Полки книжного червя

Погожее утро конца сентября.
Обширный запущенный парк – или "парк в английском стиле", как нынче модно говорить – окружает усадьбу, где краска под мрамор облупилась с деревянных колонн крыльца. Неяркие солнечные лучи пронизывают легкую дымку, и оттого парковые аллеи, подсвеченные золотом, кажутся анфиладами сказочного дворца.
Звонкий детский смех разрушает иллюзию торжественности:
- Ах, нянюшка, давай погуляем еще! Смотри, какое прелестное утро, какое солнышко!
- Катенька, озорница, да что ж ты всё копаешься в листьях? Испачкаешься, маменька заругает, - с притворной строгостью выговаривает пожилая женщина нарядно одетой девочке лет восьми. Но та сразу замечает, что нянюшкина строгость – не всерьез: нарочно валится в кучу палой листвы, барахтается в ней и опять хохочет:
- Не заругает! И не испачкаюсь! И листья вовсе не грязные! Они такие красивые, нянюшка, разве ты не видишь? Как золотые! И я как будто вся в золоте, как принцесса!
- Золотые, золотые... – ворчит нянюшка. – Эвон, мокрые. Поди отчисти пальтишко-то потом... Оно, конечно, и красиво, да только скоро сгниет вся эта красота, и сказу конец.
Катенька, несколько устыдившись, вздыхает, встает и пытается отряхнуть одежду грязными ладошками. Некоторое время она молча следует за нянюшкой по аллее. Налетевший ветер кружит листья, и один, большой, ярко-желтый, опускается прямо в ее протянутую ладонь.
- Ня-янюшка! – сияет девочка. – Смотри, это мне подарок!
- Подарок? От кого же?
- Ну как же – от Осени! – Катенька вертит лист в руках, сосредоточенно морщит лоб, будто обдумывая что-то, и неожиданно серьезно продолжает: - И всё ты неправду, нянюшка, говоришь. Вовсе листья не грязные. Они пахнут так сладко... пряниками пахнут. И... и вовсе не сгниют они, это нам только так кажется.
- А что ж тогда? – качает головой нянюшка.
- А на листьях живут такие маленькие человечки. То есть не живут... не знаю... – девочка склоняет голову набок, словно прислушиваясь. – Но осенью они на этих листьях улетают.
- В теплые страны, что ли? Как птицы?
- Нет, не так. Они улетают... они улетают в иной мир, вот! – убежденно заявляет Катя.
- Господи Иисусе! – нянюшка поспешно осеняет себя крестом. - В мир иной? На тот свет?!
- Да что ты такое говоришь, нянюшка? – новый взрыв смеха. – В другой мир они улетают. Это их мир, волшебный, там-то они и живут. А летом у нас как бы гостят иногда. А осенью улетают обратно. Только летом их не увидишь, а осенью можно. И если очень захотеть...
- Ох и выдумщица ты, Катюша, ох и сказочница! – нянюшка, наконец, улыбается. – Ну, давай-ка тебе веночек сделаем из золотых твоих листьев, а потом уж домой пойдем, чай пить.
Катенька кивает, но как-то рассеянно, и всё разглядывает лист, словно видит там что-то особенное. Однако спустя небольшое время оживляется, кладет свой "подарок" в кармашек и начинает вместе с нянюшкою плести венок. Ветер кружит вокруг них осеннее золото, и нет-нет да мелькают, кажется, в круговерти маленькие серебристые фигурки... Или это только солнечные блики? И чей-то тихий смех сквозь шелест листвы – только чудится?

***

Промозглый октябрьский день.
То ли туман, то ли мелкая морось. Не то чтобы холодно, но неуютно. Странно видеть в такую погоду гуляющих вдоль берега реки двух девушек. Впрочем, одна из них явно не в восторге от прогулки – зябко ежится, охватывает руками плечи, капризно хмурится.
- Катишь, ну что за блажь у тебя – гулять в такую слякоть? Ненавижу деревню осенью. У папеньки какие-то дела, изволите видеть, а я сиди здесь и скучай. Ты так редко приезжаешь, да еще и норовишь меня простудить под дождем.
- Аннетт, не ворчи, - улыбается ее подруга, пытаясь разглядеть пролетающих птиц, чьи голоса доносятся из тумана. – Я люблю осень. Люблю туман и даже дождь. В тумане всё кажется таким... таким...
- Туманным.
- Волшебным. Загадочным. Не таким, как всегда. Кажется, что там, в тумане, скрыто нечто сказочное, какие-то неведомые миры... И осенние листья пахнут так удивительно – ведь у сухой травы совсем другой запах! А это – и сладко, и пряно, будто восточные благовония... нет, будто духИ королевы эльфов. Знаешь, есть баллада сэра Вальтера Скотта?
- Не знаю, не читала. Какие еще эльфы?
- Ах, это такой волшебный народ, вроде как дУхи леса. Вот и у Вильяма Шекспира...
Аннетт качает головой:
- Выдумщица. Тебе бы романы писать.
- Да, романы! – неожиданно горячо восклицает та, которую назвали Катишь. - Ах, Аннетт, ты не можешь себе представить, как я мечтаю стать сочинительницей! Особенно осенью, этими туманными вечерами, такое настроение... Словно что-то просится, чтоб его записали ... право, не знаю, как объяснить... и кажется - вот-вот придут нужные слова, вот-вот получится. Говорят, Пушкин тоже осенью очень любил сочинять. Да только то Пушкин... он, наверное, садился и сразу писал. А я пробую-пробую – и всё не то.
- Да зачем тебе? – непонимающе пожимает плечами Аннетт. – Разве женское это дело – сочинять?
- Почему ж нет? – пылко возражает Катишь. – А как же Мадам де Сталь? А Жорж Занд?
- Ну, ma cherie, у них в европах всё иначе.
- А я слышала, и княгиня Волконская стихи писала.
- Может, и писала, да только где ее книги? Небось, будь она мужчиною, была бы известным поэтом. А так... Да и о чем мы спорим? Сама же говоришь, что не получается у тебя.
- Не получается... – начинающая сочинительница горько вздыхает. – А ты бы хоть посочувствовала, что ли. Ты же моя единственная подруга, я только тебе рассказываю – а ты уколоть норовишь.
- Ну, прости, я не со зла, - Аннетт обнимает подругу за плечи, и та вздыхает снова:
- Понимаешь, всё какие-то кусочки, обрывки выходят – кажется, вроде и неплохо, да что толку в кусочках? А сюжет придумать не могу, получается так глупо и банально... Вот представь: есть оборочки, рюшечки, ленточки – а платья-то и нет. И как писатели ухитряются выдумать целую историю, на толстую книгу? Бездарность я, наверное, и зря только воображаю себе...
Аннетт задумывается: ей и вправду хочется посоветовать взбалмошной, но милой Катишь что-нибудь дельное.
- А ты стихи писать не пробовала? – спрашивает она наконец. - В стихах как раз часто только и есть, что ленточки с оборочками.
- Стихи? Стихи... Как странно – нет, не пробовала. Всё хотела роман... А ведь верно! Что-нибудь такое, лирическое, осеннее... Такое...
- Туманное, - ехидно подсказывает Аннетт.
- Ах, всё-то ты... Да хоть бы и про туман. Что-нибудь... – Катишь задумывается, глядя на почти невидимый в тумане противоположный берег реки. – Ну, скажем... скажем... О, как грустны осенние туманы... когда гусей крикливых караваны... конечно, это Пушкин, ну и что с того? Пушкин и сам цитировал... караваны... летят на юг, в неведомые страны... и...
- И в тощих лапах тащат чемоданы, - заканчивает Аннетт очень серьезным голосом. Катишь недоуменно смотрит на нее несколько секунд, потом не выдерживает и прыскает. Аннетт тоже хохочет.
- И для чего же им чемоданы? – спрашивает Катишь сквозь смех. – Перья на смену?
- Еда в дорогу...
- Ох, Аннушка, тебе бы критиком быть, право слово. Так и припечатала, - и, вновь посерьезнев, Катишь печально подводит итог: - Видно, и поэтом мне не стать.
- Катишь, Катишь... Хочешь совет от подруги? Замуж тебе надо, ma cherie.
- И ты туда же? – девушка всплескивает руками, голос ее звенит от обиды: - Маменька днями не отстает: пора, пора, тебе уже шестнадцать, скоро старой девой станешь... Князя Воронского мне всё хочет сосватать...
- И что ж? Само собой, пора, и мне тоже пора, а князь не стар и богат, прекрасная партия, я бы и сама не отказалась.
- Вот и бери его себе! Если бы еще поручик Вельяминов... он такой красавчик и так смотрел на меня на последнем балу...
- Катя, ты с ума сошла! Он же дуэлянт, уж два раза был серьезно ранен, чудом жив остался. Это, может быть, и романтично для поклонницы Жорж Занд, но я бы не хотела, чтобы моего супруга в один не слишком прекрасный день принесли домой с простреленною грудью.
- Ты права, права, как обычно... Да и кто бы ни был – посуди сама, позволит ли мне муж "баловаться писаниной", как маменька говорит? А я... Глупо, наверное, но я не могу без этого. Буду пробовать, пока не получится – или пока уж сама себе твердо не скажу, что надо бросить. Пусть хоть вся жизнь на это уйдет. Знаешь, Аннетт, - Катишь понижает голос и оглядывается, словно кто-то здесь, в пустынном парке, может их подслушать, - в той балладе, что я говорила, - мне ее мисс Жаксон читала, когда я была маленькая, - так вот там рассказывается, как один человек встретил королеву эльфов...
- Осенью, конечно?
- Смеешься... Там не было сказано, но мне так и представляется – осень, шотландские вересковые холмы, туман – и из тумана появляется она... И этот человек жил среди эльфов много лет и получил от них поэтический дар, а потом стал знаменитым поэтом. Ах, мне бы такой подарок! Ты только не смейся, Аннетт, милая, и никому, умоляю, никому не рассказывай. В детстве я придумывала, будто на осенних листьях летают волшебные человечки. И если очень захотеть, то можно их увидеть, и они тогда могут исполнить заветное желание. А если бы они были на самом деле? И если бы... Ах, да что это я, глупая, всё перепутала: человек этот вовсе не получал поэтический дар от эльфов, а уже был знаменитым поэтом, потому-то королева и пригласила его к себе... Вот жалость-то.
- Ты так говоришь, словно бы уже ожидала появления эльфов с подарками. Полно, Катишь. Я, конечно, никому не расскажу, но... Да ладно, ладно, не гляди на меня так. И пойдем уж домой, не то я скоро размокну и сама превращусь в туман.
Катишь кивает, делает несколько шагов по тропинке, но внезапно оборачивается, словно услышав чей-то оклик.
- Ах, я, кажется... кажется, платок обронила. Пойду поищу. Ты иди, Аннетт, я тебя догоню.
Подруга уходит, а Катишь стоит, неуверенно оглядываясь по сторонам. Кого она надеется увидеть? Не тех ли "человечков", которых – девушка почти уверена в этом – она вовсе не придумала тогда, в детстве, но ВИДЕЛА?
Ветер шумит в полуоблетевших кронах, осыпая ее мокрой листвой. Шелест... шорох... шепот? Не чудится ли ей? Но нет, вот уж и слова можно разобрать. "Мы помним тебя. Ты можешь нас видеть. Скажи, ты этого действительно хочешь так сильно, девочка? Подумай. Мы могли бы помочь, но всё имеет свою цену. Цена немалая. Ты готова заплатить? Подумай хорошенько."
- Какая цена? Какая? – почему-то тоже шепотом спрашивает Катишь.
Шелест. Шорох. Шепот. Слышный только ей ответ. Девушка хмурится, прикусив губу, - и кивает.

***

Холодный ноябрьский вечер.
Дождь. Бесконечный дождь поздней осени. Голые ветви царапают стекло, словно просятся в дом, в тепло. Женщина, сидящая за столом у окна, откладывает перо, вглядывается в темноту, словно ждет кого-то. Перед нею – недописанное письмо.
"Милая, милая Аннетт! Так отрадно было получить от тебя весточку! Жаль, что ты редко пишешь. Ах, я всё понимаю: у замужней дамы, матери двоих детей, столько забот, а у княгини – вдвойне. (Смешно, но никак не привыкну, что "княгиня Анна Воронская" – это ты, моя Аннетт!) Понимаю, но всё равно жаль.
Ты спрашиваешь о моих новостях. Да какие новости? Тружусь, если говорить высоким слогом, на ниве стихосложения. Урожай, однако, на этой ниве невелик. Если уж даже гений говорил про "труд упорный", то что остается нам, простым смертным? Пока получится то, что не стыдно людям показать, семь потов сойдет, словно бы и не пёрышком скрипела, а настоящее поле пахала. И счастье, ежели еще получится... Иной раз мучаешься-мучаешься, да потом всё и выбросишь.
Вот недавно мне приснились стихи, и я даже запомнила одно четверостишье. Проснулась – первым делом побежала записывать. И таким оно мне замечательным показалось! Как я рада была! А днем перечитала – да что ж такое? Размер хром, рифмы кривы...
Да вот, полюбуйся:

Как рассказать мне о нынешней осени?
Каждая лужа в картину просится,
И в листопаде деревья сгорают...
Как рассказать это? Слов не хватает.

Что ж за рифма: осени – просится? И "сгорают в листопаде" как-то не по-русски. А нянюшка моя, упокой, господи, ее душу, сказала бы: коли слов не хватает, то не грех и помолчать. Ты будешь смеяться, Аннетт, но я прямо расплакалась от обиды: как будто обокрали.
А осень нынче и впрямь особенная – такая яркая, просто на удивление. Даже не багрец и золото, а самоцветы из султанова дворца. Ты когда-нибудь видела фиолетовые листья? А пахнут-то как!
Ах, вот опять: как пахнут листья? Когда-то, в детстве, я говорила: пряниками! Потом – благовониями. А сейчас не могу подобрать сравнение, что ни возьмешь – не то. И какой же я после этого писатель?..
Впрочем, теперь уж зарядили дожди, и все деревья стоят черные и голые. А мои волшебные человечки – помнишь? – конечно, давно уже греются у каминов в своих волшебных дворцах.
Я тебя не утомила своими разговорами о рифмах? Но мне не с кем больше об этом поговорить. Не с маменькою же? Она на меня в обиде, что я и не думаю о женихах – да теперь уж и думать поздно. Смотрит на меня с укором, молчит и поджимает губы. Мне ее жаль, но, видно, такова моя судьба... Ты-то хоть меня понимаешь?
Да и лучше, ей-богу, остаться старой девою, чем, как бедная Зизи, вдовою через два дня после свадьбы. Как ты была права насчет Вельяминова, когда сказала, что он плохо кончит!
Ах, Аннетт, я всё пишу о мелочах, а самое-то главное..."
Женщина вслушивается в стук капель по стеклу. Показалось? Наверное, показалось. В такую погоду ее эльфы, феи - или кто бы они ни были – не появляются.
Самая главная новость – что одно стихотворение приняли в редакции "Отечественных записок"! "Записок", где печатается столько настоящих поэтов! Только сказали, что поместят его под псевдонимом, который надо еще придумать. Ну да бог с ним, разве это важно? Главное – значит, что-то получилось, раз уж редактор такого журнала счел достойным напечатать!
Да, но что если... Она зябко кутается в шаль, подходит к камину. Этот вопрос мучает ее давно, и ответа нет: если она приняла тогда, в тот туманный день, помощь – ее ли это дар на самом деле? Не самозванка ли, не пользуется ли чужим? Имеет ли право поставить под стихами собственное имя?
Порыв ветра бросает в стекло пригоршню капель и листьев. Женщина вздрагивает, очнувшись от задумчивости, оборачивается и долго смотрит на приставший к оконному переплету на удивление яркий кленовый лист. Потом подходит и кладет на стекло ладонь – будто касается чьей-то руки.
"Не сомневайся, девочка. Разве ты не ищешь слова? Разве их тебе кто-то шепчет на ухо? Мы всего лишь помогли тебе встать на дорогу, но идешь ты по ней сама. Всё, что ты напишешь, - твое и только твое. Главное, не бойся."
- Я не боюсь, - шепчет женщина с улыбкой и гладит рукой запотевшее стекло.

***
Ранние осенние сумерки.
Аллеи старого парка тонут в тумане. Открытая веранда старой усадьбы занесена желтыми листьями, а ветер всё бросает охапки новых. Окна темны, и дом кажется заброшенным, но нет – на веранде, в кресле-качалке, сидит старая женщина, закутанная в шаль. На коленях у нее книга, но старуха глубоко задумалась и не смотрит на страницы. Только морщинистые пальцы рассеянно поглаживают бумагу.
Ее первый сборник стихов. Потом были еще два, но этот – самый дорогой, как сын-первенец. Хотя откуда ей знать о детях? Но так обычно говорят.
Женщина улыбается. Ах, какое это было чудо – в первый раз взять в руки собственную книгу! И вправду, будто новорожденного ребенка держала. Да еще с ее собственным именем на обложке! Прежде все стихотворения печатались в журналах под инициалами "Е.Л." или под смешным псевдонимом "Евгений Ленский" – ей не очень нравилось, но редактору не нравилось всё, что предлагала она, и в конце концов пришлось уступить. What is the name? – как сказал по-настоящему великий поэт... Это было даже забавно: столько слухов ходило по поводу авторства, называли даже Ее Императорское Величество! Право, нечего больше делать государыне, кроме как стихи кропать. Но – книга! И она настояла на своем. Вот: "Осенние туманы. Екатерина Ланская (Евгений Ленский)."
Название в издательстве тоже не нравилось, но она упросила – в память о той, самой первой, неуклюжей попытке стихосложения. Думала, Аннетт оценит, посмеются вместе. Но оказалось, что Аннетт не помнит ни этих строк, ни даже самого разговора. "Ну как же? Ты еще тогда закончила тем, что в лапах тащат чемоданы!" – "Чемоданы? – непритворно удивилась Аннетт – нет, княгиня Анна Сергеевна, почтенная дама. – Зачем, скажи на милость, гусям чемоданы?" – "Еда в дорогу..."
Впрочем, княгиня до конца оставалась с нею дружна, удивлялась ее успехам и даже гордилась. Князь поначалу очень не одобрял дружбу своей супруги с "этой сумасбродкою", но после смирился, убедившись, что та не пытается совратить княгиню с пути истинного. Однако же, когда Аннетт показывала ему напечатанные стихотворения, пытаясь доказать, что подруга вовсе не сумасбродка и достойна одобрения, только пожимал плечами и ворчал, что, дескать, чего только теперь не печатают.
Ах, Аннетт, единственная подруга, как не хватает твоих писем, пусть редких... Без них совсем одиноко. Что ж, такова была предложенная цена. Жизнь, сказали они. "Моя жизнь? - испугалась юная девушка. - Мне придется умереть?" О нет, смеялись летящие по ветру листья. Как же ты станешь тогда сочинять? Просто, кроме поэзии, у тебя ничего не будет в жизни. Ничего и никого. Те, кого вы, люди, называете музами, - ревнивы. Ты согласна?
Ветер задувает на веранду, листает страницы книги. Взгляд рассеянно скользит по знакомым строчкам.

Куда летит осенний лист,
В багрец и золото одетый?
Ужели, чтоб бесславно сгнить,
Он упадет? Да правда ль это?
О нет! Он в дивную страну –
Нам не узнать ее названья –
Несет волшебные созданья...

Старуха улыбается. Боже, как давно это было... Наивно, слишком восторженно. И без Александра Сергеевича никак... Теперь, пожалуй, она написала бы иначе. Однако ж и читатели, и даже критики восприняли благосклонно, писали, что "строки дышат живостию и искренностью".
Цена уплачена. Результат – три тоненьких книжечки. И пустой дом с осенними сквозняками в темных коридорах. Осень, осень... Палая листва пахнет печалью. Аннет сказала бы: "Ты с ума сошла, какой же запах у печали?" Запах осенней листвы, милая моя, осенней листвы. Потому что листьям древесным подобны сыны человеков... А еще иные философы пишут, будто миров неисчислимое множество, и летят они все, как и наша Земля, в эфире – словно осенние листья на ветру. Куда? Бог весть.
Эк куда меня занесло-то! Это осень. Осенью всё всегда иначе.
Ветер бросает листья на колени ей, на раскрытую книгу. Ну что же, девочка? Ты получила, что хотела? Ты довольна?
Старуха гладит желтый лист, улыбается опять. Конечно, они, небось, бессмертны, для них и сто лет – девочка. Довольна ли?
- Да, - кивает она. – Я получила, что хотела, и ни о чем не жалею. Оно того стоило. Спасибо. Кто бы вы ни были, спасибо вам за всё.
Шелест. Шорох. Шум ветра. Листья летят и летят на опустевшую веранду.

- Иван Сергеич, родной! - воскликнул тут Гриб, незаметно дергая глазом. - Какими же судьбами в наши пенаты? А мы тут совсем одичали, право, даже свежей почты не брали давно. Уж конечно, "Вестникъ Замкадья", верно, сообщал о вашем скором приезде.
Он засуетился было, схватил с бюро свое пенсне в потертой золотой оправе, но замер вдруг.
- Погодите... - пробормотал Гриб, водрузив пенсне на нос. Прищурился. - Да ведь было, было же известие! Как сейчас помню, как же оно... "с прискорбием сообщаем... великий талант... душа эпохи... покинул нас". Кто же ты, Господи?!
Он попятился, отчаянно крестя как попало темную фигуру, что надвигалась на него от дверей.
- Изыди!
Раздался мерзкий хруст, шипение, словно огромной спицею спустили новомодный мяч из серого каучука. После все стихло.

____
Это я к чему?
Как по мне, резать и резать Как для стилизации (как раз под конец 19-го) - вполне ага.
что могу сказать по содержанию. были в 19-м и поэтессы, и писательницы, но по большей части их продукт был никому не нужен. учитывая качество стихов и прозы даже понятно почему.
Чего стоит одна гадина Надежда Ишимова, испоганившая мне деццво. проехали (

Так что смысл рассказа я понял, просто я с ним не согласен. Ба.. женщинам лучше одержимыми не быть

А хто такая Надежда Ишимова? Я нашла только некую Александру Ишимову - не ее ли Вы имели в виду?Таки Сплошная патока.

Но. Будь в рассказе не девушка - а парень, возжелавший стать поэтом ли, художником или еще кем, посвятивший этому всю свою жизнь и добившийся даже чего-то, хотя и не вышедший в первые ряды, - кто-то сказал бы: а не фиг было, лучше бы женился?
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.

Нет ведь, всё было бы нормально. Как же, муза, творчество, всё такое. И только пол героини вызывает возмущение и неприятие.

И в скобках: нате вам стихи об осени классиков, тыскыть, русской поэзии. Не уровня Пушкина, но признанных, однако, и известных.
И еще сто порций такого же. Плещеев, Бунин... Кольцов, кажется... еще всякие. Какая глубина! Какая смелость и какая стройность!...
Или вот: О как! Непогоды несутся, понимаете ли, в тучах.
И кто мне объяснит, ЧЕМ вот это всё так талантливо, что надо через 150 лет помнить и читать?

За Кольцова и Майкова в учебниках надо бы отшлепать тех ребят, которые составляли подборку. С другой стороны, в учебниках есть вещи и похуже. И нет Зевгмы.
За Зевгму, я считаю, авторам можно бы и благодарность на грудь.

Ну Ирина, ну объективно мелко пишут поэтессы в большинстве. Вообще, парням обычно не талант мешает обзавестись семьей, а больше личные тараканы. А.С-нашевсе к примеру четверых настрогал, не отвлекаясь от творчества. А Лермонтову мешала личная говнистость, за нее в итоге и пострадал.

Да, грустный рассказ получился.


Ишимова это финиш.

Оставьте уже Кольцова с Майковым в покое.
Вполне себе они на своем месте в учебниках литературы для младших классов.

Не уподобляйтесь Логинову, с дурнова ума выдавшего ахинею про графьёв и графоманов.



А поэты - все поголовно глыбоко и с великим смыслом?

ИМХО - Закон Старджона еще никто не отменял.

Кстати, и А.С-нашевсе вовсе не кажный божий дён по шыдевру выдавал на гора. Случалось и у него заведомое бумагомарание.

Псательницы сильно обмельчали , полностью согласен.

Ага, про туманы и чемоданы!
Было, было такое. Помню. В конкурсе про осень, кажется.
Даже не знаю, похоже ли это на XIX век. Не по времени событий рассказа, а по речи и поведению героев, по стилю написания.
Так, при общем восприятии, вроде, да. Но потом, перечитав первую сцену, ловишь себя на мысли: и няня, и девочка немного переигрывают. Хотя, это может быть только сугубо моё имховое имхо.
В остальном же, по стилю, всё в порядке.
Теперь по поводу содержания, самой идеи рассказа.
Как-то не очень видно, что Екатерина, действительно, чем-то реально пожертвовала. Из рассказа создаётся впечатление, что замужество её вообще не интересует. А отказаться от того, что тебе и так не нужно это вовсе не жертва.

тоже кнопки на клаве выдрал?
а кто это ?
Она и есть.


Нет, не только. (перечитайте Ишимову, найдите десять отличий от Карамзина хехе)

кто то из великих писал, а кто -не помню канеш
фаворит тонких книжек с картинками

но ок. пример нетленок:
То есть в целом уныло и ни о чем.
и все - бледный отсвет Ишимовой ,только в стихах (плохих)
А ведь это лучшие, они издавались.
Зачем плодить поэтов третьего дивизиона эшелона?

как по мне стиль прокатит. Если брать первый кусок отдельно как рассказы для детей, то и тем более. Дальше вообще норм ,в свое роде конешно
Если б не было это маханием кулаками после драки, посоветовал бы срезать сюсюканье в начале и шлифануть все под один стиль подачи.

Ой, сколько понаписано... Надо бы ответить, и, в принципе, есть что... но требуется собраться с мыслями, чтобы толком сформулировать

Не нравится язык и всё это околоженское бессмысленное.
Чтение - труд.

Ну ясно что по приятности с ананизмом не сранить но всё одно для разнообразия надо

Для разнообразия можно читать классиков.

Отлично написанный рассказ. Браво!

Написано замечательно. Характеры, образы, декорации - всё на месте.
А вот идея...
Человек, в обмен на возможность творчества, отказывается от всего остального.
Но, тогда, врядли бы у героини вышло бы что-нибудь стоящее.
Ни один из больших поэтов (как мужчин, так и женщин), от радостей жизни не отказывался.
(Да, конечно, если монах. Но ведь тут совсем не тот случай).

Музы ревнивы, вот и вся идея. Не новая. "Я разве знал, что так бывает, когда пускался на дебют, что строчки с кровью - убивают: нахлынут горлом и убьют"...
Вот именно поэты на ум не приходят; но Гоген, например, бросил семью ради живописи, а в конце концов и цивилизацию бросил, ибо на Таити у него вдохновение лучше вдохновлялось. Ван Гог, опять-таки... Вы скажете: ну это же гении! Но тогда, пока они были живы и творили, - большинство пожимало плечами и в гении их записывать не торопилось. А если бы так и не признали? Или признали, но не "ах, гений", а всего лишь "да, интересно"? Тогда можно было бы тыкать пальцем и обзывать дураками, как героиню этого рассказа?
Заметьте: героиня, в отличие от того же Ван Гога, не сидит на шее у родственников: у нее имение и доход. Это раз. Второе: стихи у нее получались вполне приличного качества, коли их регулярно печатали в "Отечественных записках" - издание серьезное, там абы что не принимали. А что "три тоненькие книжечки", так, надо понимать, она весьма тщательно отбирала работы для сборников и даже напечатанное в журналах брала далеко не всё. Ибо зарабатывать литературой не собиралась (см. выше). Приведенные в рассказе стихи гениальностью не блещут - но что мы тут имеем? Первая проба-экспромт; приснившееся четверостишие, позже забракованное; и кусочек раннего стихотворения, возможно, самого первого напечатанного, о котором героиня сама говорит, что наивно и несовершенно, но... но что-то редактор в нем нашел, а в сборник оно вошло ностальгии ради. И как поклон "покровителям".
(И объясните мне, дуре, чем это, в конце концов, хуже, чем "непогоды несутся в тучах от морей".)
И да, всегда есть пара-тройка суперталантов и сколько-то десятков поэтов-музыкантов-художников рангом пониже, и это совершенно нормально. Если человеку творчество очень важно - он творит. А насколько его таланту хватает - это уж потом читатели-зрители-критики определяют, и хорошо, если при жизни автора. Повторю: из текста следует, что героиня - не бездарность и не графоманка.
Что же касается "радостей жизни"... бог мой, нехитрая метафора: она боялась замужества, поскольку велик был шанс, что муж ей "чудачества" разрешать не станет. Могло и повезти, конечно, но... но. А подруги повыходили замуж, и пути их разошлись, как это часто бывает, если одна замужем, а другая нет. Интересы разные становятся; незамужнюю начинают "жалеть", "учить жизни" и "пристраивать", и это жутко раздражает (я вышла замуж в 30 лет, имею опыт ; а в старые времена это было куда серьезнее). В этом же случае ее могли считать и чудачкой, и мужья, опять же, не одобряли. Вот и пропали контакты со временем, но это уж не было ее сознательным решением и обязательным условием. Не думаю, что она вела монашеский образ жизни и сочиняла с утра до вечера. Нет этого в рассказе. По молодости, думаю, и на балы ходила, и прочее разное.
Поймите: будь герой мужескаго полу, проблем бы не возникло. Жених, пишущий стихи (если при этом он имеет некоторое состояние), куда как лучше жениха-игрока, например. Этим можно даже хвастаться. Муж, пишущий стихи и публикующийся в солидном журнале, - тоже вполне себе предмет для гордости. Но - жена??? Даже сейчас вот половина критиков пожимает плечами и не возьмет в толк, зачем женщине это нужно. А уж тогда-то...

Ну а стиль... автор, судя по всему, стилизовал под женскую прозу - я не большой знаток женской прозы даже современной, не говоря уж про прошлые века, но так мне кажется. Собственно, оно тут и нужно. Отсюда некоторая жеманность и "кружавчики". Но вроде бы в меру.

Но ведь Гоген же от радостей жизни не отказался!
Да,удалился от цивилизации. Да, уехал на Таити.
Так он там с таитянками такие амуры крутил, что нам тут и не снились.

Борис Леонидыч тоже не был отшельником. И строчки, которые "нахлынут и убьют" это немножко не сюда.
Впрочем, как подсказывает многомудрейшая Изольда Карповна, как образчик превосходнейшего во всех отношениях романтизма, рассказ сей весьма даже одобрения заслуживает.
Мы токмо хотим предупредить юных особ, желающих на путь барда ступить: аще, замкнуться они в "я" своём собственном, творческий пламень ихний, без доступу воздуха, быстро угаснет.

Многоуважаемый Афиноген, так ведь нигде не сказано, что героиня сия вовсе от радостей жизни отказалась! О чем я и писала уже ранее. Единственно женихов не искала она, а буде и делал кто предложение, то отказывала. Так некоторые девы, бывало, и безо всяких на то особых причин отказывали женихам и одинокими оставались, а у нее-то хоть цель была. И цели своей, не забудем, она достигла.

"Нахлынут и убьют" - да, сие про сцену... но и сюда, мнится мне, подходит по сути своей, ибо смысл, как я понимаю, именно в том, что творчество требует от творца многого.

Это в чьем переводе Жорж стала Занд?

В 19-м веке переводили как "Занд":



И даже склоняли иногда: