойчиво приглашался сюда маркизой, считавшей, что присутствие духовной персоны создаёт в салоне атмосферу «возвышенной духовности». Родовитый, состоятельный и безукоризненно обходительный, аббат весьма нравился женщинам, и немудрено: лицо итальянца несло печать изящества и одухотворённости, удивительной густоты белокурые волосы, чуть припудренные и уложенные в модную причёску «крыло голубя», очень шли ему, и лишь глаза, туманные и скорбные, казались чужими на этом тонком красивом лице.
Однако именно эти глаза, опушённые ресницами-веерами, безмерно восхищали женщин. «В них можно увязнуть, как в трясине», – кокетливо обронила третьего дня герцогиня де Буффлёр, всем своим видом выражая, однако, полную готовность застрять в болоте глаз мсье Жоэля – и надолго. Юная же красавица Розалин де Монфор-Ламори сказала намедни маркизу де Вильруа, что аббат де Сен-Северен – самый красивый мужчина в Париже. Кому же это понравится, помилуйте?
Граф д’Авранж в обществе чаще всего делал вид, что почти не знает де Сен-Северена. На вопросы знакомых, как он находит священника, он неизменно с некоторой долей напускного легкомыслия отвечал, что с аббатом можно иногда коротко поговорить о вечном. Правда, лицо его при этом несколько перекашивалось.
На самом же деле Камиля д’Авранжа с Жоэлем де Сен-Севереном связывали отношения давние и напряжённые. Жизнь постоянно сводила их, и первое столкновение произошло ещё в иезуитском колледже Святого Людовика. Двое одарённых юношей всегда были соперниками, причём не только в ратных поединках и интеллектуальных занятиях. Обоих угораздило влюбиться – со всем пылом юности – в одну девицу. Красавица Мари не досталась никому, но успела подарить одному – свою благосклонность, а другого – наделить мужественностью. Обстоятельства случившегося были столь скорбны, что и сегодня, десятилетие спустя, при воспоминании об этом лицо Камиля д’Авранжа кривилось нервной судорогой, а Жоэль де Сен-Северен бледнел. Ни один из них не мог избыть памяти о былом, но если д’Авранж искал забвения в разврате, то Сен-Северен – в монашестве.
Сейчас д’Авранж, едва кивнув аббату, торопливо прошёл к окну, но тут же обернулся на шум у дверей.
Загородив собой весь дверной проём, в гостиной появился Тибальдо ди Гримальди, богатейший банкир, коллекционер редких книг и антиквариата, пятидесятилетний итальянец с оливковой кожей и упадочными чертами благообразного породистого лица. Обожаемый маркизой за выдающееся понимание искусства, он был также известен своими мистическими увлечениями, о коих любил потолковать со знатоками. Впрочем, знатоком ди Гримальди признавал далеко не каждого и высказывался редко. Он напоминал римлянина нероновых времён, и ему пошли бы алая тога и лавровый венок вокруг всё более лысеющей головы.
– Что я вижу, мадам! – восхищённо подняв брови, проронил банкир. – Вы приобрели новую мебель? У Дюфренэ, как я понимаю? Просто очаровательно.
Аббат Жоэль тоже торопливо проговорил следом за банкиром несколько дежурных восторженных слов, мысленно костеря себя за то, что сразу по приходе не обратил внимания на смену обстановки. Камиль д’Авранж, подойдя к банкиру и приветствуя его, любезно заметил маркизе, что мебель госпожи Дюдефан и сравниться не может с этой прелестью. Маркиза польщённо улыбнулась: новая мебель была её гордостью.
Аббат же бросил короткий взгляд на лицо Камиля д’Авранжа и удивился: глаза графа, окружённые болезненной тенью, хоть на них и не падал свет, тускло светились, подобно болотным гнилушкам. Жоэль подумал, что устал сегодня, и ему мерещится, но, бросив на его сиятельство ещё один взгляд и увидев всё то же пугающее свечение, поспешил отвернуться.
А вот мадам де Граммон неожиданно отметила, что стоило графу д’Авранжу оказаться рядом с отцом Жоэлем, бледно-зеленоватая кожа его сиятельства странно подчеркнула белизну лица и чистоту румянца аббата, а благородная правильность черт де Сен-Северена неожиданно резко выделила узость лба, кривизну носа и длинный подбородок графа д’Авранжа. «А ведь племянничек-то Жюль прав. Действительно, на горгулью похож», - пронеслось в голове маркизы. «Ох, и урод…» Так мадам де Граммон неожиданно для самой себя постигла принцип контраста святого Джованни Бонавентуры, едва ли зная что-либо не только об учении, но и существовании сего великого мужа.
Самой Присиль де Граммон недавно исполнилось семьдесят, но благодаря усилиям опытного куафёра ей нельзя было дать больше пятидесяти. Она весьма дорожила репутацией одной из самых праведных и мудрых женщин столицы, тем более что ни на что другое претендовать уже не могла, и подлинно гордилась своим салоном, где, по мнению всего Парижа, собирались самые умные мужчины и велись самые интересные разговоры. До недавнего времени её салон был в некоторой оппозиции двору, но с тех пор, как племянник маркизы, господин Машо д'Арнувиль, стал министром, фрондирование закончилось. Впрочем, маркиза никогда всерьёз и не интересовалась политикой. В молодости она боролась с вульгарностью нравов, обожала тонкость манер и дух галантности, бредила изысканными любовными приключениями, яростно спорила о проблемах любовной казуистики и кичилась познаниями в самых неудобоваримых науках. Теперь же ей льстила возможность считаться покровительницей искусств, она боготворила таланты, поштучно собирая их у себя, привечая и заманивая. И её усилия окупались. Наряду со знаменитыми парижскими салонами госпожи Дюдефан и мадам Жоффрен, салон маркизы де Граммон на площади Святого Людовика был в большой моде.
Между Камилем д’Авранжем, пришедшим из театра, и маркизой завязался разговор.
– Дебют Лекена в «Комеди Франсез» – это событие! Он так блистателен в бессмертных вольтеровских «Заире» и «Магомете», да и у Лемьера просто великолепен, - восторженно высказалась маркиза, закатывая глаза.
– О, да, он превзошёл Мишеля Барона! – согласился граф д’Авранж. - А его костюмы, какая историческая точность! Вольтер говорит, что ум человеческий никогда и ничего благороднее и полезнее театральных зрелищ не изобретал как для усовершенствования, так и для очищения нравов, и он, безусловно, прав…
По лицу аббата прошла тень, он закусил губу, но промолчал. Однако с мнением графа и маркизы не согласился Тибальдо ди Гримальди.
– Ваш Лекен – пустой фигляр и жалкий имитатор. Совершенно не умеет играть.
–Господи, Тибальдо, как можно? – маркиза была шокирована. – Вы, я знаю, сведущи в искусстве и блистательны в оценках, но помилуйте, игру Лекена признают все!
–Это не актёр. - На лице ди Гримальди проступило высокомерное пренебрежение. – Я видел Лекена в роли Магомета, с тюрбаном на голове, закутанного в шёлковые тряпки. Ни умения перевоплощаться, ни завораживающего мастерства жеста, ни таланта внушения. Машет руками, бегает по сцене и закатывает глаза. Мой конюх и тот сыграет лучше.
– Но его так хвалил принц Субиз...
Нижняя губа ди Гримальди снова презрительно оттопырилась, как у представителя габсбургской династии.
– Субиз хвалил и устрицы де Вильруа, которые и в рот-то взять было невозможно! А эта история с офортом Рембрандта? Отсутствие вкуса – это инвалидность.
Камиль д’Авранж смутился, но потом разговор завертелся вокруг двух прим «Комеди Франсез», давних соперниц, ненавидевших друг друга.
По этому поводу банкир высказаться не пожелал.

Глава 2. «Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму…»

После семи в зале появились новые гости, несколько дам и молодых девиц. Маркиза, по просьбе одной из них, сразу повела их осмотреть мебель в будуаре.
Едва они ушли, пожаловали ещё двое. На ходу снимая плащ и бросая его лакею, вошёл герцог Габриэль де Конти, флегматичный сорокапятилетний толстяк, на красноватом лице которого выделялись только бурые глаза с густыми бровями. Он был счастлив в деньгах – его родственники мёрли, как мухи, и сегодня герцог считался одним из богатейших людей королевства. Интересы его были обширны и, хотя королевой его склонностей, бесспорно, была гастрономия, его светлость увлекался также алхимией, естествознанием, наукой о звёздах и всякой другой чертовщиной.
А вот пришедший вместе с ним виконт Ремигий де Шатегонтье имел даже степень доктора медицины. Правда, от необходимости практиковать его избавила внезапная смерть отца и старшего брата. Унаследовав титул виконта, Реми кочевал из одной светской гостиной в другую, пока не остановился на уютном салоне мадам де Граммон. Виконт не пользовался успехом у женщин, ибо был «страшен как смертный грех». Однако его весьма высоко ценили за всегдашнюю готовность дать бесплатно дельный медицинский совет.
Было замечено, что те, кто методично следовали его указаниям, поправлялись.
Реми поклонился банкиру, кивнул Камилю д’Авранжу и сделал вид, что не заметил аббата.
Аббат же де Сен-Северен, бросив на Реми де Шатегонтье быстрый взгляд, только вздохнул. Вскоре по возвращении из Италии отец Жоэль поселился в квартале Сен-Жермен и часто прогуливался по Итальянскому бульвару и прилегающим улочкам. Однажды вечером по весне ему довелось увидеть Реми и молодую особу, лица которой он не разглядел из-за кокетливой вуали на шляпке. Реми называл её Жюльетт и просил о встрече наедине. Девица резко ответила, что весьма благодарна за оказанную помощь, но, заплатив по уговору, больше не считает себя обязанной, и порекомендовала посмотреться в зеркало. После чего вспорхнула в открытое ландо и укатила.
У Жоэля невольно сжалось тогда сердце: уродливые черты Реми перекосила боль, он опустился на близлежащую лавчонку и закрыл ладонью глаза. Аббат хотел подойти и утешить его милость, но побоялся ещё больше ранить самолюбие де Шатегонтье тем, что невольно стал свидетелем его унижения. Однако когда Реми, просидев несколько минут в молчании, опустил руку, аббат ужаснулся. На белёсых ресницах виконта застыли слезы, но в глазах полыхало пламя. Его милость резко поднялся и, злобно что-то шепча, кликнул наёмный экипаж. Аббат долго сидел тогда на бульваре, размышляя над неведомой ему трагедией уродства, и с тех пор был неизменно ласков с Реми, ни разу не уронив по его адресу ничего оскорбительного.
Увы. Это нисколько не мешало виконту ненавидеть его самого.
Появились дамы, до этого осматривавшие мебель в музыкальном зале и будуаре маркизы, гости расположились по привычным для них местам, и легко завязались сразу три разговора. Мужчины обсуждали недавно обнародованный указ его величества о военном дворянстве, отныне приобретаемом по праву не только дослужившимися до генеральского чина в армии, но и хотя бы до капитанского, если только отец и дед служили в том же звании. Дамы же – мадам де Шерубен, вдова Жюстин д’Иньяс и несколько молодых девиц – говорили о юной Розалин де Монфор-Ламори, буквально ослепившей весь свет на последнем балу у герцога Люксембургского. А банкир Тибальдо, известный гурман, равнодушный к политике, а за изношенностью организма также и к женщинам, беседовал с герцогом де Конти, не менее знаменитым чревоугодником и жуиром, о провансальской кухне.
Молодая вдова Жюстин д’Иньяс то и дело поглядывала на отца Жоэля, посылая ему столь убийственные улыбки, что тот, заметив их, вздрогнул и торопливо обратился с каким-то вопросом к маркизе. Как уже говорилось, аббат невольно привлекал женское внимание. Нет-нет, никто не говорил, что отец Жоэль хоть как-то пользовался преимуществами дамского расположения, однако само это предпочтение больно уязвляло самолюбие тех, кому его предпочитали. Сейчас, не заметив отклика на свои улыбки, раздражённая вдова обратила томный взор на других гостей. Увы, Реми де Шатегонтье был безобразней паука, Камиль д’Авранж – противней жабы, банкир ди Гримальди, и это не скрывалось, давно стал безразличен к женщинам, и вдовице ничего не оставалось, как обратить пылкие взоры на Габриэля де Конти. Она начала с интересом прислушиваться к разговору о чесночном масле с базиликом и сыром. Его светлость в перерыве между обсуждением приготовления паштета из зайца и куропатками, фаршированными салом и луком, заметил похотливые взгляды упитанной вдовушки и обратился к мадам Жюстин с вопросом о цыплятах монморанси в вишнёвом соусе.
Она была в восторге от них.
Реми де Шатегонтье, пристально наблюдавший за вдовушкой, с досадой заметил, что толстушка не удостоила его даже взглядом, зато битый час пялилась на треклятого иезуита. Что они все находят в нём? Всего лишь смазлив да корчит из себя святошу! Виконт уже несколько раз намекал хозяйке салона, что присутствие этого фарисея не украшает её гостиную. Увы, мадам де Граммон только улыбалась и мягко замечала: «Вы просто завидуете ему, Реми...», – чем ещё больше бесила виконта.
Сейчас, заметив, что аббат перелистывает Библию, Реми нарочито насмешливо обратился к отцу Жоэлю.
– Господи, Сен-Северен! Вы все ещё держитесь за ваши предрассудки? Ведь всякий, кто серьёзно задумается над нелепой моралью ваших святых писаний, убедится, что она противоречит природе человека. Человек всегда будет искать наслаждений, и вам никогда не удастся заставить его любить неудобства и несчастья. Ваша религия – враг радости. Блаженны плачущие! Блаженны скорбящие! Горе тем, кто живёт в довольстве и веселье! Пора быть умней. Отрекитесь от ваших суеверий, пусть вашей целью будет счастье, а руководителем – разум. Если есть Бог, заботящийся о своих творениях, добрый и мудрый, Он не прогневается на вас за обращение к разуму...
Сен-Северен кротко взглянул на его милость и, беся де Шатегонтье, осторожно перевёл глаза с виконта на мадам Жюстин, тяжело вздохнул, словно извиняясь, и улыбнулся Реми.
– Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму…
– Полагать, что мы обязаны верить в вещи, недоступные нашему разуму, так же нелепо, как утверждать, что Бог требует, чтобы мы летали, не имея крыльев. – Реми был взбешён не столько словами, столько улыбкой иезуита, в которой ему померещилось понимание причин его раздражения и издёвка над ним.
– Давайте не будем шутить святыми вещами, господа, – резко перебил Реми банкир Тибальдо. Крупный, даже грузный, с тяжёлым торсом и хорошо вылепленной головой, он имел в линиях лица нечто помпезное и изнеженное одновременно. Он нисколько не ревновал к красавчику-аббату, но не любил религиозные диспуты. Упаси Бог, опять Шатегонтье заведётся со своими афинскими проповедями. Хуже любого попа, ей-богу…
– Я тоже глубоко убеждён, господа – проронил он, – что кроме обычных способов постижения истины – опыта, чистого мышления, предания и авторитета – существует возможность мистического познания, недоступного разуму.
Неожиданно в разговор вмешался граф д’Авранж.
– Мораль придумана, чтобы поработить человека, но она не смогла удержать никого, увлечённого сильной страстью. Только самая подлая корысть могла создать догму о вечных адских муках.
Камиль д’Авранж поймал на себе быстрый и какой-то потерянный взгляд де Сен-Северена, в котором его сиятельству померещился немой упрёк и что-то ещё, томящее и неясное. Сен-Северен поднял глаза и едва слышно спросил Камиля:
– Значит... вы всё же боитесь, Камиль? – в обществе они обычно обращались друг к другу на «вы»
Лицо д’Авранжа передёрнулось.
– Боюсь тебя, Жоэль? – наклонившись к креслу иезуита, тихо и язвительно уточнил он.
– Адских мук, Камиль, адских мук... – Камиль отпрянул от впившихся в него глаз де Сен-Северена, который тоже перешёл на «ты», – Ты боишься адских мук, за боязнь их – ненавидишь себя уже до презрения, а презрение к себе влечёт тебя к новым безднам. Ты потерял себя, совсем потерял…
Камиль д’Авранж не дал аббату договорить.
– Твои возвышенные и сладострастные радости целомудрия, Жоэль, стоят, я полагаю, куда горших мук.
Д’Авранж насмешливо уставился в глубину глаз де Сен-Северена, чего предпочитал обычно не делать. Он ненавидел глаза бывшего однокашника. Аббат же снова не отвёл глаз, их взгляды скрестились, и д’Авранж почувствовал мутную дурноту, подползающую к сердцу. Гнев его растаял. Он опустил глаза и заговорил нервно и лихорадочно, словно оправдываясь.
– Моя порочность во многом игра, Жоэль. Я просто живу разумом, вот и всё. Вольтер прав, разум – единственное мерило истины, торжество чувства – вот моя мораль…
Камиль замолк, поняв по тяжёлому и брезгливому взгляду собеседника, что тот не только не верит его лжи, но и презирает его – именно за то, что д’Авранж лжёт ему. Кроме того, и д’Авранж знал об этом, отец Жоэль ненавидел любые упоминания о Вольтере.
Ещё бы! Тридцать лет богохульств, софизмов и сарказмов, лжи и злобных выпадов против Христа сделали этого горделивого лизоблюда корифеем нечестивцев. Никогда ещё злоупотребление талантом не служило в такой мере развитию неверия. Ни один человек никогда не вырабатывал с таким искусством яд заблуждений, не усеивал цветами стези испорченности, не соблазнял юношество сладкими приманками, не создал столько вероотступников, не причинил столько потерь в стаде христовом, не вызвал столько слез из глаз церкви... О, если бы он мог понять высоту её истин! Но ничтожество душонки негодяя не вмещало ничего, кроме пошлых софизмов и кощунственных насмешек…
Однако сейчас аббату было не до Вольтера. Он и не заметил упоминания ненавистного имени.
– Если безрассудство возведено в ранг философии, неверие почитается за доблесть, а распущенность заменяет игру ума, как установить пределы своеволия? Это невозможно. А раз так, начав с насмешек над Истиной, можно кончить осквернением могил и танцами на гробах.
Д’Авранж ничего не ответил, но, бросив враждебный взгляд на бывшего сокурсника, торопливо отошёл.
Аббат же, отвернувшись, задумался, ибо не мог понять, что с ним. Он был сегодня в салоне впервые после двухнедельного отсутствия, ибо выезжал в Лион по делам общества иезуитов. Здесь, у мадам де Граммон, всё было как обычно: те же люди, что и всегда, те же разговоры, споры и сплетни. Но отцу Жоэлю было не по себе, он даже подумал, не прихворнул ли: его била едва заметная дрожь, пульс был чуть учащён, веки отяжелели.
Однако вскоре Жоэль понял, что дело не в нём, ибо почувствовал непонятное колебание воздуха и тяжёлый дух, как в комнате покойника. Откуда-то препротивно тянуло склепом – смрадом разложения и вековой пылью. Аббат глубоко вздохнул, пытаясь отделаться от навязчивой галлюцинации, но последняя и не подумала растаять. Напротив, среди ароматов женских духов и пудры проступил ещё один: запах тухлятины. Сен-Северен торопливо поднялся и подошёл к камину. Здесь, у огня, мистика кончилась: на душе отца Жоэля потеплело, дурные запахи исчезли. Аббат устроился в кресле, рассчитывая немного подремать, ибо говорить ему ни с кем не хотелось.

Глава 3."Роскошью хмельного бреда..."

Но подремать не удалось: в гостиной показался известный меломан граф Шарль де Руайан. Этого сорокалетнего брюнета за глаза часто называли выродком, ибо граф происходил из столь древнего рода, что его лицо и вправду носило явные следы вырождения. Уши графа Шарля были заострены на концах, нос излишне короток, карие глаза под тяжёлой плёнкой век напоминали жабьи. К тому же голубая кровь предков непотребно исказила интимные склонности его сиятельства, окрасив их в столь же необычный цвет. Впрочем, Шарло или Лоло, как звали графа друзья, был человеком обаятельнейшим, а уж лютнистом и скрипачом – так и просто превосходным, и если амурные причуды графа иногда вызывали нарекания, то музыкальные дарования заставляли всех умолкнуть.
Маркиза его просто обожала и даже считала красавцем. Не все её гости были с этим согласны, но французы никогда не спорят о вкусах – особенно с женщинами.
С графом Лоло пришёл удручающе похожий на женщину племянник графа Ксавье де Прессиньи барон Бриан д’Эпине де Шомон, как говорил граф Лоло, «нежный юноша», хотя чаще по его адресу ронялись куда более резкие эпитеты, наименее оскорбительным из которых было «un jeune couillon de dеpravе», что приличнее было бы перевести, как «юный истаскавшийся подонок».
Но мало ли что наговорят злые языки-то! В гостиной маркизы Брибри, как называли де Шомона, считался поэтом. Справедливости ради стоит упомянуть, что его милость был талантлив и порой в самом деле творил нечто утончённое и прелестное, причём, как говаривал Лоло, особенно блистал в ночь полнолуния. «И с коньячного похмелья», - насмешливо добавлял шёпотом граф д’Авранж.
Сегодня барон вошёл с любезным мадригалом, посвящённым хозяйке, который мадам Присиль не могла не признать «просто прелестным»:

Роскошью хмельного бреда, милой вольностью острот,
полной чашей Ганимеда в кабаках у всех ворот,
песнопением борделей и кровавым цветом вин,
гулом пройденной недели, пряно пахнущим жарким,
окорока дивным жиром, пористым упругим сыром,
соком виноградных лоз,
ароматом свежих роз, –
всем, что для меня священно
заклинаю я богов,
да пошлют благословение на радушный этот кров,
где верны любви обетам, снисходительны к поэтам,
и где чествуют творцов…
Припадаю к вашим ризам,
вас приветствуя, маркиза...

В голове аббата Жоэля пронеслась греховная мысль, что талант в эти безбожные времена стал лотереей.
Он знал о содомских склонностях Бриана де Шомона и Лоло де Руайана, хотя они тщательно их скрывали. Долг священнослужителя вразумлять заблудших сталкивался здесь с острым умом отца Жоэля. Он внимательно наблюдал за Лоло и быстро понял, что имеет дело с нездоровым человеком: в полнолуния его сиятельство проявлял все признаки лунатизма, бывал весел до истеричности. Но одержимым не был, ибо неизменно сохранял разум, тонкий и казуистический. Его же любовник Брибри был просто развращён до мозга костей. «Слово о кресте для погибающих юродство есть, а для спасаемых – сила Божия». Юродствовать аббат не хотел.
Их прибытие ничего не изменило и не внесло в разговор ничего нового.
– При дворе снова поставили вольтеровского «Калигулу», пока знаменитый автор оплакивает потерю любовницы и путешествует, – насмешливо произнёс Реми де Шатегонтье, тоже прекрасно зная, как бесят священника любые упоминания о Вольтере. – Выдающееся произведение, не правда ли, граф? – обратился он к Камилю д’Авранжу. – Воистину, если бы Вольтер не низверг всех крепостей глупости, не разбил всех цепей, сковывающих наш ум, мы никогда не могли бы возвыситься до великих идей, которыми обладаем в настоящее время.
Бесстрастие стало изменять де Сен-Северену, на скулах его проступил румянец, веки порозовели. Ему было ясно, что Реми бросил свою реплику только затем, чтобы побесить его, но перчатку поднял.
– Я подлинно не понимаю происходящего, - отозвался аббат из угла гостиной. – Порождение ада, безобразный человечишка, фигляр и интеллектуальный хлыщ, жалкий авантюрист, раболепный, завистливый низкий плебей – как может он вот уже тридцать лет быть законодателем мод и вкусов общества? – Аббат нервно поднялся с кресла. - Но не это поразительно. Почему люди, могущие проследить свой род едва ли не от Хлодвига, слушают его и наперебой цитируют? Нет своих мозгов? Разучились думать? Неужели по грехам послано нам это чудовище? Если так – страшны же грехи наши. Горе миру, если им начнут управлять мыслишки этих вольтеров!
– Этого не избежать, дорогой Джоэле, ведь только куцые мысли правят миром, – презрительно пробормотал банкир ди Гримальди, всё же поддерживая аббата.
В лице мессира Тибальдо вновь проступил римлянин, массивный подбородок напрягся, губы презрительно вывернулись. Он играл в фараон с Руайаном, сейчас выиграл и был настроен весьма благодушно.
– Однако критерии мышления с годами меняются, - продолжал он, - и ныне, кто знает, может быть, подлинно сдвигаются пласты времён. Мы начинаем мыслить иначе, и возможно, грядёт новая мораль.
– Мораль может быть только Божественной, всё иное – от лукавого, мессир Тибальдо, – лихорадочно возразил аббат.
Габриэль де Конти, сидящий рядом с Тибальдо ди Гримальди, рассмеялся. Аббат ему всегда нравился. Когда-то в мае, в момент неистовых препирательств герцога с банкиром из-за сальми из индейки с грибами. Та по непонятным причинам оказалась испорченной, отец Жоэль объяснил несчастье тем, что индейка была вымочена не в густом бордо, подходящем для дичи и жареного мяса, а взято было, видимо, по ошибке, тёмно-пурпурное вино из Бессан Сегюра, и оказался прав. С того дня его светлость прекратил всякие антицерковные выпады и даже выказывал аббату, к немалой досаде Реми де Шатегонтье и Камиля д’Авранжа, определённое уважение. Что до банкира, то он тогда же заверил «падре Джоэллино», что любой, необходимый ему заем он получит в итальянском банке в день обращения без всяких залогов и поручителей и – без процентов. Все, кто знали банкира, тогда просто оторопели.
Теперь же герцог вмешался в разговор просто от скуки. Предмет спора – Вольтер – был ему глубоко безразличен, на мораль было наплевать, но его забавляла горячность священника.
– Вот вы обвиняете Вольтера в зависти, низости и раболепии, Жоэль. – Габриэль де Конти почесал кончик толстого носа. – Что же, всё это правда. Но этот завистник всю свою жизнь хлещет кнутом тиранов, фанатиков и прочих злодеев. Этот подлец славится своим постоянством в любви к человечеству, раболепный и льстивый, он проповедует свободу мысли, внушает дух терпимости!
Герцог невольно объединил де Сен-Северена и Камиля д’Авранжа. Оба расхохотались. Даже Реми де Шатегонтье, хоть и разозлённый до этого, не мог не рассмеяться со всеми. Ну и панегирик! Хороша адвокатура, чёрт возьми.
– Воистину, я никогда не постигну тонкостей этой абсурдной логики, – отсмеявшись, сквозь слёзы проговорил отец Жоэль. – Когда священника Жака Ларино обвинили в блудной связи, его извергли из сана, потому что, по мнению общества, блудник не может проповедовать целомудрие. Но когда Вольтер, гребущий деньги с Нантской концессии, занимающейся работорговлей, проповедует свободу, все аплодируют. При этом он, будучи импотентом, поёт в своих стихах хвалы блудным шалостям, ненавидя аристократию, этот плебей покупает дворянство. Провозглашая терпимость, склонен к самой исступлённой враждебности. Но почему же о несчастном Жаке Ларино вы не говорите, что да, он распутник, но зато с амвона-то провозглашал добродетель! То-то ваш Вольтер и требует избавиться от пут морали! Пока есть логика нравственности, логика церкви, вольтеровские аргументы для людей морали всегда будут смердеть ложью.
Во время своей речи обычно невозмутимый и сдержанный де Сен-Северен оживился, его тёмные глаза заискрились. Мужчины внимали молча, девицы же пожирали аббата, донельзя похорошевшего и разрумянившегося, жадными и восторженными взглядами, едва ли понимая, о чём идёт спор.
– Согласитесь всё же, Жоэль, – не сдавался герцог де Конти, – Вольтер умеет дать почувствовать противнику своё интеллектуальное превосходство, иными словами, может дать понять, что тот – эпигон, дутая величина, бездарь и жалкий плевел.
Отец Жоэль утвердительно кивнул.
– Может. Но если хотите, Габриэль, я научу этому и вас. В чём трудность-то? Если ваш противник осмотрителен – назовите его трусливым, остроумен – скажите, что он шут и фигляр, расположен к простым и конкретным доводам – объявите посредственностью, обнаружит склонность к абстрактным аргументам – представьте его заумным схоластом. Если он серьёзен, заявите, что ему не хватает тонкого остроумия и непосредственности. Если же он окажется как раз непосредственным человеком с тонкой интуицией, сразите мерзавца утверждением, что ему недостаёт твёрдых принципов. Если он рассудочен, скажите, что он – пустышка и лишён глубоких чувств, а если обладает ими, то он – тряпка, потому что ему не хватает стойких рациональных воззрений. Отрицайте очевидное. Опровергайте мысли, которые противнику никогда и в голову не приходили. Покажите, что он болван, приводя в примеры действительно глупые тезисы, которые, однако, оппонент никогда не высказывал, обвиняйте того, кто умнее, в распутстве, корысти, суеверии, в глупости и бесплодии – клевещите смелее, что-нибудь да останется. Но по-мужски ли это?
Габриэль де Конти невольно усмехнулся тираде аббата, потом брезгливо поморщился.
– Да, тут вы правы. Вольтер не мужчина. Подумать только! Пятнадцать лет довольствоваться уродиной-книжницей, бабой, которая, живя с тобой, забеременела от другого, да ещё и померла с именем твоего соперника на устах... Фи...
Реми, блеснув глазами и облизнувшись, сразу забыл о Вольтере и переключился мыслями на подлинно обожаемую им тему. Шатегонтье слыл большим любителем женщин. Его чувства были постоянно воспалены от мыслей об интимнейших красотах женского тела, а думал он о них часто – вернее даже сказать, полагал аббат Жоэль, подмечая его жадные взгляды на девиц, ни о чём другом он и не думал. Подпив в мужской компании, Реми неизменно прославлял нежные изгибы поверхности бёдер, самый совершенный образчик которых выказывает Венера Каллипига, они, по мнению Реми, являли собой принцип высшей красоты.
Но салон не будуар, и Реми пустился в обсуждение последних придворных интрижек и сплетен о мадам де Помпадур.
– Вольтер прав. Никакой необходимости в морали нет, а самое разумное — вовсе об этом не думать, – вмешался в разговор барон де Шомон, заглядывая в карты своего дружка Лоло. Он, как и банкир, не питал вражды к аббату, но ему не нравились суждения Писания о содомии.
Заговорил и Шарль де Руайан.
– Я удивляюсь, де Сен-Северен, вы ведь умнейший человек... Но почему самые просвещённые люди продолжают верить предрассудкам? Почему, Жоэль?
– Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму, затемнённому греховностью, – тихо повторил, уточняя, иезуит.

Глава 4. «Что за запах здесь, Присиль?»

На лестнице забегали лакеи и распахнулись двери: пожаловала старая подруга маркизы, редко посещавшая в последнее время салон, графиня Анриетт де Верней, по словам Реми де Шатегонтье, «живое ископаемое с Гнилого болота». Старуха подлинно жила в недавно отстроенном на осушённом болоте квартале Маре.
Графине было около восьмидесяти, но она, к удивлению завсегдатаев салона, не утратила многих вещей, коих обычно лишаются с годами. У её сиятельства были свои зубы, она сохранила прекрасное зрение и слух, здравый смысл и доброе имя. Маркиза де Граммон как-то заметила, что Анриетт умудрилась даже не потерять совесть, что было, разумеется, удивительнее всего.
Усевшись на самое удобное кресло, с которого она одним только взглядом согнала Бриана де Шомона, водрузив себе на колени корзинку, откуда тут же высунулась курчавая собачья мордочка, старая графиня внимательно и пристально оглядела гостей маркизы, потом тихо спросила Присиль, кто этот прелестный юноша? Маркиза растерялась, но потом, проследив направление её взгляда, поняла, что спрашивает Анриетт об аббате Жоэле. Она тихо ответила, что аббат вообще-то итальянец из знаменитых Сансеверино.
Старуха не утратила с годами и память.
– Графы ди Марсико, род Анжерио, или Энрико, великого коннетабля Неаполя, или Галеаццо, великого скудьеро Франции? Это герцоги ди Сомма, принцы ди Бисиньяно?
Этого мадам де Граммон не знала и просветить подругу не могла. Ей рекомендовал аббата герцог Люксембургский, чего же боле-то, помилуйте? Меж тем старуха властно подманила к себе отца Жоэля, подошедшего и склонившегося перед ней со спокойной улыбкой. Она повторила свой вопрос, интересуясь его родословной. Аббат застенчиво улыбнулся, недоумевая, откуда старуха знает итальянские генеалогии, но удовлетворил любопытство графини.
– Младшая ветвь рода ди Сомма, я – младший из младших, мадам.
– Кем вам приходится Луиджи, принц ди Бисиньяно, герцог ди Сан-Марко?
– Я младший сын его двоюродной сестры, его сын Пьетро Антонио – мне троюродный брат, – рассмеялся Сен-Северен.
Старуха внимательно разглядывала его через лорнет, словно изучала в лавке антиквара дорогую безделушку, и наконец спокойно и веско проронила, точно вынесла вердикт:
– Вы просто красавец.
Жоэль смутился. Румянец проступил на его щеках сквозь тонкий слой пудры, он опустил глаза и совсем стушевался. Аббат не любил упоминаний о своей внешности – это словно приравнивало его к женщинам. К тому же он заметил, как болезненно исказились лица Камиля д’Авранжа и Реми де Шатегонтье.
– О, да вы ещё и застенчивы, – насмешливо проронила старуха. – Ну да ничего. Краска стыда – ливрея добродетели.
– Застенчивость – просто проявление его целомудрия, – издевательски бросил д’Авранж.
– Скромность – лучшая приманка похвалы, – в тот ему проронил де Шатегонтье.
– Совершенство не нуждается в похвалах, дорогой виконт, – высокомерно ответила графиня, насмешливо окинув пренебрежительным взглядом самого Реми, словно говоря, что уж в нём-то похвалить нечего. – Но стыдливость неотделима от нравственности. Человек, потерявший стыд, способен только на гадость, но мужчина с таким лицом на гадость, видимо, неспособен в принципе. – Старуха откровенно любовалась красотой священника.
Сен-Северен вообще-то не был застенчив. В обществе мужчин он чувствовал себя как равный с равными, в женском же окружении его приводили в смятение только откровенно похотливые взгляды. Но похвалы всегда смущали его, не доставляя ни малейшего удовольствия, и сейчас он торопливо перевёл разговор, поинтересовавшись мнением мадам Анриетт о недавно построенной резиденции принца Субиза.
– Я мало интересуюсь творениями рук человеческих, юноша, но мне всё ещё интересны творения Божьи. Вы здесь – самое прекрасное из всех тех, что мне довелось видеть за последние четверть века. Многие женщины отдали бы свои лучшие бриллианты за такие ресницы.
Жоэль смутился ещё больше, а старуха лениво продолжала:
– В последние десятилетия люди стали уродливее, красота... подлинная красота встречается всё реже. Лица опустели, совсем опустели. Раньше в глазах иногда проступало небо, а ныне – всё больше – лужи. Впрочем, это, наверное, старческое. То же было и с госпожой де Вантадур, когда ей перевалило за девяносто. Она погрузилась в воспоминания о том, что было сто лет назад, а может быть, чего и вовсе не было, но не помнила, что ела вчера на обед. Впрочем, я пока не люблю вспоминать о былом, оно странно расползается для меня. Вы – иезуит?
Жоэль молча кивнул.
– Времена нынче искусительные…особенно для монахов.
Аббат проворчал, что для монахов неискусительных времён не бывает, чем рассмешил старуху. Но, оставив смех, она тихо пробормотала, что ныне лишь сугубая горесть влечёт человека к Господу, и, заметив, как болезненно исказилось его лицо, проговорила, сменив тему.
– Здесь всё ничто и вертится вокруг ничего, все занимаются ничем и лепечут ни о чём, и вот я который год развлекаюсь ничем. – Глаза старухи мерцали. – Но странно, однако. Зима на носу, а грозой пахнет. Вы чувствуете? – голос её стал ниже.
Аббат вдруг внимательно посмотрел на старуху, встретив очень твёрдый и осмысленный взгляд. Удивительно, но Сен-Северен подлинно почувствовал что-то неладное, точнее, ощущал неестественное сгущение воздуха и пульсацию каких-то неуловимых токов, колеблющих пол. Тянуло чем-то смрадным, вроде погребной сырости, но аббат внушил себе, что это нервное и просто мерещится ему. Но сейчас странное ощущение было слишком отчётливо.
Мадам Анриетт, снова внимательно оглядев гостиную, помрачнела, окликнув подругу.
– Что за запах здесь, Присиль?
Маркиза пожала плечами. На её нос ничем не пахло.
Между тем спор гостей с моральных тем перешёл на сплетни, мужчины были в восторге от мадемуазель Тити, любовницы герцога Шовеля а дамы презрительно морщили носики. У её покровителя дурной вкус! Выбрать эту замарашку...
Маркиза поморщилась, беседа гостей оскорбляла правила хорошего тона, особенно когда о попке мадемуазель Тити высказался Реми де Шатегонтье. Мадам де Граммон торопливо упомянула о завтрашнем Дне поминовения, и тут Реми снова шокировал её полной убеждённостью в отсутствии нужды поминать кого бы то ни было. Бога-то всё равно нет.
– Господи, ну как можно не верить в Бога, Реми? – изумлённо вопросила маркиза. – Разве вы не помните историю с Жаном-Пьером Куртанво? Тот соблазнил свою собственную племянницу, – пояснила она, – привёл её на балкон в замке, и так увлёкся, что не заметил явных признаков ухудшения погоды. Небо заволокло тучами, сверкнула молния, прогремел гром – но Жан-Пьер не остановился. Тут молния сверкнула второй раз, ударив в башню над балконом. Она рухнула вниз и смела балкончик, где развлекался его сиятельство. Мадам Катрин де Куртанво восприняла это как знак Божьего суда, все остальные тоже, да и кто бы усомнился?
Реми де Шатегонтье кивнул головой.
– Этот случай не единственный, дорогая Присиль, – согласился он. – Мадам де Монфокон увидела в спальне крысу, испугалась, схватила щипцами горящую головню из камина и начала выгонять грызуна из будуара. И что же? Головня вывалилась, подпалила полог кровати, несчастная Эмилия задохнулась в заполненном дымом будуаре.
Маркиза была несколько ошарашена.
– Но причём тут Бог, Реми? Она же задохнулась.
– Как «причём тут Бог»? Крыса-то, слава Богу, спаслась, – ядовито проронил виконт.
– Да ну вас с вашими шутками, Реми. Речь идёт о каре Господней. А Николь де Лавардэн? Когда бешеный порыв ветра во время той, прошлогодней, бури опрокинул её экипаж в Сену, она сумела открыть дверцу кареты, выбраться из неё и выплыть на берег! И что же? Из дома на набережной какая-то кухарка, разругавшись с мужем, вышвырнула в окно бутылку вина, которую тот собирался распить с дружками. Бутылка свалилась на голову чудом спасшейся Николь и разбила ей череп. А за что? За беззаконное сожительство с тремя чужими мужьями!
Реми пожал плечами.
– Простите, маркиза, но я знавал женщин и пораспутней Николь. Те, восемнадцать евреев, на которых упала башня Силоамская, не были грешнее всех в Израиле. Впрочем, не спорю, иногда Божий Промысел и вправду вторгается в дела человеческие. – Виконт плотоядно улыбнулся. – Достаточно вспомнить чёртова негодяя Туана, егеря моего соседа по имению, графа де Шинона. Подлец увидел на скале в моём имении оленя и нагло подстрелил его, мотивируя это тем, что тот просто перескочил-де ограду. И что же? Возмездье за браконьерство не заставило себя ждать!
Габриэль де Конти недоверчиво покосился на виконта.
– Только не говорите, ваша милость, что Туан промахнулся, он не мог не попасть в корову в коридоре! Быть того не может!
Виконт улыбнулся, хоть это его и не красило: во рту его милости недоставало клыка, на месте которого торчал лишь почерневший корень.
– Почему промахнулся? Попал. Но в итоге мёртвый олень свалился на него с трёх туазов и зашиб насмерть!
Хоть Реми и несколько своеобразно понимал действие Промысла Божьего, все рассмеялись. Однако мадам Присиль снова сочла, что беседа выходит за рамки хорошего тона, и любезно попросила графа Лоло де Руайана сыграть гостям «что-нибудь прелестное».

Глава 5. «Аполлонова лютня звучаньем чарует погруженный в мечтанья Аид...»


Тот с готовностью отозвался и достал инструмент. Брибри подвинулся поближе к исполнителю. В этом не было ничего, бросающего вызов приличиям: все знали, что де Шомон музыкален и к тому же, как признавался сам, черпает в музыке графа вдохновение. Вот и сейчас, пробормотав строчку из Ронсара: «Аполлонова лютня звучаньем чарует погруженный в мечтанья Аид...», барон весь ушёл с созерцание дружка и его лютни.
Лоло, надо сказать, играл божественно. Эфемерные нежно-идиллические образы завораживали изяществом, роились под потолочной лепниной, просачивались, казалось, в щели окон, осыпались у замшелых стен охристой позолотой. Лицо де Руайана преобразилось, приобрело выражение почти возвышенное, и аббат Жоэль подумал, что инструмент этот воистину мистичен, недаром же на полотнах Беллини, Микеланджело, Караваджо, Сальвиати – везде, где люди и ангелы играют на лютнях, лица их невозмутимо задумчивы и отрешённо спокойны. Ведь даже дегенеративное лицо Руайана напоминало теперь лик ангельский.
Брибри слушал восторженно и что-то изящно чертил пером в памятной книжке. По окончании сонаты представил на суд Лоло новые строки, показавшиеся герцогу де Конти сущим бредом, но Камилю д’Авранжу и Реми де Шатегонье понравившиеся. Маркиза пришла в неописуемый восторг, аббат же счёл стихи талантливыми, но отвратительными.

…Замок гордый
уступом в реке и вершиной в небе
купает донжона гранитный гребень,
утлой лодчонкой правлю в стремнине дикой
в пучину спускаю невод, ввысь испускаю крики.
В алчном пожаре страсти сгорают пылкие стоны,
тонкие сети с плеском в глубоком затоне тонут.
Весла взрезают воду, душу кромсают плачи,
частые вздохи чаще
тончайших сетей рыбачьих…
Весла яростно рубят волн голубые грани,
я, из сил выбиваясь, пылом твоим изранен.
Бледный утопленник! – лягу в пучины чёрное днище –
меня в темноте желанный, спасительный жезл отыщет…

Бог весть почему, но все, кто слышали стихи, покраснели.
Всё, что писал де Шомон, несло отпечаток яркого дарования и смущающей двусмысленности. Говорил ли он о «воротах града Иерусалима, принимающих владыку», или о «чёрном бездонном колодце», на дне коего – «упоение гнетущей жажды», или о «скипетре царя, пронзающем мрак пещерный меж валунов округлых», или описывал «жилища мрака, гроты, рудники, пещеры тёмные и хладные могилы» – всем почему-то казалось, что он говорит непристойности. Аббат же Жоэль и вовсе не мог отрешиться от пакостного подозрения, что все эти цветистые образы являют собой мерзейшие аллюзии на богопротивный и противоестественный акт содомский. Похоже, банкир Тибальдо думал также и морщился, герцог оставался безучастен, но маркиза восторженно зааплодировала.
Лоло окинул Брибри взглядом, от которого аббат внутренне содрогнулся, и снова заиграл. Тибальдо ди Гримальди, прикрыв глаза, гусиным пером дирижировал исполняемой Лоло увертюрой.
Камиль д’Авранж, не большой любитель музыки, отделившись от толпы мужчин, подошёл к девицам, и мадемуазель Стефани де Кантильен чуть улыбнулась ему.
Стефани не могла похвастать яркой красотой, была всего лишь «недурна», однако отличалась остроумием, живостью ума и какой-то словесно неопределимой, но сразу понятной взгляду прелестью, причём не прелестью юности, но тем, что с годами обычно составляло «шарм» женщины. Камиль, рано лишившийся родителей, до поступления в колледж нянчился с малышкой Стефани, которая была на семь лет моложе, и привык считать её кузиной, хоть степень их родства была более отдалённой и запутанной. Приобретя лоск человека светского, д’Авранж ненавязчиво, скрывая родство, всячески протежировал девицу, а порой предостерегал от ненужных знакомств.
На сей раз мадемуазель была в дурном настроении. Ещё бы, подумать только! Уже на третьем балу эта несносная Розалин де Монфор-Ламори производит фурор своими роскошными платьями! На что же это похоже? Кузен насмешливо заметил сестрице, что помимо платьев, указанная особа весьма красива.
Услышь мадемуазель де Кантильен подобное в другом обществе, она немедленно скорчила бы презрительную гримаску или удивлённо подняла тонкие пушистые бровки: «Она красавица? Бог мой, что вы говорите?» Но с братцем такое не проходило.
Стефани вздохнула и помрачнела.
– Теофиль в прошлый раз глаз с неё не сводил, - грустно пробормотала она.
Камиль улыбнулся и, приподняв пальцем опущенный подбородок Стефани, нежно щёлкнул её по чуть вздёрнутому носику.
– Не вешай нос, малышка, – усмехнулся он и вынул из кармана камзола коробочку от ювелиров Ла Фрэнэ с золотой заколкой, инкрустированной крупным рубином. – Надеюсь, теперь ты затмишь эту Розалин, и твой ветреный д’Арленкур никуда не денется.
Он снова улыбнулся, заметив, с каким восторгом Стефани поглядела на украшение. Она же, повернувшись к своей подруге Аньес де Шерубен, пришедшей с тёткой и братом, поспешила похвастать подарком д’Авранжа. Аньес восхитилась украшением, и снова подруги начали оживлённо костерить красавицу Розалин, поведение которой, горделивое и высокомерное, не лезло, по их мнению, ни в какие ворота.
– Говорят, к ней сватался маршал де Бельфор, но эта гордячка сказала, что не пойдёт за него.
– Наверное, ждёт принца королевской крови!
Брат Аньес, Робер, был, однако, категорически не согласен с сестрой и её подругой. По мнению Робера де Шерубена, мадемуазель де Монфор-Ламори была прелестнейшей особой, необычайно разумной, безупречно воспитанной и в высшей степени добродетельной. Все эти комплименты, которые вполуха слушал сидевший рядом де Сен-Северен, свидетельствовали о серьёзном увлечении молодого человека.
Тётка Робера, Матильда де Шерубен, нахмурилась. Брак между Розалин и Робером обсуждался в семье. Он был благоприятен со всех точек зрения. Состояние Робера прекрасно. Розалин – единственная наследница богатейшего поместья в Анжу. Они были созданы друг для друга. Поэтому мадам Матильда тихо, но весомо заметила Аньес и Стефани, что они вздорные болтушки.
Аньес де Шерубен пожала плечиками. Что ей до того? Сама она невольно любовалась аббатом и восторженно вздыхала. Вот оно, воплощение красоты и изящества, благородства и мужского достоинства! Но она понимала, что надеяться тут не на что.
Сидевшая рядом с ними у камина воспитанница банкира Тибальдо ди Гримальди Люсиль де Валье, юная, недавно вступившая в общество и уже просватанная особа, не слушала их, но тоже с тоской смотрела на аббата Жоэля. Боже, какой мужчина! Какие бездонные глаза, какая улыбка! Ей же предстояло идти под венец с Анри де Кастаньяком, ничтожным и уродливым. Дела семьи расстроены, приходилось соглашаться.
Впрочем, Люсиль полагала, что после свадьбы отыграется. Что стоит сделать этого красавца-аббата своим любовником? Но ведь нужно будет ложиться в одну постель с Кастаньяком! Она вспомнила его кривые ноги, неприятные зубы и косящие глаза и почувствовала лёгкую дурноту, подступившую к горлу.
А тут ещё эти унылые пассажи! Люсиль не любила музыку, особенно в исполнении таких уродов, как Шарло де Руайан. Она придвинулась ближе к камину, протянув к нему руки, словно желая согреться, и вскоре ей удалось оказаться возле аббата де Сен-Северена, рядом с которым пустовало кресло. Ресницы отца Жоэля были опущены, их тень ложилась на провалы скул. Девица в упоении разглядывала красавца-аббата и боялась вздохнуть, представляя его в своей постели. Иезуит поднял глаза на мадемуазель, встретившись с ней взглядом, покраснел, и тем внимательнее стал прислушиваться к игре музыканта. Старуха де Верней усмехнулась, тоже смутив Жоэля, а виконт де Шатегонтье смерил Люсиль взглядом, исполненным какой-то брезгливой скуки.
Аббат с бесстрастным лицом гладил пальцами переплёт Библии: навязчивость Люсиль, особенно усилившаяся в последние две недели, весьма тяготила его. Что ей нужно, силы небесные?
Старуха молча смотрела на них.
– Я обожаю лютню, – тихо и томно заметила, чуть наклоняясь к аббату, мадемуазель Люсиль. – А вы, мсье де Сен-Северен?
Аббат вздохнул. Девица так же любила музыку, как он – навоз и топкую грязь на улицах, но во лжи мадемуазель уличать было бессмысленно. Признайся он, что ему нравится музыка – надоедливая особа сразу утомит расхожими фразами о музыкальной гармонии, а если сказать, что он не любит лютню, может выйти и того хуже: Люсиль может предложить ему пораньше уйти, чтобы не слушать эти заунывные мелодии и прогуляться в Люксембургском саду.
Аббат не любил выбирать из двух зол, предпочитая искать варианты пусть более сложные, зато беспроигрышные в перспективе. Он ответил, что не является меломаном, но прекрасное исполнение его сиятельства доставляет ему большое удовольствие и позволяет скоротать время до прихода мсье де Машо, с которым ему необходимо встретиться.
Так, проскользнув юрким угрём между угрожавшими ему опасностями, де Сен-Северен приободрился, правда, ни на минуту не теряя бдительности.
Старуха усмехнулась


Вернуться наверх
 Профиль  
 
Показать сообщения за:  Сортировать по:  
Начать новую тему Ответить на тему  [ 1 сообщение ] 

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 8


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
cron
Литературный интернет-клуб Скифы

статистика

Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
Template made by DEVPPL Flash Games - Русская поддержка phpBB