Полки книжного червя

И я о том же. Была, разве я спорю. Но генералы любят кусочками чтобы порезана, вот я и порезал. Ну а морду оставил чех... тьфу как в рассказе у Антон Палыча. Пущай, думаю, будет. Нельзя же далеко от классики уходить. Чревато)))

Селедкина морда - это такой, как теперь говорят, мем, что без нее (морды) рассказ про Ваньку ну никак)
У меня, правда, было чучело василиска, чьей мордой тыкали в харю... но селедка там не вписывалась)

Обещанную "интертрепацию" сделаю, но с кошкой на коленях длинные тексты писать сложно Пардону прошу.

1) Верно глаголите. Как про селедку речь заходит, так я сразу о Ваньке вспоминаю. Мем.
2) Я терпеливый, я подожду.

Ну вот. Значит. Во-первых, как уже говорилось, по моему имху (и не только по моему, к слову), архаичный стиль - вещь слишком специфическая, его надо тщательно дозировать. Весь текст в таком тоне выдержать - тут большое мастерство нужно. Да и надобности в том я не вижу. Откуда, в самом деле, у Ваньки-то такой штиль? Было бы авторское - как, скажем, в "Кыси" - другой разговор. А тут...
К тому же читатель, завидя "дедушка Константин Макарыч", ждет той, Ванькиной, интонации - и приходит в недоумение, ее не найдя. А читатель в недоумении - это страшное явление. Лучше не рисковать - если, конечно, Вы не Пелевин...)
Так что берем Антон Палыча и вдохновляемся, пытаясь в меру слабых своих сил воссоздать стиль Ванькиного письма. Авторскую речь пишем языком авторским, а архитектурные излишества оставляем в избранных местах.
Далее, предысторию Ванькиного путешествия я перевела в авторскую речь, чтобы не было "почему ты не писал мне из Мариуполя, где ты жил у нашей бабушки". Но всю информацию более-менее сохранила.

Помните: Вы разрешили!)

Протяжно скрипнула дверь сторожки. Юркнула скрюченная тень, таясь от шпионившей сквозь окно луны. Лампадка в углу едва отгоняла тьму от запылённого киота. Тень трижды истово перекрестилась, отвесила земной поклон. Прикрыв оконце линялой занавесью, замерла, будто прислушиваясь. Чиркнула спичкой, озираясь. Занялась лучина, едко зачадила.
Мальчишка, озаренный тусклым светом лучины, ссутулился над листом дешевой бумаги. Перо его заплясало, оставляя за собой вереницу кособоких букв.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! – писал он. - И пишу тебе письмо. Спешу сообщить радостную весть: жив-здоров непутёвый внук твой Ванька! Пишу я из такого далекого времени, что и подумать страшно. Ох, и заплутал я, кому рассказать — не поверят!»
Ванька перевел глаза на темное окно и вздохнул, вспомнив своего деда Константина Макарыча, маленького, тощенького, но необыкновенно бойкого старикашку. Кто бы мог ожидать, что простой ночной сторож у господ Живаревых станет интересоваться разными механизмами? А вот поди ж ты. Когда господа для какой-то своей надобности выписали из столицы инженера, дед не отходил от него ни на шаг, во все совал свой нос и старался выпытать во всех подробностях, как «сия машинерия» работает и почему. Столичный гость, человек взглядов прогрессивных, дедову любознательность поощрял, растолковывал всё подробно и даже, выяснив, что старик грамотен, подарил ему стопку книг про «машинерию». А сверх того, осторожно оглянувшись, дал еще несколько книжек, которые велел никому не показывать и никому о них не рассказывать. Впрочем, Ванька был исключением: он жадно слушал сказки про чудесное будущее, где не будет холопов и господ и все будут счастливы. Так писали господа Чернышевский, Герцен и еще другие – люди ученые, знали, небось, что к чему. Ну а одолевши книжки инженерные, дед загорелся идеей «построить механизм, который способен был бы перемещать одушевлённые предметы сквозь время», как объявил он во всеуслышанье очень важно. С тех пор каждую свободную минуту он возился в сарае с этим самым «механизмом», не обращая внимания ни на смешки дворни – мол, совсем с ума спятил старый – ни на неудовольствие хозяев. Хорошо еще, что барыня по доброте душевной ворчала, но терпела, а барин даже, будучи в веселом расположении духа, подарил деду аж три рубля на детали для его изобретения. И вот однажды дед торжественно выкатил во двор какую-то несообразную махину, всю в колесах, рычагах и еще бог весть в чем. Готово, сказал дед, потирая руки. Только опробовать надо. Опробовали механизм на дворовых собачонках, вечно отиравшихся у дедовых ног, — на старой Каштанке и бойком Вьюнке. Ко всеобщему удивлению, дедова махина действительно сработала: обе собаки бесследно исчезли! Каштанку лишь через полгода едва отыскали. По неведомой причине очутилась она в цирке и там под кличкой Тётка потешные фортеля на арене выкидывала. Вьюнок так и вовсе запропастился. Дед с Ванькой все ноги сбили, его разыскивая, но так и не нашли. Только порой, будто из ниоткуда, слышался по ночам его тоскливый вой.
Дед сиял, словно именинник, и пропажа пса его ничуть не обескуражила. Но с собаки какой спрос? Собака ничего не расскажет. И дед, несмотря на предупреждения кухарки и даже барина, что, мол, рано пока живого человека машинерии доверять, решил отправить в путешествие внука. На недельку вперед, не больше. «Не робей, Ванятка, прокатишься с ветерком!» - сказал он. Вот вам и прокатился... Хоть бы дед рычаг какой или тягу сообразил для обратного хода!

Ванька вздохнул еще раз, шмыгнул носом и продолжил писать:
«Очутился я незнамо где, незнамо в каком году. Вокруг диковинное всё, непривычное. Машинерия такая - не чета нашей. Механизмы человечьим разумом наделены, за людей всю работу делают. Повсюду дома каменные, высоченные, под землёй глубоко поезда бездымные ездят, даже в небесах машины летают, с крыльями, «еропланы» называются. Вот ей-богу, дедушка, не вру. Всего и не перескажешь.
Да только если ты думаешь, милый дедушка, что будущее такое распрекрасное, как в книжках твоих писано, то вот и неправда. Они-то думали, что будет свобода, и на обломках самовластья, и про Город Солнца, и всякое разное... Не угадали, хоть и ученые. Вот хожу я по улицам, на ероплан в небе гляну – вроде в будущем я, а на людей погляжу, речи их послушаю – так вроде наоборот, в прошлом. Какая там свобода, какое равенство? Всё вспоминаю, как ты рассказывал, как в старое время баре холопьев за людей не считали, покупали-продавали, как скотину, да на конюшне секли. Вот тебе и равенство.
А чтоб ты не думал, будто сочиняет Ванька, почитай сам, как тут в газетах пишут.
«На что свобода вам да благоденствие? О вас самодержец еженощно думает, о вас министры его заботятся! Вы уж поступитесь свободою для царя-батюшки, вы уж поделитесь благоденствием со слугами царскими, чтобы и дальше цвёл-процветал Город наш!» - взывали в ту пору мозгодуи из палаты Мудрости государевой.
Вышли после слов таких на площадь главную жители Города, слезами горючими умытые: «Не нать нам вольной воли — только бы царь-батюшка вечно правил нами! Не нать нам злата-серебра — лишь бы слуги государевы вершили праведные судилища, изменников со свету сживали!».
Из терема островерхого спустился к народу сам государь-заступник. Подводят коня ему статного белого норовистого. Ловким молодцем вскакивает царь-батюшка в седло. Ярится горячий конь под самодержцем, копытами о мостовую бьёт, удила покусывает. Простирает длань могучую государь и вопрошает громовым голосом: «Доколе, соотечественники, будем мы на забугорье оглядываться?! Доколе будем плясать под дудку иноземную?!»
Волнуется море людское и самодержцу эхом многогласым вторит: «Доколе!.. Доколе!..»
Хмурит брови государь, обводит толпу взглядом суровым, и стихает вмиг людское море шумное. Но вместе с тем в очах его и ласка отцовская теплится, слеза скупая о детях неразумных наворачивается.
«Повелеваю обнести град сей великой стеною каменной, дабы не просочилась внутрь зараза иноземная, дабы отныне жили мы умом собственным!»
И встала тогда стена вокруг Города громадой неприступною. Да обломают зубы об неё вороги нечестивые, да не улизнут чрез неё отщепенцы ехидные, от кары государевой бегущие!»
Вот тебе, дедушка, и Юрьев день!
Было еще там, в газетке, много чего, да я плохо запомнил. Хотел было саму газетку тебе переправить, да хозяин увидел ее у меня в руках, отобрал и за вихры меня оттаскал. В газетках-то речи царские и портреты, так их выбрасывать почем зря не велено, а надобно их складывать и потом куда-то в особое место сдавать, а там уж не знаю, должно быть, хранят их вечно. Пришлось заучить для тебя, сколько смог. Аж голова гудит. Там еще писали, что, мол, люди свободные избрали себе царя, дабы объединил и поднял он народ на защиту отечества. От ворогов, значит, злокозненных. И царь этот ихний такой великий, что аж страшно. Первым делом повелел, чтоб была канцелярия Тайных дел и крамолу изводила. Потом - палата Мудрости государевой. Во всяком доме по диковинному сосуду стеклянному стоит, сам видел, а из сосудов тех сладкие сказки про царскую мудрость рассказывают, навроде той, что я тут отписал. А в-третьих, значит, веру укрепил, храмов понастроил, а ученья заграничные запретил накрепко. Мол, на что премудрость нам дьявольская, мы и сами с усами, у нас свой путь особенный!
И тут-то настала благодать и райское житье. Ну, может, кому и настало.
А разговаривают люди тут чуднО, иногда не вдруг и поймешь. Ты скажешь: новое время – новые песни. Оно бы так, да только песни эти больше на старые похожи. Вот как, помню, барышне учитель словесности вирши читал, а я тогда печку в ее покоях растапливал да запомнил: про какую-то богоподобную царевну и про мудрость ее несравненну. Да ты уж и сам видел, как оно в газетках у них. Я даже попривык. Вот пишу, а всё на ум приходит: «Как вы в милости своей изволили», или еще «Обошло стороной солнце град сей, и тьма невежества накрыла его.» Так ты уж, милый дедушка, не смейся, ежели пишу не так.

А во времени перемещаться-то тут умеют! Даже специальная контора есть, за большие деньги катают на прогулки в прошлые времена, посмотреть им любопытно, как там да что. И тебе, дедушка, на площади памятник стоит! Неужто довел ты до ума махину-то свою? Я было обрадовался, явился в ту контору: я, мол, внук самого Жукова! А они мне от ворот поворот: много вас тут, внуков, ходит. И то правда: Иванов Жуковых-то, небось, тыщи! Поверили бы мне, то, небось, почет бы был и уважение, только как им объяснить, что я – это я, не знаю. Мыкался я, мыкался, пока по случаю не попал в услужение к одному генералу. И то, можно сказать, повезло. Ведает он департаментом Ока государева. Око то не сказочное, а самое что ни на есть настоящее. Парит оно на четырёх винтах и запросто повисает в воздухе. Следит то Око, не умышляет ли кто козней супротив начальства. И ежели углядит смутьяна, то в тот же миг доносит околоточному надзирателю. А там уж мчится самоходная повозка с городовыми. Схватят они охальника да в кутузку упекут.
А смутьяном здесь не только тот считается, кто козни начальству строит. Крестишься на образа не истово —крамольник! Кланяешься слугам государевым не до земли —изменник! Так что дел у генерала моего невпроворот, поздно домой является. Я с него должен сапоги стягивать, а чуть не так – в зубы.
Потом велит ужин подавать, как будто в ресторации раньше не натрескался. Сидит за столом с генеральшей своей, харю распаренную полотенцем утирает да горюет, что переполнены остроги с кутузками. Уж не знает он, куда и девать-то возмутителей спокойствия. А барыня, чтоб добродушие свое выставить, ему отвечает: «Ты бы, Николаша, помягче! Не всё же розгами да тюрьмами прививать любовь к отечеству.» Кого другого за такие слова еще бы и в смутьяны записали, а тут генерал только хмурится да бормочет, что «сие дело государственное.»
На ужин у генерала разносолы такие, что нашим-то господам и не снились. Подаю на стол, а у самого аж слюнки текут: с неделю, окромя сухой лапши, что в кипятке заваривают, ничего не перепадало. А у них-то икра белужья, шейки раковые, грузди солёные, да еще много всякого. И вот сколь ни пишут в газетках про заразу иноземную, врагов нечестивых да чтоб жить умом собственным, а вина-то генерал пьет заморские, а селедку уважает только в заграничных морях выловленную.
Намедни поднес я ему селедку, на блюде фарфоровом, тонкими ломтиками нарезанную, а он как рявкнет:
- Ты что, подлец, мне суешь! Али не видишь, это же из нашего моря-лужи селёдка!
И ейною мордой прямо мне в харю тычет.
- Пошёл вон! На псарню отдам!
А барыня-то добренькая только хихикала. До ночи прятался, ждал, пока он сменит гнев на милость.
А еще барыня любит, чтобы ей пятки на ночь чесали. Не спится ей без этого. Вот она с вечера меня зовет, и я ей до ночи пятки чешу. Спать охота - страсть, а не дай бог задремать, шкуру спустит почище муженька своего, это она только на словах да напоказ добрая.
Сплю я в сенях на сундуке. Да еще, как барыня уснет, спать всё одно нельзя, надо дождаться барчука с гулянья, а он допоздна по ресторанам да по девкам шляется. Вернется заполночь, пьяный, и надобно его разуть-раздеть, да еще и выволочку получить за то, что водка горькая, да за то, что ночка тёмная.
А вообще господа бьют меня почём зря. Барин кочергой да сапогом хромовым охаживает, барыня романом дамским да ридикюлем колотит, а их сыночек лупит всем, что под руку попадается.

Милый дедушка, придумай, как забрать меня отсюдова, сделай такую божецкую милость — сам видишь, какая жизнь здесь. Пожалей меня, сиротинушку, нету сил моих терпеть более!
Писал я уже, что богатые господа тут в прошлое катаются. Вот и генерал мой катался. А на причале познакомился я с пареньком одним, что служит кочегаром на времеходе. Обещался он письмо передать. А билет на времеход стоит денег немалых, мне вовек столько не выслужить.

Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру.. Остаюсь твой внук Иван Жуков»

Ванька сложил лист бумаги вчетверо, сунул в конверт и старательно вывел на нём: «На деревню дедушке Константину Макаровичу». Подумал, почесал затылок и прибавил: «В год 1886». Спрятал конверт за пазуху и потихоньку выбрался из сторожки.
Долго Ванька не мог заснуть, ворочался. Лишь под утро задремал. Снилось ему, будто сидит дед на печи, свесив босые ноги, и читает это письмо свернувшейся клубком Каштанке, а за окном раздаётся вой пропавшего Вьюнка.

Ну и работу Ира провела.... снимаю шляпу, однако.

Смешение стилей - гротеск и пародия, конечно же.
Идея: "люди всё те же" расписана и подана в горячем виде.
Стиль XVIII (или какого там?) века добавляет абсурда.
Его здесь и так достаточно, но пусть будет и это тоже.
Но это мне так, сверху кажется, верхоглядство такое, понимаете?
Посоветую моему автору включить рассказ в топ, а, как уж он там решит...

Грэг, я хотела пару абзацев, а получилось вот так вот.
Автор, наверное, еще не опомнился от шока, прочитавши такое издевательство над своей нетленкой. )))

Ирен ты Липатова заменяешь только у тебя нет юмора

Я не заменяю Липатова, ибо писала вовсе не пародию.

Да а могла бы написать?

Спасибо за пристальное внимание к моему Ваньке. Бесспорно, ваш вариант оказался более логичен и без "лишней" архаики. Но...
1) О языке. Думается, что ваш более аутентичный штиль убивает напрочь весь стёб и всю гротескность ванькиного повествования.
2) О изобретательстве. Мнится мне, что включение в сюжет столичного инженерешки перечёркивает сам образ Константина Макарыча - самородка из толщи народной, который хотел починить барский экипаж, а заместо экипажа вышел у него времеход, на коем он и прокатил сначала Каштанку с Вьюнком, а потом и внука. (Наверное, стоило бы подобный эпизод ввести в рассказ)
3) О "лишней" архаике. На ней всё и держится в рассказе. Дабы логичнее объяснить её присутствие в будущем. Можно было бы пойти таким путём: *Мол, повелел царь - хватит нам жить по-заграничному, хватит языком калякать, каким всякий прощелыга иноземный поносит град наш. Будем же отныне жить по обычаям дедовским, да говорить языком пращуров наших.* Вся прелесть текста в вычурном, нарочито арахаизированном языке
4) Позвольте, а где генерал? Самого вкусного лишили вы читателя. Без эдакого самодура генерала, без псевдолиберальной барыни, без прожигающего молодость барчука повествование становится сухим и бедным, на мой непросвещённый взгляд.
5) Об авторских вставках. Соглашусь они уместны в данном рассказе. Но, вместо того, чтобы писать о воспоминаниях Ваньки, интересней выглядел бы такой ход: Ванька сидит в сторожке и гладит лежащего на коленках котейку и в перерывах рассказывает Мурзику о днях минувших.

Ну вот и вышла пародия

Уважаемый автор, само собой, у меня просто вариант. ))
С одной стороны, да. Но у меня никак не рисуется именно Ванька, оным штилем глаголящий Посему стиль я оставила только в газетных статьях, кои Ванька цитирует. Если бы оно было от третьего лица, всё было бы прекрасно... но тогда (с другой стороны) как вписать туда Ваньку?( Да, это тоже можно добавить. Чтоб уж каждому было понятно, что "не баг, а фича".О! Это да, это круто)))
Инженер же мне, собственно, понадобился больше для появления книжек Чернышевского - вряд ли дед их купил или у барина в библиотеке нашел); хотя тут может фигурировать и некий студентик, нанятый для обучения барских детей математике, или еще кто-нибудь.
Да хоть и на мусорной куче подобрал

Про генерала с барыней-то есть у меня, почему нет? Несколько короче, но практически всё, что было, рассказано.

Котейка - можно и котейку. Котейки - это святое))))

В общем, главные мои замечания: 1) рассказ о том, как дед изобрел времеход, не должен быть в письме к деду - он это и сам знает. И 2) выбранный стиль плохо сочетается с персонажем, от имени которого идет рассказ. ( Если хочется сохранить именно этот стиль на протяжении всего текста, надо придумать, как его подать.
Имхо-имхо.

Пардон, и правда, есть про генерала. Читал с утра, а отвечал вечером. ЗАПАМЯТОВАЛ. По поводу как подать речь Ваньки: так указал же царь говорить по-дедовски, дабы изжить из себя всю иноземщину гнилую. ))

Ну... не мое. Язык у Ваньки неровный И логики маловато в описанном мире. Надо было имхо или меньше подробностей, чтоб читатель сам додумывал, или самому автору сделать мир ... да и ГГ, более логичным, продуманным.
Автору удачи. И упорства.

Царь-то указал, но в письме деду-то Ваньке это зачем? Тем более, что он явно всё это не одобряет. Архаизмы в письме будут, привык уже, но вряд ли в такой концентрации?

Как вариант... рассказывать от третьего лица, пусть и как бы "из глаз" Ваньки-попаданца, чтобы дать его оценку; тогда почти всё можно оставить, как есть, разве что слишком ученые обороты заменить на что попроще; где-то бросить пару намеков, что Ванька не отсюда, потом хоть котейке он рассказывает (более-менее нормальным языком) про деда и времеход, но имени деда не называть; и ближе к концу - про удачное знакомство, надежды, и вот Ванька крадется в ночи, достает бумагу и начинает писать: "Милый дедушка Константин Макарыч..." И этим закончить.

И про селедкину морду убрать, а то топорно как-то...

*закручинившись* ну и какой же Ванька Жуков без энтой морды?

Ирина, селедкина морда настолько известна-привязана к Чехову, что здесь ее использовать... ну, имхо... моветон. Царапается как-то.