Иранское солнце Мемфиса

MadameD

Глава 49

Ликандр очнулся оттого, что на него обрушился поток воды. Мгновенное воспоминание о перекатах Эврота, о горных водопадах родины нахлынуло на него и тут же покинуло: песок, забившийся в складки его одежды и под доспех, от воды превратился в жидкую грязь, которая тут же разъела наспех перевязанные раны и все царапины и ссадины, о которых воин просто забыл. Спартанец коротко простонал и открыл мутные воспаленные от солнца глаза.
Он приподнялся на локте, озираясь, - в глазах было по-прежнему бело от песка и солнца; но вот Ликандр начал различать вокруг другие шевелящиеся человеческие тела - своих товарищей-воинов, как и он, полузасыпанных песком, которых тоже приводили в чувство.
Лаконец шевельнул пересохшими губами.
- Пить...
- Сейчас.
Ему ответили по-гречески, но выговор был не лаконский; однако Ликандр почти ни на что не обращал внимания, поглощенный одной мыслью о воде. И через несколько мгновений ему в губы ткнулась глиняная чашка; Ликандр жадно проглотил теплую воду с привкусом глины. Глубоко вздохнув, воин проморгался, увидев своих спасителей и своих товарищей гораздо отчетливей.
- Благодарю, - хрипло сказал он.
- Рад, что ты очнулся, - склонившийся над ним человек, похожий на грека, но не воина, улыбнулся, и в его улыбке Ликандру почудилось что-то гнусное. Но, как бы то ни было, именно он спас Ликандру жизнь, когда ушедшие вперед товарищи бросили их умирать.
Ликандр никого не винил - скорее всего, их просто не нашли, заплутав по пути назад от колодца, или сочли мертвыми; или нужно было спасать оставшиеся жизни ценой жизней тех, кто слишком обременил отряд. Ему тоже приходилось бросать умирающих воинов позади, чтобы не отстать от фаланги.
Ликандр вдруг почувствовал, как чужие руки возятся с креплениями его панциря, и попытался оттолкнуть этих людей; но услышал, как тот же грек, который напоил его, сказал:
- Нужно позаботиться о ваших ранах.
Его освободили от панциря и наборного пояса из бронзовых пластин, защищавшего бедра; и Ликандр начал догадываться о смысле всего происходящего, когда почувствовал, что у него отняли меч. Щит и копье он бросил сам еще ранее.
Ликандр резким движением вскочил на ноги, напугав этим работорговцев; но тут же его повело, голова закружилась, и атлет упал на колени. Двое из спасителей засмеялись.
- Береги силы, они тебе понадобятся!
Всего их было, кажется, десятеро, на два десятка воинов; но почти всех их работорговцы уже успели разоружить, и сзади за барханами маячили, по-видимому, вооруженные люди, одетые кочевниками, с верблюдами в поводу. Арабы? Какие-то азиаты?..
Ликандр уже без сопротивления позволил раздеть себя донага: тем более, что его раны и вправду нуждались в перевязке и лечении. Не будь он так изможден этим переходом, лаконец оправился бы от них быстро; но сейчас раны в бок и плечо, которые даже не помешали бы ему драться, отнимали последние силы.
Увидев, как он сложен, его спаситель присвистнул. Хотя работорговцы были приятно удивлены силой и сложением всех воинов.
- Вы спартанцы? - спросил этот неизвестный грек или полугрек Ликандра.
Ликандр не удостоил его ответом. Среди них было четверо или пятеро спартанцев, но этим людям знать, сколько их, было вовсе ни к чему.
С его тела смыли песок, и раны смазали мазью, пахнувшей как та, которой его лечили египтяне. Ликандр теперь упорно молчал, жалея, что нельзя перемолвиться ни словом с товарищами: особенно своими.
- Ты не очень-то любезен, - заметил его спаситель. - Или у вас в Спарте так принято благодарить за избавление от смерти?
Кто-то гоготнул. И сам спросивший усмехнулся, словно бы издевался над аоротанатос, которых многие считали тупыми и потому не ведающими страха; но Ликандр знал, что это спартанское качество всем насмешничающим чужакам внушает страх. Однако воину вдруг показалось, что работорговец, который все время занимался только им, испытывает к нему что-то вроде приязни.
- Что вы собираетесь делать с нами? - впервые задал он вопрос.
- Там поглядим... Ничего хуже того, что с вами делали в Египте, - с неожиданной серьезной злостью ответил его спаситель: эта злость была обращена не на Ликандра. - Ваши хозяева ведь гнали вас на убой во все жаркие места, куда боялись соваться сами! Или скажешь нет, спартанец?
Ликандр прикрыл рукой опять воспалившиеся глаза и подумал о Поликсене и о своем ребенке, который должен был уже родиться. Что думает о нем его жена, догадывается ли, что с ним случилось? Но даже если так, она ничего не сможет сделать. Остается надеяться только на себя самого.
Ему вернули хитон и набедренную повязку - доспехи, разумеется, нет. Ликандр оглядел остальных: им уже связывали руки, соединяя одной длинной веревкой. Тем, кто пытался сопротивляться, приставляли к животу нож или кривой меч; однако всерьез не воспротивился никто, и не только потому, что пытаться спастись в их положении было бесполезно. Боевой дух, который в другое время заставил бы воинов предпочесть смерть рабству, сейчас в них угас.
- Хочешь есть? - неожиданно спросил Ликандра все тот же грек. Он был черноглазый и чем-то напоминал эфиопа - должно быть, киренеянин.
- А остальные? - спросил в ответ Ликандр. Ему было тошно от сознания своего бессилия и своей дальнейшей участи, но сейчас он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме настоящего.
- Остальным уже дали, погляди! С тобой дольше всех возимся, красавец! - усмехнулся работорговец: вместе с гадливостью он теперь странным образом вызывал у Ликандра чувство общности и почти расположение, какого гоплит не мог заставить себя ощущать к египтянам за все время, пока служил им.
Ему дали еще воды и несколько сушеных фиг. И, подкрепившись для спартанца почти основательно, несмотря ни на что, Ликандр ощутил, как к нему возвращается бодрость: и вместе с нею злость, необходимая для борьбы. А теперь ему предстоит смертельная схватка. Он прошел уже столько битв, однако такое...
В цепочке пленников он оказался не последним: и это хорошо, смекнул воин. Меньше будет привлекать внимание. Он тайком напряг руки, проверяя крепость узлов; и тут же ощутил на себе взгляд черноглазого киренеянина, который, по-видимому, заправлял в этой шайке. Если этот человек почему-то решил присматривать за Ликандром особо...
Над головами у пленников щелкнул кнут со свинчаткой, но, видимо, больше для острастки: никто не вскрикнул от удара.
- Не бить! Никого не бить! - пронзительно крикнул киренеянин: своим он кричал тоже по-гречески. Ликандр решил, что у него еще будет возможность обдумать все это позже. Пока нужно беречь силы: эти негодяи совершенно правы.
Их погнали вперед, потягивая за общую веревку и пощелкивая кнутами справа и слева, если кто-нибудь начинал валиться; впрочем, в этом почти не было необходимости. Пленные эллины, - а все, кто остался с Ликандром, были эллины, - не сговариваясь, поняли, что возможность спастись может им предоставиться только потом, если они смирятся со своим положением сейчас. И все, кто остался жив и мог сейчас идти, были выносливые люди, - самых слабых так и не удалось пробудить. Ликандр радовался этому: и тому, что мертвые избежали позора, и тому, что работорговцам не пришлось их закалывать или, еще хуже, бросать, слушая их мольбы о пощаде... Это было бы унизительнее некуда.
Вскоре они добрались до того самого колодца, до которого Ликандру с товарищами не хватило мочи дойти без помощи. Сделав остановку, их нынешние хозяева наполнили бурдюки и напоили верблюдов. Пленников тоже оделили водой.
Ликандр подумал - неужели о них так заботятся, чтобы потом приковать к кораблям? Ведь для такой работы нужны просто сильные здоровые мужчины, которых можно найти много где: а смелость и воинские умения в них вовсе необязательны и даже нежелательны. Впрочем, человеческая жадность далеко не всегда расчетлива. А может, и нет: может, эти люди только перекупщики, и теперь рассчитывают продать пленников подороже - тем, кто и решит окончательно их судьбу!
Воин снова подумал о своей жене. Он думал о любимой всегда, когда не изыскивал возможностей к спасению, - и спрашивал себя: лучше ей помнить о нем или забыть, не приносить себя в жертву бесплодной тени их прошлого?.. Только бы вырастила их сына, рассказав ему лучшее, что помнит об отце!
Почему-то теперь Ликандр не сомневался, что Поликсена родила сына: и иногда улыбался этой мысли, когда хозяева не могли видеть его. Немногое, что могло радовать его сейчас, - делать почти счастливым, что бы ни замыслили эти торговцы людьми!
Они шли до ночи: самую сильную жару египетские наемники перележали - как раз тогда Ликандра и покинуло сознание. Хозяева остановились на ночлег.
Как и бывает в пустыне, с заходом солнца резко наступила не только темнота, но и холод. Ликандру, как большинству спартанцев, случалось и зимой ходить раздетым, и холод тогда был несравним с этим; но теперь, после потери крови, он стал мерзнуть. Воин неподвижно сидел в стороне, никак не показывая, что чувствует, - работорговцы зажгли костры, но в одном их свете, в новолуние, Ликандр не мог различить, где сидят его сородичи. Его привязали далеко от других спартанцев: и даже будь это иначе, переговариваться было слишком опасно и бессмысленно. Охранники, до отвращения похожие на персов, расположились вокруг пленных и не спускали с них глаз.
"Сколько они получают за свою службу?" - неожиданно для себя подумал Ликандр. И тут увидел, что кто-то из хозяев направляется в его сторону; повернувшись всем телом к подходившему человеку, он узнал своего спасителя.
Черноглазый киренеянин с примесью негритянской крови присел рядом, улыбаясь почти дружелюбно. На миг Ликандр изумился, как это щупловатый работорговец не боится его, даже связанного; но тут предводитель накинул ему на плечи шерстяной плащ.
Первым порывом Ликандра было сбросить одежду; но он стиснул зубы и остался недвижим. Лаконец чуть было не поблагодарил своего спасителя опять, но удержался и отвернулся. Он плотнее завернулся в плащ - связанные спереди руки позволяли это; и подумал обо всех остальных, кто остался мерзнуть. Ликандр чувствовал, что спаситель не спускает с него глаз.
- Ты борец? - неожиданно спросил его киренеянин.
Ликандр коротко рассмеялся.
- Ты не понял, кто я, когда отобрал мой меч и панцирь? - спросил он.
- Я спрашивал не об этом, - возразил торговец живым товаром. - Тебя ведь, конечно, учили бороться... по всем правилам?
- Да, - ответил лаконец, оглядев своего хозяина с холодным недоумением. И тут же он начал догадываться, к чему тот ведет.
- А твои товарищи? - продолжал допытываться киренеянин. - Они все тоже обучены борьбе, а не только воинскому искусству?
- Я не...
Ликандр чуть было не сказал, что не знает этого, как и не знает, откуда родом большинство из пленников; но прикусил язык. Может быть, для этих эллинов лучше, если работорговцы всех их будут считать спартанцами?..
Впрочем, сметливый киренеянин и сам догадался, что осталось недосказанным. Он кивнул и улыбнулся: блеснули его глаза и очень белые, как у чернокожего, зубы.
- Ты не знаешь, откуда родом остальные и чему учились! Тогда я это скоро сам узнаю.
Ликандру вдруг показалось, что киренеянин подсел к нему в такое время и старается говорить так, чтобы не услышали его подельники. Что ж, немудрено. Когда это такое ремесло объединяло людей?
- Вы хотите... ты намерен заставить нас участвовать в играх? - спросил пленник, вовремя поправившись и понизив голос.
Черноглазый киренеянин широко улыбнулся.
- Да, мой могучий Геракл. Я не преувеличиваю, - тут он сам понизил голос. - Мне нечасто доводилось видеть мужчин с телом такой силы и пропорциональности, как у тебя! Да ты мог бы зарабатывать, вовсе ничего не делая, а только позируя мастерам! Ты знаешь, что именно сейчас у афинских художников ощущается большой недостаток в натуре? Они говорят, что ищут новые каноны!
Ликандр покачал головой. Искусство его никогда не интересовало; и тем паче он был удивлен, что в искусстве сведущи такие люди, как этот. Хотя, конечно, его занимает только прибыль, которую можно извлечь из художества.
Хозяин придвинулся к нему.
- Бороться ты будешь не у меня, - сказал он едва ли не доверительно. - Но я могу предложить тебя такому покупателю, который тебя оценит по достоинству... а меня озолотит! И если ты стоишь столько, сколько я думаю, а у меня глаз наметан... ты можешь со временем сам разбогатеть и даже выкупиться на свободу!
Он чуть было совершенно по-свойски не похлопал пленника по плечу, но что-то во взгляде серых глаз лаконца наконец остановило его. Протянутая рука замерла на полпути, и киренеянин поспешно встал и отступил во мрак, даже несмотря на то, что пленник был связан. Предводитель быстро смешался со своими.
Ликандр прикрыл глаза на несколько мгновений. Клонило в сон, болели все раны и было холодно, несмотря на плащ, - а пуще того донимал голод, о котором спартанец вспомнил только теперь. Конечно, он нередко засыпал и без ужина, но...
Он присмотрелся к товарищам и наконец увидел близко сородича по имени Агий, с которым они уже не раз помогали друг другу. Охранники уже не так внимательно следили за ними: Ликандр встал и, насколько позволяли веревки, подошел и пересел к спартанцу, который был так же силен и крепок, как он сам, хотя и не так внушительно сложен.
- Ты что не спишь? - шепотом спросил его Агий.
- Не спится, - улыбнулся Ликандр. Он движением плеча предложил товарищу закутаться в плащ вместе с ним, и Агий принял предложение с молчаливой благодарностью.
- Вам давали есть? - спросил Ликандр.
- Мне давали, я ел, - Агий достал из-под одежды половину сухой лепешки. - Тебе нет?
Ликандр качнул головой; и с такой же безмолвной благодарностью принял кусок лепешки у Агия.
- А о чем начальник сейчас говорил с тобой? - спросил вдруг Агий: Ликандр увидел, что друг едва скрывает нетерпение.
Ликандр подумал некоторое время - и пересказал Агию весь разговор.
Тот долго молчал, не то подавленный, не то изумленный сверх меры.
Наконец сказал, вздохнув:
- Мне такого не предложат.
Ликандр на несколько мгновений потерял дар речи. Потом спросил:
- Почему не предложат? И почему ты думаешь... что я соглашусь?
Агий коротко взглянул на него.
- Ты же хочешь увидеть жену и ребенка? И глупо будет, - неожиданно зло сказал второй спартанец, - если мы сгинем вот так! Очень глупо!
Ликандр рассмеялся.
- Ты прав, дружище, глупо.
Они осмотрелись: все костры погасли, кроме одного сторожевого. Ликандр взглянул на Агия.
- Давай-ка спать!
Друг кивнул, и спартанцы быстро легли, устроившись под общим плащом и согревая один другого своими телами. Они скоро уснули.

Караван рабов шел еще два дня. И в каждый из этих дней предводитель по нескольку раз улучал время подойти к Ликандру и осведомиться о его состоянии; Ликандр, прекрасно понимая, что от этого человека зависит судьба всех пленников, заставил себя отвечать ему несколько любезнее, чем вначале, хотя так же немногословно.
На третий день они увидели море и два корабля, привязанных у причала. Две триеры, на палубах которых, вне всяких сомнений, приказов киренеянина дожидались персы!
У Ликандра не было времени изумляться. Его вместе с товарищами заставили подняться на один из кораблей и согнали в трюм; перед тем им поодиночке освободили руки. Ликандр с удивлением смотрел на багровые отметины: он и не заметил, что за дорогу стер запястья почти до мяса!
Хотя это заживет, как уже почти зажили раны. Киренеянин был очень доволен.
Ликандр устроился на гнилой соломе рядом с Агием. Он услышал, как застонали на нижних палубах гребцы, на спины которых обрушились кнуты. Он, Ликандр, тоже очень легко может оказаться вот так прикован к скамье - и тогда его действительно ничто не спасет...
Спартанцы прижались друг к другу, отдыхая, пока была такая возможность. Весла справа и слева размеренно вспенивали воду; море, качая боевое и рабовладельческое судно, словно колыбель, мощно увлекало их вперед. Кажется, Ликандр уже знал, куда.

MadameD

Глава 50

Аристодем так и не женился, хотя его окружало множество прекрасных женщин разных народностей; афинянин был по-прежнему хорош собой, хотя более воинственным грекам и персам, не сбривавшим бород с юности, его наружность казалась немужественной. Но женщин, конечно, в молодом купце это привлекало не в первую голову. Богатство и влияние в женских глазах любого урода способно сделать красавцем. Он слышал, что даже холодные женщины способны испытать наслаждение, ложась не с умелым и красивым любовником, как можно было бы подумать, - а с человеком, который способен дорого их содержать!..
Прежде сын Пифона и не задумался бы об этом. Он купил бы себе жену, как делало большинство эллинов, и запер бы ее на женской половине, как делало большинство афинян. Конечно, ученик Пифагора обращался бы с женой с добротой и снисхождением, сдерживая ее низкие животные страсти... но ему не пришло бы в голову, что женщина может разделять его мысли и иметь свои мысли, достойные внимания, служа не только для хозяйства и деторождения.
Конечно, афинянин уже многократно видел иные образцы супружеской жизни: египтянки со стороны казались именно такими разумными и почитаемыми спутницами жизни своих мужей, о каких с некоторых пор возмечтал он сам. Но египтянки всецело принадлежали своей стране, и их положение было обусловлено тысячелетним укладом жизни Та-Кемет, который был невоспроизводим где-нибудь еще.
Что же до персиянок...
Пусть даже персиянки, как он успел наслушаться, нередко почитаемы в своих семьях и нередко умны, занимает этих женщин не философия, не логика, не политика и не искусство. У азиатов нет обо всем этом никакого ясного понятия, и они совершенно неспособны вести философские споры: их умственная и художественная деятельность невыразима никакими словами, какими говорят о божественной науке эллины, и неотделима от поклонения огню и царю - любого слепого поклонения, без которого персам невозможно жить!
Впрочем, это не что иное, как неразвитость ума и чувств, свойственная вообще дикарям, и не только восточным варварам: в том числе и грекам, стоящим ниже афинян. Ну а жениться на персиянке или египтянке для Аристодема до недавнего времени было бы все равно что... на козе, которых брали с собой в походы солдаты. Он и язык обоих этих народов выучил ровно настолько, сколько было нужно в повседневной жизни и торговле. А это оказалось совсем немного: самые простые телесные нужды всех людей, до которых дошло и у побежденных, и у победителей, выразимы ограниченным набором слов.
Жениться на дочери или сестре другого пифагорейца или философа иной школы? Аристодем думал об этом, и просвещенные отцы даже несколько раз позволяли благородному и ученому жениху увидеться наедине с девушками, которых следовало сбыть с рук: а девочек в семьях обычно рождалось больше, как Аристодем давно заметил. Или просто дочери реже умирали во младенчестве, и, пока вырастали, успевали порядочно отяготить своих родителей, даже состоятельных. Пифону из Афин в этом повезло - все его сыновья выжили, а от детской болезни умерла только одна дочь.
Две такие девицы на выданье, с которыми знакомили молодого философа, оказались красивее Поликсены, и одна, дочь аргивянина из Навкратиса, очень ученой. Приглашенный в перистиль* родительского дома Аристодем, улыбаясь с учтивым и умеренным восхищением поклонника скромной девы, долго слушал, как невеста старательно излагает истины, почерпнутые у многих мудрецов; а потом прервал ее жестом, испугав и обидев. Больше, конечно, испугав, чем обидев.
Поблагодарив девушку и сказав невесте несколько изящных любезностей, которые немного успокоили ее, Аристодем пошел и принес извинения ее отцу: и этот добрый и образованный человек был очень огорчен и разочарован.
А Аристодем уже предвидел, как скучна станет ему эта жена, когда исчерпает все мысли, которыми набили ее бедную голову воспитатели-мужчины. Истинно умных женщин должны воспитывать как мужчины, так и другие умные женщины! Но где возьмешь таких воспитательниц и таких воспитанниц?..
Гетеры? Может быть, такие встречались среди гетер Афин и Коринфа; но гетер не учили быть женами, а только усладами на час, пусть и самыми тонкими. Рассчитывать свои женские таланты на час или на целую жизнь - какая великая разница!
Поликсена, которая предпочла Аристодему спартанца, не выходила у него из головы. Поликсена, с некоторых пор представлявшаяся сыну Пифона тем самым идеалом, которого он не мог найти ни в какой другой жене!
Аристодему казалось, что, из упрямства или по короткому случайному увлечению выбрав в мужья неученого спартанца, такая девушка уже через месяц сойдет с ума от тоски; но ничего подобного не случилось, и Поликсена полгода была этому гоплиту счастливой и верной женой. Она могла созидать семейное счастье, опираясь на собственные силы! Аристодем тогда возненавидел спартанца как никого в целом мире; и захотел утраченную Поликсену еще больше.
Тем более, что афинянин уже понимал, почему другие женщины стали несносны ему: и опытные красавицы, увивавшиеся за его деньгами, и образованные непорочные дочери благородных семейств. Ни одна из них не была Поликсеной.
Любовь, овладевшая им, не поддавалась ни расчету, ни логике, ни разуму, ни измерению в каких-нибудь числах!
И таково же, так же неизмеримо, было чувство между Поликсеной и Ликандром!
Обо всем, что происходило с его сестрой, Аристодема уведомлял Филомен, который досадовал на выбор Поликсены не меньше друга. Когда спартанец, подобно многим своим глупо героическим или безнадежно бедным собратьям, отправился проливать кровь за чужую страну, оставив молодую жену беременной, Аристодем наконец обратился к своему рассудку и предположил, что это супружеское чувство было бы недолговечно. Спартанские мужчины не рассчитывают своих сил и любовной страсти на целую жизнь с женой - так же, как коринфские гетеры не рассчитывают себя на целую жизнь с мужем.
Но теперь, когда Поликсену с Ликандром разлучила судьба, скорее всего, плен или смерть... коринфянка будет боготворить своего героя! Она сочтет своим священным долгом хранить верность его праху, если даже не надежде на его возвращение!
А может быть, нет? Язвительный, несмотря на свои чувства, афинянин знал, как часто люди переоценивают сами себя и друг друга, особенно своих любимых. Может быть, уже через год Поликсена будет иначе смотреть на ухаживания других мужчин! Особенно имея на руках ребенка - многие ли мужчины согласятся взять мать с ребенком, даже спартанским... особенно спартанским!

Аристодем, конечно, не был ни празден, ни несчастен: в то время, как Ликандр получил свою возлюбленную, Аристодему, а с ним и другим греческим купцам Египта, стало особенно везти в делах. Один из троих братьев пифагорейца, Аристон, открыл собственную торговлю в Навкратисе, а двое других, Хилон и Калликсен, уехали домой в Афины, взяв с собой мать. Отец четверых братьев к тому времени скончался.
Пятнадцатилетний Калликсен, самый юный из братьев, несколько встревожил Аристодема своими намерениями - он сказал Аристону, теперешнему главе семейства, что намерен податься на военную службу: и не из какого-то расчета, а из горячей любви к родине. Философу было не столько страшно, что брат погибнет, сколько он боялся, что юноше заморочат голову на агоре*, раздираемой интересами богатых хозяев города, и Калликсен умрет за чью-то искусную ложь...
Впрочем, такова неизбежная плата за совершенствование ума и ораторского искусства. Аристон и Аристодем взяли слово с Хилона позаботиться о матери, что бы ни случилось с Калликсеном. Афинянам нельзя рассчитывать ни на кого, кроме своей семьи, - особенно теперь...
Потом, как раз в тягчайшее время для Та-Кемет и время решительных испытаний для самого Аристодема, женился оставшийся с ним в Навкратисе брат Аристон, самый старший в семье. Аристодему исполнилось двадцать четыре года, в то время как старшему брату двадцать шесть.
Аристодем, приглашенный в дом Аристона в числе многих удачливых друзей брата, смотрел на свадьбу, на обряженных в белое жениха и невесту со смутным чувством превосходства и одновременно зависти. Аристон всегда был проще его, пифагорейца, - он никогда не искал в жене ничего сверх того, что нужно было обычным мужчинам, пусть и благородным эллинам. А такие, как Аристодем и Филомен, брат коринфянки, который так неожиданно и двусмысленно прославился на весь Египет, никогда не знают покоя. Им всегда нужно, чтобы было не так, как сейчас, лучше, чем сейчас, - пусть за эту творческую жажду, потос*, и расплачивается потом множество других людей!
Аристодем очнулся от размышлений, когда немного пьяный и уже распаленный ожиданием брачной ночи брат горячо обнял его за шею и прошептал, задевая за щеки своим разлохматившимся венком из разноцветных египетских вьюнков:
- А ты что скис, братец? Найди себе такую же девочку, и радуйся жизни, пока молод! Потом спохватишься - глядь, а уже старик!
Аристодем мягко усмехнулся.
- А девочка-то радуется? - спросил он, вспоминая, как краснела невеста, не зная, куда деваться от сыпавшихся на молодых со всех сторон непристойных пожеланий. Она закрывалась руками от плодов и орехов, которыми их осыпали по обычаю, а от брачной жизни деваться было некуда.
Аристон махнул на него рукой.
- Да что ты все думаешь, чем радовать женщин! Дело жены служить мужу - а начнет много думать, ни ей, ни тебе добра не будет!
Аристодем смотрел на молодого человека, который был похож на него и светлыми волосами, и лицом, и телом, - более, чем кто-нибудь другой, - и понимал, как необыкновенно одинок. Друг юности Теон вообще не понимал его страстного увлечения женщиной. Только Филомен мог бы сейчас понять его... Филомен, искавший в браке и в будущей жене того же!
- Ты можешь с женщинами так, как советуешь мне, - сказал Аристодем старшему брату, грустно улыбаясь. - Я уже нет.
Аристон опять обнял его за шею и, пьяно покачнувшись, наставительно сказал:
- Вот поэтому, братец-философ, ты никогда не будешь счастлив.
Аристодем поцеловал брата и, ласково, но решительно отстранив его, пошел прочь, не дождавшись конца свадебного веселья. "Эван, эвоэ", звон чаш и песни не смолкнут в доме Аристона до самого утра: Гименей* и Дионис будут довольны этой ночью. Пусть каждый находит счастье там, где видит, - но ему, Аристодему, любовь дала другие глаза, как Камбису богиня Нейт и ее царственная жрица.
Выйдя на крытую галерею, опоясывавшую маленький внутренний сад дома Аристона, Аристодем обхватил рукой колонну и задумался, вдыхая ночной воздух.
Ему двадцать четыре года, самый лучший возраст! И он никогда не будет счастлив - сказал брат!
Был ли счастлив Филомен, поднимая восстание против царя персов? Был ли счастлив Ликандр, отправляясь на чужую войну? Был ли счастлив Пифагор, оставшись в Мемфисе и вместе с египтянами приняв на себя не предназначенный ему удар? Был ли, наконец, счастлив сам Камбис, выполняя завет отца?..
- Может статься, я буду и менее счастлив, чем ты, Аристон, - прошептал пифагореец, подставив лицо ветру, - но я буду более прав.
Он в одиночестве покинул дом Аристона и быстро зашагал к себе домой по улицам ночного Навкратиса. Аристодем ни на миг не задумался об опасности, которая могла таиться в любой тени.
Войдя через портик в ойкос* и отмахнувшись от ждавшего его раба, философ сел на свое обеденное ложе и долго сидел без сна, и даже почти без мыслей. Ему казалось, что этой ночью, во время разговора с братом, с ним, с его душой, совершился какой-то великий переворот. Как тогда, когда друг Теон рассказал ему, что Поликсена стала милостницей царевны Нитетис - и Аристодем поклялся Афродите все равно во что бы то ни стало добиться этой девушки, которая стала единственной из всех.
Как будто этой ночью Афродита - а может, саисская Нейт неслышно овеяла его своим покрывалом, сделав другим человеком!
Аристодем лег; но долго еще не спал. Он глядел в потолок, но видел небо над ним и ощущал за стенами своего дома целый мир - и чувство неназываемого великого все выше поднимало его на своих крыльях.

***

Через три месяца после свадьбы брата, - Аристон уже успел обрюхатить юную безответную жену, - Аристодем увидел памятку, которую коринфянка подарила мужу, на рынке в Навкратисе. Философ как никогда ранее уверовал в то, что мужчина и женщина могут быть предназначены друг другу богами: что Поликсена предназначена именно ему.
Как раз тогда Аристодем узнал, что Филомен, несколько месяцев проживший в плену, пошел на службу к персам и принял от Камбиса сатрапию. Аристодем слишком хорошо знал брата своей возлюбленной, чтобы предположить, что это корысть или тщеславие. Во всяком случае, корыстен или тщеславен этот царевич мог быть только за всю Грецию!
Давно держа при себе ониксовую серьгу, Аристодем приехал к Поликсене, лишь дождавшись, пока она родит: чтобы не повредить известием о возможной участи мужа матери или ребенку в ее утробе. К этому времени и Хилон написал братьям из Афин о своей удачной женитьбе на афинянке. Калликсен же удивил всю семью тем, что пошел служить на боевой и, одновременно с этим, торговый корабль: часто греческие корабли были и теми, и другими, и купцу-мореплавателю поневоле приходилось становиться воином. Аристодем и сам неплохо владел мечом и луком.
Что ж, такой выбор младшего из сыновей Пифона, как бы то ни было, лучше, чем служба в пехоте, к которой был самим своим рождением приговорен несчастный муж Поликсены! Может, брат еще прославит Аристодема - да и состояние сколотит своими подвигами на море!
Поликсена, которая родила сына от лаконца, опять отвергла притязания афинянина: конечно, это можно было предвидеть, и Аристодем даже испытал бы разочарование, будь это не так. Но у него впереди еще достаточно времени.
Поликсене нет еще и двадцати лет! Она скоро поймет, что это слишком юный возраст для вдовства; и, уж конечно, сделав выбор, не побоится людского суда, как не побоялась его, отдавшись лаконцу без брака и без одобрения брата...
А спустя три месяца после того, как вернулись из Сирии остатки армии Уджагорресента, Филомен написал старому другу из Ионии. И своим письмом изумил афинянина больше Калликсена.
Филомен женился - и в жены брал персиянку.

* Внутренний двор или сад в доме, окруженный со всех сторон крытой колоннадой. Как архитектурный прием известен в Греции с IV в. до н.э., но это понятие применимо и к сходным образцам, использовавшимся ранее в Египте и Персии.

* Рыночная площадь в древнегреческих полисах, служившая местом общегражданских собраний. Афинская Агора стала знаменитым на всю Элладу центром светской и общественной жизни.

* Страстное желание и одновременно творческий порыв (особ. позже в выражении Аристотеля), который, по убеждению греков, имел божественную природу.

* Бог свадеб в Элладе.

* Главная, самая просторная комната греческого дома; часто ойкос через портик имел выход во двор.

ASD2008

Прочитал. Как мне кажется, одна из ваших ошибок заключается в том, что вы практически не пользуетесь словами с ярко выраженной экспрессией. У вас все закругленно, обточено как галька на берегу моря и от этого все чувства, переживания, действия ГГ выглядят так, как будто на глазах у читателя надеты очки пропускающие только половину красок. А те краски, которые дошли до глаз через эти очки - они мутны и не передают яркость палитры. Во всяком случае это мое вот такое ощущение. Может это субъективно, на уровне только восприятия, но тем не менее...

MadameD

Я понимаю вас. У меня примерно такие же ощущения были при чтении Мари Рено (автор нескольких весьма известных романов об Александре). Может быть, это то, что называется "женским" стилем.
Рено мне очень нравится, кстати. И в любом случае, спасибо за внимание к моему роману.

MadameD

Глава 51

Поликсена тоже получила письмо от брата... и получила приглашение на его свадьбу. Она догадывалась, что Филомен зовет в Ионию также и Аристодема, хотя брат не упоминал об афинянине. Но она могла предугадывать ход его мыслей... теперь, когда мысли Филомена роковым образом изменили направление.
Но все равно предсказать поведение брата, прежде военачальника Египта, а теперь сатрапа Ионии... его политику по отношению к Поликсене, как и к великой царице, представлялось невозможным. Как это страшно! Как порою тосковала Поликсена по временам невинности - по своему неведению, когда она не была знакома даже с Нитетис!
Однако эллинка теперь не представляла себе, как они с Нитетис могли бы друг без друга. Когда она осталась без Ликандра - и чувствовала, что он может быть жив, а маленький Никострат рос и умнел без отца, все более с каждым часом! Когда великая царица в один миг могла бы лишиться и своего сына, и положения, и жизни.
- Ты ведь не поедешь, - сказала Нитетис на другой день после того, как пришла весть от Филомена. Они вдвоем сидели в детской во дворце, глядя, как няньки играют с их малышами - почти ровесниками. Поликсена думала, что, хотя сын Ликандра и младше, ему раньше, чем царевичу Яхмесу, понадобится воспитатель-мужчина. Может быть, уже сейчас - чтобы приучал его к упражнениям и закалял! Нянька уже с трудом могла уследить за резвым и сильным мальчиком!
- Ты же меня не отпустишь, великая царица, - сказала эллинка с задумчивой грустью.
Нитетис приобняла ее.
- Разумеется, нет. Даже если бы рассудок изменил тебе, я бы тебя удержала.
Поликсена прикусила губу, ощущая вкус краски - хны, замешанной на масле. Она смотрела, как дурачатся дети, - маленький спартанец уже задирал маленького перса, который не успевал ответить на выпады малыша Поликсены, но в черных глазках можно было заметить злой блеск.
- А тебе не кажется, царица, что лучше всего мы делаем тогда, когда полагаемся на чувство, а не на рассудок? - спросила эллинка.
Нитетис не ответила: нахмурив черные изогнутые брови, египтянка смотрела на детей, чья игра переросла чуть ли не в драку, даром, что каждому исполнилось немногим более полугода. Хлопнув в ладоши, так что обе няньки испугались и отвлеклись, великая царица резко встала с места и, быстро приблизившись к детям, разняла мальчиков.
Подхватив на руки царевича Яхмеса, Нитетис гневно воззрилась на нянек. Обе египтянки уткнулись лбами в пол и не шевелились.
- Куда вы смотрели? - воскликнула царственная мать.
Она вернулась с ребенком к подруге и опять села на подушки.
- Великая царица, дети только играли, - осмелилась ответить одна из женщин: нянька Никострата. Нитетис усмехнулась, осмотрев Яхмеса и поправив растрепавшийся локон юности*: на мальчике, как и на его маленьком противнике, ничего не было надето, и мать увидела, что тот получил только небольшой синяк на ноге.
Царица погладила бритую головку ребенка. Он притих, прильнув к ней, со странным выражением в больших черных глазах: удивительно похожий на Камбиса после прохождения мистерий Нейт.
Дочь Априя взглянула на Поликсену, сжав губы.
- Конечно, это только игра! Все это лишь игра!
Поликсена вздохнула и жестом подозвала свою служанку. Та подошла, принеся эллинке ее сына, и мать тоже взяла его на колени. Никострат, в отличие от Яхмеса, к матери не прижался, но тут же начал повертываться в ее руках, ища себе новое дело или забаву; когда Поликсена приобняла его, сдерживая, сын притих, но в его спокойствии ощущалась готовность к новому напряжению детских сил.
Эллинка поцеловала маленького спартанца. Слезы прочертили дорожки на ее щеках; она приоткрыла рот, сглатывая их.
- Этот мальчик как живой укор мне... без него я могла бы забыть о долге! Мой муж все еще жив и блюдет верность мне, я чувствую это!
- Даже если так, твой муж все равно что мертв для вас обоих, теперь уже сомнения нет, - возразила царица. - И о каком долге ты можешь забыть? У тебя много обязанностей по отношению ко многим, прежде всего, ко мне! Ты считаешь, что тебе непременно следует вырастить из сына спартанского гоплита? Даже если бы ты каким-то образом добралась до Спарты, не погибнув и не попав в рабство по дороге...
Поликсена прервала Нитетис жестом отчаяния.
- Нет, я не хотела бы сыну такой участи, и все больше укрепляюсь в этом! Но если все эллинки будут рассуждать подобно мне...
- Немногие эллинки могут выбирать, подобно тебе, - мягко сказала египтянка. - И уж если боги даровали тебе выбор...
Поликсена кивнула. Потом встала, с заметным усилием подхватив на руки сына, который хныкнул только один раз: мальчик был голоден.
Поликсена подумала, с какой легкостью и радостью сейчас вертели бы и подбрасывали этого ребенка мужские руки, приучая не бояться своего тела - а потом и не бояться ничего на свете!
"Никострату нужен отец", - подумала коринфянка. И чем дальше, тем больше завладевала ею эта мысль.
Когда они с Нитетис покормили своих сыновей и оставили спать под присмотром нянек, подруги смогли поговорить свободно и обстоятельно.
Поликсена пересказала великой царице все, что узнала из письма брата. Филомен женился на старшей дочери того самого сатрапа Аршака, который первым учил его обращаться с персидским клинком, - девице по имени Артазостра. Аршак приходился сродни самому Камбису, и на этот брак пришлось просить разрешения царя царей, которое тот милостиво дал. Ведь Филомен был царевич - вот когда это пригодилось в полной мере!
- Ты знаешь, что мы были вынуждены бежать из Коринфа именно поэтому, хотя мы царской крови только по матери, а у правителя были законные наследники, - сказала Поликсена. - Но все равно...
- Могу себе представить, как жестоко вы деретесь за ваши клочки земли, - кивнула Нитетис с сожалением и одновременно восхищением эллинами, которых не в последнюю очередь бедность понуждала к подвигам.
Филомен описал свою невесту сестре так подробно, как только мог сделать это прежде свадьбы. "Мы виделись несколько раз, и дочь Аршака молчала почти все время, предоставляя мне говорить. Это не только покорность азиатки, но и способ лучше узнать мужчину и противника... я не сомневаюсь, что мне с моей женой предстоит долгое противоборство. Я уже знаю, что она умеет читать и писать, сведуща в магических трактатах и тонко разбирается в травах и зельях. Но моя невеста как тайна, с которой никогда не снимешь всех покровов. Жаль, что я не успел узнать царицы Роксаны, - мне кажется, что у Артазостры похожий нрав... Ты спросишь, конечно, красива ли моя невеста? Совсем не похожа на тебя, возлюбленная сестра. Эллины не назвали бы ее красивой - те, что не воспитаны Персией. Но я совершенно удовлетворен тем, чем буду обладать..."
- Разве это язык эллина? Он даже написал мне по-персидски! - сказала Поликсена. - Я могла бы представить, как твой муж говорит так с тобою, - но чтобы мой брат со мной!
Коринфянка покачала головой.
- Мне кажется сейчас, точно Филомену вложили другую душу. Если бы он вдруг оказался рядом и обнял меня, я обмерла бы от испуга!
Нитетис помолчала.
- Мне кажется, филэ, что судьба Филомена предвосхищает будущее Эллады. Грекам и персам суждено однажды объединиться.
Царица посмотрела на подругу.
- Твой брат не упоминал, хочет ли взять вторую жену? Может быть, эллинку?
Поликсена вскочила в негодовании.
- Эллинку второй женой... после персиянки?.. Нет, он никогда так не сделает!
Нитетис усмехнулась.
- Значит, и во второй раз он может жениться только на азиатке. Что ж, я не думаю, что женщины могли бы переломить его в самом деле, он очень сильный человек... но, конечно, Филомен изменился необратимо. Все мы меняемся с годами необратимо, - прибавила египтянка.
Поликсена закрыла глаза и послала мысленный привет тому, кто до сих пор был для нее образцом верности - но тоже, конечно, менялся, и необратимо.

Ликандру и его товарищам не предоставилось никакой возможности сбежать по дороге. Даже прыгнуть в море: пленников ни разу не выпускали из трюма. Но за дни плавания воины успели познакомиться так хорошо, как никогда не могли бы в походе.
Среди них оказалось четверо спартанцев и двое афинян, остальные малоазийские греки, ионийцы и карийцы, уроженцы земель, теперь покорных Персии. И афиняне подтвердили, что, скорее всего, пленников везут на их родину. Пусть, сидя в трюме, они не могли ни угадывать направление по солнцу, ни точно считать дни: хотя это им не помогло бы, никто из наемников не приплыл в Египет прямиком из Афин. Все - через другие греческие или азиатские земли, бывшие в союзе с Египтом или с Персией.
Ликандр, погружаясь в мысли о прошлом, несколько раз пытался угадать судьбу драгоценностей, которые ему с такой неловкой хитростью подбросила жена. Как он любил ее, думая об этом! Спартанец понял, что Поликсена пополнила его мешок, еще до того, как простился с нею; но за все время пути эти перстни и подвески из огненно-розовых и голубовато-дымчатых египетских камней ни разу ему не пригодились. Только еда, вода, прочные доспехи и собственная стойкость.
Ликандр больше всего вспоминал о серьге, которую помнил, как потерял, - обронил однажды, когда сворачивали лагерь и он не вовремя залюбовался подарком, представляя себе любимую в этих серьгах! Все остальное, весь мешок, спартанец бросил во время последнего привала, вместе с оружием.
Хозяин - вернее, перекупщик - каждый день спускался к ним в сопровождении двоих охранников. Он с Ликандром больше не заговаривал, но лаконец всякий раз чувствовал на себе его оценивающий взгляд. Вначале Ликандр даже думал - не наброситься ли на врагов, не покончить ли со всем разом, смяв и убив их. Он еще легко мог бы сделать это голыми руками, вместе с Агием... но не стал ни сам пытаться, ни подбивать остальных. Он научился выжидать.
Когда корабль пристал к берегу, пленники ослабели от качки, спертого воздуха, скудной пищи и плохой воды, но все были живы, и ни один ни схватил лихорадку. Их вывели на палубу таким же образом, как спустили вниз, - поодиночке; и опять связали руки. Правда, связывать цепочкой больше не стали - на тесной палубе сделать это было бы затруднительно; согнали в кучу, окружив со всех сторон. Их опять охраняли персы.
Ликандр в первые мгновения чуть не опьянел от воздуха и неба над головой. Небо и море Эллады играли всеми оттенками синевы, которые он уже почти забыл среди желто-серого однообразия Та-Кемет. И упустил время: его разлучили с Агием и остальными спартанцами. Он успел только переглянуться с другом, а потом между ними оказалась персидская пика.
У пленника потемнело в глазах. Скоро их разлучат совсем, как скотину, которую распродают на рынке! Да они теперь не лучше!
Ликандр чуть было не рванулся к борту, в самоубийственном и яростном порыве, но охранники предвидели эту попытку эллина и удержали его.
Пленников свели по мосткам на песок и заставили ждать, пока не подойдет охрана. Одним из последних сошел на землю хозяин-киренеянин - он с улыбкой поигрывал хлыстом, которым гордился, точно парадным оружием, что редко пускалось в ход.
Киренеянин, проходя мимо своего самого многообещающего раба, похлопал его по плечу, потом пощупал мускулы и улыбнулся, что-то сказав. Спартанец почти не заметил этого оскорбления. Пока было время, Ликандр оглядел местность: впереди, от самой песчаной полосы, начиналась обширная зеленая равнина, далеко на горизонте поднимались горы. Верно, это Марафонская равнина, самая удобная гавань в Эвбейском заливе, что к северо-востоку от Афин! И эти зеленые пастбища обманчивы, как сами афиняне: болотистая, ненадежная земля. А к Афинам, как рассказали ему братья по несчастью, ведет одна-единственная дорога.
Впрочем, долго раздумывать об этом пленнику не дали. С корабля спустили повозку, что-то вроде просторной клетки на колесах, и рабов затолкали туда. Ликандр оказался, по счастью, вместе с Агием: но уже знал, что это ненадолго.
Ликандр знал, что от берега моря до Афин, если он верно угадал, где они высадились, не более двух дней пути.
Спартанец скорчился на полу повозки, уткнулся лицом в сгиб руки. Хорошо хоть, что эти места пустынные! Сколько человек успеет увидеть, как их везут, подобно зверям, - хуже, чем зверей!..
А может быть, не довезут до Афин - продадут в самом Марафоне? Это маленький, безвестный город... нет, едва ли.
Повозка была не одна, а целых четыре: на другой триере везли рабов, которых Ликандр и его товарищи увидели в первый раз. Но сейчас спартанцу не было никакого дела до этих людей.
С ним в повозке оказался также один из афинян, который подтвердил мрачную догадку: да, скорее всего, они сейчас в Аттике, высадились на Марафонской равнине, что разбегается далеко на юго-запад от берега Эгейского моря, а серо-зеленые лесистые горы, которые заметил Ликандр, - Гимет и Пентеликон. У подножия Пентеликона, знаменитого своим мрамором с золотистым отблеском, стоит город Марафон.
"Знаменит мрамором", - внезапно подумал атлет. Материал для статуй!.. И охранники-персы, конечно, в Афины не войдут!
Они ехали до темноты - и Пентеликон все приближался, пока не слился с небом. Когда высыпали звезды, пленники опять увидели очертания гор: иссиня-серые, будто лоснящиеся склоны. Скоро взойдет луна.
"Тогда я смогу рассчитать, сколько мы плыли!" - подумал Ликандр. Но что толку? Сомнений в том, где они и куда направляются, почти не осталось... кроме того, какой город их примет.
Ликандр поел того, что им сунули через решетку, не чувствуя вкуса; потом лег и крепко заснул, укрывшись своим плащом с головой. Воли на то, чтобы делиться теплом с Агием, уже не осталось: да Агий и сам не вспомнил о друге, превратившись в такого же отупелого невольника. Надолго ли - кто знает? Быть может, скоро смерть освободит их всех!

На другой день они узнали свою судьбу еще до вечера. Черноглазый киренеянин действительно вез их в Марафон: о чем сказал всем рабам, а вернее - Ликандру, остановившись однажды утром напротив клетки и склонившись со своего жилистого, но выносливого степного коня.
- Всем повезло, и мне, и вам! - жизнерадостно сказал предводитель. В этот миг Ликандр как никогда готов был убить своего спасителя...
Потом, немного остыв, воин подумал, не повезло ли в самом деле. Его и его товарищей не опозорят на все Афины... по крайней мере, сейчас! Марафон ближе к морю! Может быть, там даже есть малоазийские греки, которые помогут им вернуться домой!
Домой! В Египет!..
Ликандра опять накрыло беспросветное отчаяние. Всему виной Та-Кемет, которая, все одно, никогда не станет им домом. Но его душа, его семья, осталась там.
И тут впереди показалось селение - Пентеликон закрыл уже все небо, и город у его подошвы казался игрушечным. Вот здесь, всего вероятнее, пленники и закончат свои дни! Без славы, без вести - но хотя бы позор их окажется не так велик, как был бы в Афинах.
Спартанец привстал - он не мог выпрямиться в этой клетке во весь рост, но ухватился за решетку и смотрел на приближающийся Марафон, припав на колено, точно в готовности к битве.
- Кто знает... кто знает! - шепотом воскликнул супруг коринфской царевны.

* Обычная прическа египетских мальчиков, которым обривали голову, оставляя одну прядь.

ASD2008

MadameD, я в своей ветке ответил вам на ваш пост, который вчера мог только читать, но отвечать на него не было возможности.

MadameD

Глава 52

Ликандра, хотя ему и стыдно было в этом себе признаться, вдруг охватило опасение, что стражники у ворот не пропустят их. Что работорговцев уличат в чем-нибудь... противозаконном для этого города. У каждого греческого города имелись свои законы, и Марафон, хотя ему далеко было до Афин, тоже много мнил о себе. Афиняне рассказали товарищам-спартанцам, что в Марафоне проводятся игры в честь Геракла, которыми граждане города весьма гордятся, почитая своим отличием.
Ликандр, вспомнив об этом, невольно расправил плечи. Что будет с рабами, если арестуют господ?..
Но киренеянина никто не собирался хватать: наоборот, стражники говорили с ним весьма почтительно, как со знаменитостью; или просто были впечатлены величиной его каравана. Ликандр впервые услышал имя этого африканского грека, которым тот назвался: Стасий, сын Атанаса.
Лаконец даже вздрогнул: это греческое имя отчего-то показалось гадко и чуждо ему. Хотя все в этом человеке липло к сердцу, как смола, и пленник даже против воли продолжал испытывать к нему благодарность. Может быть, киренеянин по имени Стасий прежде сам был рабом и не понаслышке знал, чему обрекает свой живой товар? Или рабами Черной Земли были его предки-эфиопы...
Когда ворота Марафона закрылись за ними, Стасий приказал остановиться; он прошелся между клетками, сам в последний раз опытным и заботливым взглядом осматривая невольников. Перед клеткой, где сидели Ликандр и Агий с товарищами, киренеянин задержался дольше.
- Скоро приедем, потерпи еще немного, - сказал он спасенному спартанцу. - Скоро ты увидишь своего Немейского льва, славный Геракл!
Работорговец усмехнулся: в привычной манере, неприятно и одновременно с полным пониманием того, что движет пленником. Нет, он предназначал эту партию рабов не камень долбить и не грести на одном из греческих или персидских кораблей! Стасий, сын Атанаса, предложит их гораздо лучшим ценителям: как египетские сосуды из голубого фаянса заслуживают больше того, чтобы в них опорожняться!
Ликандр не ответил мучителю - тот вызывал у него слишком противоречивые чувства, непозволительные и губительные для прямолинейного воина. Но владелец этого и не ждал.
Рабов повезли на рыночную площадь, как догадался Ликандр. Те, которые плыли на второй триере, все были какие-то азиаты и африканцы - похоже, что персы и мидяне, но вместе с ними и рыжие финикийцы, и светлокожие ливийцы, с удивительными для Африки светло-рыжими волосами и синими глазами. Все они очень разнились между собой, но все были молодые, сильные и видные мужчины.
Вернее всего, как и сам он, эти рабы с востока предназначались для какой-то особой прихоти, для игр и удовольствий избранной знати, которая способна с лихвой покрыть расходы на их поимку и перевозку. Вероятно даже, что Стасий из Кирены намеревается предложить свой товар кому-нибудь из бесчестных азиатских греков. Может быть...
Лаконец содрогнулся от мысли, пришедшей ему в голову. Хотя марафонцы, всего вероятнее, как и афиняне, предпочитали для этой цели мальчиков!
Хотя никто не мог знать, чему будущие владельцы подвергнут рабов, когда запрут в своих домах, за этими глухими белеными стенами. Ликандр думал о постороннем, о грядущем, чтобы не сознавать своего унижения. Пока их клетки везли по узкой мощеной улице, взгляды проходящих мимо горожан скользили по этому человеческому зверинцу, жители Марафона останавливались и собирались группками, пытаясь получше рассмотреть рабов, которых прикрывали собой от чрезмерного любопытства охранники. Зрители тыкали в них пальцами, удивлялись варварам и смеялись. Правда, прохожих было немного - видимо, марафонцы менее публичный народ, чем их южные соседи, и гражданские страсти и развлечения реже побуждают их покидать свои дома, которые выглядели почти такими же закрытыми, как египетские. И, как в Египте, здесь росли кипарисы, нередко в кадках... правда, зелени было мало. В Элладе почти так же не хватает хорошей воды, как в Та-Кемет, хотя и выпадают дожди.
Любопытствовали почти все, кто попадался навстречу пленникам на улицах этого городишки, казавшегося сонным. В Афинах бы на них так не глазели, там это привычное зрелище... но сплетни о том, кто, каких невольников и кому продал, афиняне разнесли бы гораздо скорее, и не только по своему городу.
Совсем скоро Ликандр увидел, что они выезжают на площадь, где был сколочен большой помост, окруженный людьми, которые весьма живо приценивались к невольникам, выставленным для всеобщего обозрения: несколько закованных в цепи мужчин и мальчиков, греческой наружности, и две девушки, тоже гречанки. У рабынь были свободны руки, и этими руками они безуспешно пытались прикрыться: изодранные тряпки на них почти ничего не скрывали, и девушки плакали от невыносимого стыда. Вот надсмотрщик грубо заломил одной из рабынь руку и сорвал с нее голубой линялый хитон; девушка вскрикнула, а надсмотрщик еще и повернул ее лицом ко всем похотливым оценщикам!
Светловолосая эллинка всхлипнула и прикрыла локтем лицо, так что все увидели ее белое стройное тело, тугие груди и более темный треугольник курчавых волос между бедер. Толпа сладострастно взревела: покупатели тут же стали перекрикивать друг друга, заламывая все большую цену.
Египетских наемников и остальных к этому времени выпустили из клеток. Ликандр заскрежетал зубами, глядя на торг: порыв вожделения, которое нагота девушки против воли вызвала в нем, был подавлен огромным стыдом. Какое гнусное дело, продавать эллинских женщин в эллинских же городах! А если она...
У него все омертвело внутри при мысли, что девушка может быть спартанкой. Но нет, едва ли: Ликандр знал и жен, и мужей своей родины. Вот дочерью Аттики эта юная рабыня вполне может быть, даже афинянкой!
Вдруг его самого подтолкнули к помосту. Обе девушки были проданы; хотя вторую не раздевали, видимо, обеих взял один и тот же покупатель.
И тут киренеянин крикнул что-то, и Ликандра вместе с несколькими рабами отвели в сторону. А всех его товарищей заставили подняться на помост!
И Агия тоже! С Ликандром оставили только рабов со второй триеры, азиатов и африканцев: а все те, с кем он плыл, и кто в Сирии делил с ним опасности и победы, вынуждены были принять участь тех опороченных эллинок!
Ликандр рванулся вперед, чуть не повалив своих охранников; но тут получил тупой удар рукоятью копья в грудь, и у спартанца пресеклось дыхание. Он упал на землю, чуть не всхлипнув от телесной и душевной боли, - душевная мука превосходила все телесные. Его крепко схватили за руки, когда пленник вновь встал, но удерживать эллина больше не требовалось: Ликандр уже ничему не сопротивлялся. Он только смотрел, что делают с другими воинами.
Их не раздевали: хотя, конечно, нагота мужчины совсем другое дело, нежели женская. Обнажить перед всеми женщину, а тем паче соотечественницу, - как опозорить свое же святилище, плюнуть в лицо своим богам... Мужчина же богами создан для защиты этой чистоты. Но все равно происходящее было нестерпимо стыдно: Ликандр зажмурился на несколько мгновений, и заставил себя вновь открыть глаза только затем, чтобы увидеть, кому достанется Агий.
Но спартанцу этого не удалось, Агия продали очень быстро, и его товарища и единственного друга здесь затянули в толпу.
"Надеюсь, ему повезло с хозяином", - подумал Ликандр. Стыд притупился, как боль в давней ране. Но такая рана гноится, если забыть о ней.
Ликандр был бы рад умереть от такого поранения чести.
- Идем, - неожиданно услышал он рядом.
Стасий из Кирены говорил с ним почти как с человеком - и порою такое обхождение казалось спартанцу еще большею низостью, чем прямое унижение. Ведь все равно он теперь стал чужой собственностью, вещью!
Ликандр наконец взглянул на тех, кого оставили с ним: это были два не то перса, не то мидянина, один нубиец и один ливиец, юный и по-девичьи миловидный. Самые разные... натуры, как называет это Стасий.
- Куда нам идти? - угрюмо спросил Ликандр. Если уж киренеянин говорит с ним таким образом, можно надеяться и на честный ответ! Хотя бы отчасти честный.
- Вам повезло, - повторил Стасий слова, уже сказанные в пути. - Вы попадете к одному... весьма знающему человеку, который найдет вам самое лучшее применение за всю вашу жизнь!
Черноглазый киренеянин коротко и как-то невесело рассмеялся, хотя первая партия невольников явно была продана выгодно. Да, подумал Ликандр, он, несомненно, испытал рабство на собственной шкуре... Но ведь для эфиопа и даже азиатского грека такое положение несопоставимо с позором спартанца, ставшего рабом! Негры, это Ликандр знал совершенно точно, нередко даже радовались, когда их покупали в богатые египетские дома в качестве слуг и домашних любимцев, как балованных животных: для этих племен есть досыта нередко уже достаточно...
А уж для азиатского грека... кто их только разберет!
Ликандр вдруг заметил, что из хозяев, которые выставляли его товарищей на общем рынке, оставшихся сопровождает один Стасий. Видимо, пристроить Ликандра и этих избранных - его частное дело. А может, они его доля в продаже невольников, и последняя партия пойдет гораздо дороже!
От площади идти оказалось недалеко. Они свернули в узкий проулок, потом прошли еще немного: охранники-азиаты чуть не обтирали побелку со стен своими плечами, так было тесно. И наконец, снова выйдя на мощеную улицу, остановились перед дверью в высокой стене.
Стасий постучал медным кольцом-колотушкой. Калитка, отметил про себя спартанец. Запертая.
Из-за стены вдруг раздалось рычание, от которого все невольно вздрогнули: так тихо, люто рычали дикие собаки или свирепые египетские псы, которых натаскивали выслеживать беглых рабов.
Через небольшое время калитка отворилась, и на гостей изумленно воззрился привратник: старый азиатский грек в длинной бесформенной одежде, которую те нередко носили, и в синей головной повязке.
- Впусти нас, Азор, - улыбаясь, сказал Стасий. - Ты сам видишь, у меня большое дело к твоему господину!
Старый раб уже и сам разглядел большую свиту киренеянина и с низким поклоном посторонился.
- Да благословят тебя боги, господин...
- Уже благословили, - рассмеялся Стасий.
- Азор родом из Лидии, - вполголоса пояснил он Ликандру. Остальных работорговец вообще не удостоил ни словом. - Господин этого дома тоже лидиец.
И тут со стороны большого хозяйского дома послышался многоголосый лай и снова рычание, ставшее гораздо отчетливее. Юный раб-ливиец всхлипнул от страха. Ликандр только сжал зубы.
Привратник Азор куда-то торопливо ушел, - видимо, за хозяином, - а лаконец огляделся. Да, они, без сомнения, попали в богатый дом - мраморный особняк, может быть, того самого пентелийского мрамора; с позолотой на фронтоне и фальшивыми рифлеными колоннами из красного гранита. Удивительным образом пленнику показалось, что изнутри это жилище больше, чем снаружи. В саду, который окружал дом, щебетали птицы: должно быть, редкие.
Опять залаяли псы, вернее - одна собака. Лай, поскуливание и рычание стали громче, и Ликандр понял, что собаку ведут сюда. Скоро он увидел ее - желтый остроухий пес, который рвался с поводка у сдерживавшего его великана-негра, что приближался к рабам и их охранникам впереди группы людей.
Пес не прекращая лаял; потом смолк, хрипло дыша и вывалив красный язык, когда его дернули за ошейник. Потом оскалил зубы и заворчал - зубы у него были страшенные.
- Это Дракон. Назван именем одной из собак Актеона*, - послышался новый голос: с тем же выговором, что и у Азора, но более молодой. - Подходящая кличка, не так ли?
К ним подступил человек, походивший на Стасия, - та же неприятная многознающая улыбка, за которой, однако, скрывалось больше, чем глумление. Может быть, своя тайная боль.
Но этот лидиец был намного более холеным, чем Стасий, в вышитой желтой хламиде, в золотых браслетах и кольцах. И лицо у него было подкрашено, как у персов.
Хозяин дома сразу же обратил внимание на Ликандра - он обошел спартанца, задирая голову, чтобы видеть его лицо.
- Это и есть тот герой чистейшей лаконской породы, которого ты обещал мне, Стасий? - наконец спросил он, обернувшись к работорговцу.
Киренеянин склонил голову с восточной вежливостью, как старый друг дома.
- Да, Мидий. Хорош, не правда ли?
Мидий опять медленно обошел пленника и неожиданно схватил за руку выше локтя и сильно сжал. Лаконец зашипел сквозь зубы, стиснув кулаки, отчего мышцы еще сильнее напружились.
Мидий прищелкнул языком.
- И это после месяца плавания? - воскликнул он.
- Меньше, чем месяца, но путь был долгий, - улыбаясь, согласился Стасий. - И нашел я этого спартанца умирающим в пустыне.
Темные глаза Мидия загорелись.
- Я беру его! - сказал лидиец.
- А остальные? - спросил Стасий.
Хозяин взял его под руку.
- Давай-ка пройдем в дом и все обсудим, дражайший Стасий. За чашей хиосского вина*! А спартанца пусть пока вымоют и накормят.
Киренеянин нахмурился, хотел возразить... но потом кивнул. Они быстро удалились в сопровождении четверых азиатов Стасия и охраны Мидия. Свирепого пса утащили следом.
- Он шутя перервал бы горло и тебе, спартанец, - сказал рядом с Ликандром привратник Азор, проследивший за взглядом нового раба. - Я знаю, что вы ходите на волков с одной рогатиной. Но эти зверюги гораздо хуже! Их обучают сразу кидаться на горло!
Он сделал Ликандру знак.
- Идем, я распоряжусь, чтобы тебе дали поесть и помыться.
Ликандр пошел; он бросил растерянный взгляд на оставшихся рабов, но потом сосредоточил все внимание на своем проводнике.
- Почему ты думаешь, что твой хозяин купит меня?
- Ты далеко не первый, - усмехнулся старый лидиец. - И если мои глаза не лгут, ты лучше многих, кто был до тебя!
Ликандр не стал спрашивать об участи прежних рабов Мидия.
Они вошли в дом через заднюю дверь - прошли в небольшую комнату, которая, судя по запахам, наполнявшим коридор, соседствовала с кладовыми. У пленника заурчало в животе; он покраснел.
- Хочешь есть? - спросил Азор с добродушной усмешкой. - Пока как раз вода согреется.
Он жестом предложил спартанцу сесть на лавку. Тот сел, сразу ощутив, как на плечи навалилась огромная тяжесть; Ликандр спрятал лицо в ладонях и подумал о своей жене.
Вскоре принесли еду, от вида и запаха которой у пленника потекли слюнки: козлятину с приправами, свежий хлеб, сыр и разбавленное вино.
Ликандр съел все до крошки, выпил и вино, за что тут же мысленно выругал себя. Но когда его позвали мыться, опьянение тотчас прошло. Он с наслаждением стащил с себя заскорузлую рванину и погрузился в горячую воду.
Мальчик-раб долго старательно оттирал его египетским натроном; потом расчесал мокрые вьющиеся волосы. Они так спутались, что приходилось выдирать их прядями. Потом слуга так же связал волосы спартанца шнурком на затылке.
Когда Ликандр вышел из ванны и мальчик принялся вытирать его, на пороге появился Мидий.
- Молодцы! Теперь оставьте его, - сказал он своим домашним рабам, делая мальчику знак отойти.
Ликандр прикрылся полотенцем и неподвижно и гневно смотрел на хозяина. Тот улыбнулся.
- Теперь ты мой, спартанец. Я уплатил за тебя сумму в тридцать быков.
Ликандр прикрыл глаза, и пальцы, державшие полотенце, разжались. Он ощутил на себе жадный взгляд владельца.
- Думаю, я не стану клепать на тебя ошейник или ставить клеймо, - произнес лидиец наконец: в голосе его послышалось восхищение своей покупкой и необыкновенное довольство собой. - Кто когда-нибудь видел Тесея или Ахилла в рабском ошейнике?
Лаконец взглянул на него.
- Так как же ты можешь знать, что я не сбегу?
- Можешь попытаться, если думаешь, что удерешь от моих сторожей, - улыбнулся Мидий. - Но что ты будешь делать, даже если убежишь? Вплавь доберешься до Египта? Или бегом до Афин?
Прочие рабы засмеялись: не заискивая, а оценив остроумие господина.
- И ведь ты, кажется, не один здесь! У тебя остались товарищи, - прибавил лидиец.
Ликандр повесил голову и проклял все на свете. Конечно, за его бунт могут покарать остальных.
Тут выражение Мидия изменилось, в нем появились серьезность и искреннее восхищение.
- Думаю, мы договоримся с тобой. Я знаю, как горд твой народ, и не подвергну тебя унижению! Да, тебе предстоит ублажать своего господина, - лидиец рассмеялся, - но ублажать тем способом, который вы, спартанцы, предпочитаете всем другим! Как тебя зовут? - неожиданно спросил он.
- Ликандр, сын Архелая, - сказал гоплит. Он опять проклял себя за недомыслие. Как можно называть свои имена этим скотам! Скоро все в Марафоне будут трепать имена плененных спартанцев, самые последние рабы будут торжествовать над ними!..
Но Мидий не смеялся.
- Что ж, я верю, что скоро Ликандр, сын Архелая, прославит своего хозяина и город Марафон, - сказал он.
Потом велел рабам:
- Оденьте его.
Лидиец покинул комнату. Ликандр поднял руки, позволяя одеть себя в чистое. Ему сейчас оставалось только смириться.

* Охотник из греческих мифов, которого Артемида превратила в оленя за то, что он подсматривал за нею во время купания. Потом Актеона в образе оленя разорвали собственные псы.

* Вино с острова Хиос в Эгейском море, которое очень ценилось.

MadameD

Глава 53

Ликандра поселили в комнате с пятерыми другими рабами - все туземцы, и трое оказались его товарищами, которых вместе со спартанцем привели в дом Мидия: кроме него, хозяин дома приобрел себе юного ливийца и обоих персов. Ликандр из них всех мог объясняться с одним ливийцем, который, как и он, говорил по-египетски, но мало что мог сказать путного и мало чем мог поддержать своего греческого собрата. Этого юношу, самого молодого из пленников, звали Либу, по имени своего племени, - прежде он был рабом египтян, которые назвали его так, как им было привычно обращаться к иноземным рабам. Имя, данное матерью, Либу давно забыл. Он с малых лет трудился на земле храма Ра-Хорахти в Иуну - Гелиополе, где его вместе с несколькими другими людьми храма и перекупил у жрецов киренеянин.
Ливиец подтвердил предположение Ликандра, что Стасий и его подельники торговали с Та-Кемет, но больше юноша ничего не знал: ни как давно Стасий промышляет этим делом, ни с кем киренеянин связан у себя на родине, в Египте или в греческих городах.
Синеглазый Либу был совсем невоинственным юношей, хотя и красивым и, судя по всему, выносливым: Ликандр, терзаясь мыслями о будущем, мог хотя бы смутно предположить, что потребуют от него самого, но судьба ливийца оставалась полностью покрыта мраком. Едва ли, конечно, такой расчетливый человек, как Мидий, захочет скоро лишиться дорого купленного раба...
Но с чего вдруг они решили, что лидиец расчетлив - или что он только расчетлив? Их хозяин может быть охотником за славой или просто жестоким сладострастником, использующим и убивающим рабов во имя удовлетворения мимолетного каприза! А еще этот азиатский грек может быть любителем мальчиков - женатым или неженатым, все равно. Юный Либу наиболее из них всех подходил в наложники богача - ему было шестнадцать лет. Но когда вырастает борода, такие рабы теряют свою привлекательность.
- Я буду защищать тебя, - сказал Ликандр, хотя не знал, сможет ли защитить хотя бы себя самого.
Ливиец улыбнулся.
- Ты светлый человек, - сказал он. - Про ваш народ я слышал, будто вы очень жестокосердны и заносчивы, но ты совсем другой. Но не пытайся заступиться за меня напрасно, ты ничего не сможешь сделать... если хозяин захочет меня так, как мы оба думаем.
Либу покраснел и тихо закончил:
- Это не самое страшное.
Ликандр усмехнулся с мрачной ненавистью.
- Я бы скормил этого мерзавца собственным псам! И я это сделаю, с помощью богов!
Либу вскрикнул и даже отодвинулся от него. Он понял, что этот лаконец и впрямь так свиреп, сколь и великодушен: но не будь он жестокосердным, не был бы и великодушным.
Когда иссяк разговор, Ликандр, предоставив ливийца собственным горьким раздумьям, попытался обследовать место их заключения. Он один пытался это сделать - ни двое персов, ни старые рабы, с которыми их поселили, никак не противились своей судьбе. Лаконец попытался вызнать что-нибудь у этих невольников, которые казались немногим старше его и были азиатами: пленник заговорил с ними по-гречески, потом по-египетски, но его слушали с враждебностью забитых людей, которых понуждают к делу, к которому они давно уже неспособны. И зачем эти азиаты Мидию? Наверное, когда-то были нужны, но более нет. Зачем тогда переводить на них хлеб? Или лидиец не так жесток, как представляется?..
Потом Ликандр покинул комнату, чтобы понять, нет ли способа убежать. Из этой комнаты вела единственная дверь - на задний двор, и в ней было проделано окошко, забранное решеткой. Дверь была не заперта, пленники обнаружили это давно... но высунуться не решались, слишком хорошо помня, как их стерегут.
Как только лаконец выступил наружу, он услышал рычание. Уже смеркалось, но окружающие предметы были все еще видны достаточно ясно: лаконец прирос к месту, когда угрожающие звуки стали громче. Под платанами у стены, огораживавшей дом, были привязаны две собаки, которых Ликандр не мог разглядеть из-за двери. Страшные сторожа приподнялись и навострили уши: но все же пленник твердо направился вперед.
Обе собаки вскочили и принялись лаять, едва только Ликандр сделал пару шагов от двери. Он поспешно отступил и присел под растущие у дома кусты. Этой надобностью пленник и хотел отговориться, если бы его застали.
Потом он распрямился, стараясь не привлекать внимания псов, и осмотрелся.
Ликандр разглядел, что двор окружен сплошной кирпичной стеной высотой, по крайней мере, в два человеческих роста. Под стеной росли розовые кусты: и красота, и хорошая мера предосторожности.
Он медленно двинулся вдоль дома; раздалось ворчание, которое сразу опять перешло в хриплый лай. Собаки-убийцы сидели на цепи, теперь Ликандр это разглядел; и брехали они часто... но все равно...
Несмотря ни на что, Ликандр, прячась за кустами и прижимаясь к стене, медленно продвигался вперед, намереваясь обогнуть угол дома. Он без помех добрался до угла; но стоило завернуть, как путь преградила фигура в панцире и шлеме. Холодное лезвие меча прижалось к его горлу.
- Куда направился, раб?
Стража!.. Конечно, дом стерегут не только собаки, но и люди!
Стражник уступал Ликандру ростом и сложением, как многие, - но был сыт, и полон свежих сил, и в полном вооружении; и был, несомненно, свободным марафонцем. Наемник, каким сам Ликандр был еще недавно! Но Ликандр никогда не занимался таким делом, как этот!
- Я выходил осмотреться, - сказал лаконец. Он не выказал страха и тогда, когда лезвие меча сильнее прижалось к его шее. Стражник скривился, убирая оружие.
- Пошел назад, - приказал он. - Если это повторится, обо всем будет доложено хозяину!
Под его холодной брезгливостью скрывалось беспокойство.
Ликандр повернулся и быстро направился назад. Он уже не обращал внимания на собак.
На пороге комнаты он едва не столкнулся с ливийцем.
- Ты зачем вышел? - спросил гоплит.
Юноша смущенно показал на кусты. Ликандр тихо рассмеялся.
- Только далеко не ходи, - предупредил он. - Там за углом стража.
Собак Либу уже тоже научился не слышать.
Похлопав юношу по плечу, Ликандр вернулся в комнату.
Двое персов уже спали; старые рабы тоже. Ликандр лег на свой тонкий тюфяк.
Когда стемнело, стало свежо. Без плаща, который у него забрали, лаконца зазнобило. Но он не обращал на это внимания - он был рад, что лишился подарка киренеянина. Изнеживаться никак не годилось!
Вернулся ливиец. Он замер у порога, и когда Ликандр приподнялся, обернувшись к африканцу, тот шепотом позвал по-египетски:
- Это ты, экуеша?
"Человек из народа моря". Ликандр кивнул и махнул юноше рукой.
- Иди сюда!
Либу, поколебавшись, подошел и пододвинул свой тюфячок к постели Ликандра.
- Меня зовут Ликандр, - сказал ему спартанец.
- Я запомню, - серьезно кивнул юноша. Потом улыбнулся и прибавил шепотом:
- Я рад, что нашел такого друга, как ты!
Достоинство странно сочеталось в синеглазом рыжеволосом Либу с покорностью - азиатская и африканская черта, подумал про себя Ликандр.
Когда ливиец уснул, воин подумал, что никогда бы раньше не назвал другом пустынного варвара. Спартанцы даже с другими греками ладили с трудом!
Он скользнул взглядом по беззащитно изогнутому во сне полунагому телу и вздохнул, не представляя, как быть, если завтра хозяин и вправду потребует мальчишку для утех.
Потом Ликандр повернулся на живот и сам крепко заснул.

На другое утро рабы были разбужены самим хозяином: Мидий вошел в комнату в сопровождении своего огромного негра, который нес благовонную лампу. От нее комнату, в которой, несмотря на солнце, был полумрак, наполнил не только желтый свет, но и сильный аромат мирры и специй. Невольники при виде лидийца начали быстро приподниматься; персы и старые рабы встали и низко поклонились. Ликандр и Либу просто придвинулись друг к другу.
- Я вижу, вы уже подружились! Превосходно, - улыбнулся Мидий, сегодня одетый в розовую хламиду с орнаментом из серебряных рыбок, плескавшихся в стилизованных серебряных волнах. - Но мне придется вас ненадолго разлучить.
Он посмотрел на спартанца.
- Идем со мной.
- Куда? - глухо спросил тот. Ликандру было не столько страшно пойти, как он боялся за ливийца.
- Прогуляться, - непонятно улыбаясь, ответил господин. - Ну же, не заставляй меня ждать!
Когда они вышли за дверь, к ним присоединились еще двое охранников; снаружи ждал и тот мальчик, который мыл и причесывал Ликандра. И он вручил лаконцу чашу, судя по виду и запаху, наполненную вином, в которое было что-то подмешано.
- Что это? - спросил гоплит.
Мидий усмехнулся.
- Будь это яд, ты бы обрадовался, правда?
Спартанец принюхался к напитку, потом выпил в несколько глотков. Питье оказалось очень сладким, сразу ударило в голову... а потом по телу разлилась бодрость и словно вдвое прибавилось сил. И захотелось еще.
Судя по всему, лидиец остался доволен действием напитка. Ликандр же ощутил холод в животе, как перед битвой: он догадался, что ему сейчас предстоит.
Они вошли в сад и направились вперед по дорожке, края которой были выложены цветными камнями и раковинами. Старые оливы и платаны скрывали от чужих глаз не только дом, но и все, что происходило в саду. Послышался слабый шум воды, и господин с новым рабом вышли на утоптанную площадку, посреди которой бил фонтан, а под деревьями была сложена каменная скамья. Ликандр закрыл глаза: им вдруг овладело воспоминание о саде Поликсены, где они с его женой впервые обменялись поцелуем. Она растит сейчас их мальчика... Он услышал смех Мидия.
- Не время спать, спартанец! Я хочу увидеть, чего ты стоишь!
Открыв глаза, Ликандр увидел перед собой человека необычайно мощного сложения, в одной крошечной набедренной повязке: несомненно, мощнее его. Из-под низких надбровий с тупой ненавистью смотрели маленькие глаза. Было похоже, что это грек - хотя атлет не раскрывал рта и едва ли собирался.
Ликандр отступил от противника и взглянул на хозяина: тот уже уселся на скамью. Под деревьями стояла стража, тоже не спускавшая глаз с обоих рабов.
- Это Ксантипп, - улыбаясь, объяснил Мидий. - Я купил его два года назад - вот, видишь клеймо на спине? Он не очень красив и не очень умен, хотя и силен как бык. До сих пор он побеждал всех, кого я выставлял против него, но утонченным зрителям он не понравится.
Лидиец поморщился.
- Видишь ли, граждане Марафона не желают смотреть, как бодаются тупые быки. Им нужна схватка самих олимпийцев.
Ликандр опять перевел взгляд на Ксантиппа: тот смотрел на своего врага без всякого выражения. И тут неожиданно Мидий громко приказал Ксантиппу, показав на спартанца:
- Убей его!
Ксантипп набросился на Ликандра и схватил его в свои стальные объятия.
Несколько мгновений спартанцу казалось, что ребра его треснут: в глазах потемнело от боли и страшного напряжения. Босые ноги борцов словно вросли в землю, могучие тела задрожали: каждый силился не то задушить, не то повалить соперника. И вдруг они оба упали, казалось, в согласном усилии; Ксантипп оказался под Ликандром. Потом, заревев, сбросил с себя врага и навалился всей грудой мышц на спартанца, коленом давя ему на грудь. От удара затылком о землю у гоплита загудела голова; Ликандр увидел перед собой лицо жены, потом юного ливийца... и, вдруг ощутив в себе силу титана, опрокинул на спину Ксантиппа.
Или это силач Мидия поддался ему?.. Ликандр надавил локтем на шею Ксантиппа и заглянул в маленькие глаза под нависшими бровями. И он понял, что его противник не глуп и совсем не труслив.
Ликандр слегка кивнул в ответ на безмолвную мольбу и отнял руку от его горла. В следующий миг противники переменили положение: Ксантипп оказался под спартанцем на животе, и его шея очутилась в захвате.
Сидящий Мидий, не отрывая глаз от атлетов, подался вперед, полураскрыв рот и вцепившись в свои колени; но не останавливал борцов.
Ксантипп сопротивлялся - пытался сбросить с себя лаконца, скреб ногами землю, но попытки освободиться делались все слабее по мере того, как могучая рука выжимала из него жизнь. Потом силач захрипел, захрипел в последнем напряжении и Ликандр - и тело Ксантиппа обмякло под ним.
С трудом высвободив из-под него руку, лаконец, пошатываясь, встал. Он весь взмок, так что хитон облепил тело. Ликандр поднял глаза на своего хозяина.
Губы лидийца раздвинулись в улыбке. Он похлопал.
- Храбрость с одной стороны, великодушие с другой! - воскликнул Мидий. Ликандр понял, что господин обо всем догадался. - Бедняга Ксантипп, он устал... или, может, ленился в последнее время, не встречая себе достойных противников!
- Чего ты хочешь от меня? Чтобы я занял его место? - с глухой ненавистью спросил спартанец.
- Нет, это было бы расточительством, - сказал Мидий, спокойно улыбаясь. - Ты мне обошелся в шесть раз дороже!
Ликандр взглянул на мертвое тело. Потом повернулся к хозяину.
- Я понял, - сказал лаконец. - Ты хочешь на мне зарабатывать! Чтобы я участвовал в марафонских играх, а ты или твои подельники будете ставить на меня!
Лидиец кивнул.
- Ты умен, - сказал он. - И ты угадал, но лишь отчасти. Я люблю искусство, спартанец, которого вы не понимаете. Драгоценный камень без огранки, необъезженный нисейский жеребец - вот что ты такое, и, как этот камень или этот конь, ничего сам в себе не смыслишь!
- Пусть так, - сказал Ликандр, сохраняя спокойствие. Он вынужден был признать, что и в самом деле почти ничего не понимал в играх развращенных людей, в которые оказался втянут. - Но я раб! Ты ничего не получишь с меня, потому что к играм допускаются только свободные граждане!
Мидий опять улыбнулся.
- А кто в городе знает, что ты раб?
Ликандр смотрел на него в потрясении.
- Так ты будешь выдавать меня за свободного человека? Да кто тебе поверит, и кто позволит провести эту грязную игру?
Во взгляде лидийца выразилось сожаление.
- Ты совсем не знаешь людей, - сказал он. - Такие, как ты, не научаются жить до самой смерти!
Потом он рассмеялся.
- Согласись, что ты сам никогда бы не заработал на себе так, как это сделаю я!
Ликандр с отвращением покачал головой. Он опять взглянул на убитого: Мидий словно бы уже забыл о нем.
- Да уберите же его наконец!
Хозяин лениво кивнул, и двое стражников подняли и унесли Ксантиппа.
Потом Мидий опять посмотрел на Ликандра.
- Что еще, мой герой?
Лаконец сложил руки на груди.
- Так все пойдет тебе, я не получу ничего?
Мидий засмеялся.
- Это мне уже нравится! Нет, - серьезно прибавил он. - Ты великодушен, я увидел это, - я тоже великодушен! Ты будешь получать четвертую часть каждого выигрыша!
Ликандр долго смотрел на него, борясь с собой. И наконец произнес:
- Я согласен.

MadameD

Глава 54

Аристодем приехал на свадьбу Филомена. Дорога до Ионии, соседствовавшей с Карией и Лидией, конечно, была опасной - но безопасных дорог в греко-азиатских землях не было. Впрочем, продвигаясь по Ионии, афинянин так и не смог решить - греческая это земля или все же персидская. Обычаи обоих народов перемешались тут намного сильнее, чем в Египте. Смешение наблюдалось во всем - в планировке домов, садов и хозяйств; в одежде и вооружении; в языке, верованиях и понятиях.
Встретив прохожего или проезжего, или даже оседлого ионийского грека, никогда нельзя было знать наперед, каких обычаев он придерживается и что думает о теперешней власти Персии и о теперешнем наместнике.
Прежде, чем увидеться с бывшим товарищем, молодой афинский купец расспрашивал о нем его греческих подданных. Их слова несколько ободрили Аристодема - ионийцы говорили, что нынешний сатрап правит ими не хуже своего предшественника, больших притеснений не делает и соблюдает порядок. Вместе с облегчением эти слова наполнили душу афинянина и тревогой. Филомена уподобляли его предшественнику-персу! Да чем же он, в самом деле, лучше, и чем может отличиться, властвуя на персидской земле? Не слишком ли самонадеянно со стороны коринфского царевича было думать, что он способен пошатнуть позиции персов, приняв одну из многих сатрапий? Аристодем все более опасался, что Филомен попусту погубил себя: хотя изначально, конечно же, хотел только блага Греции.
Увидев же дом, вернее - дворец Филомена в Милете*, Аристодем был поражен. Несомненно, его товарищ добился неслыханных почестей, которых большинство людей не могли дождаться до самых седин, - пусть даже и ценою утраты доброго имени. Людям свойственно злословить обо всех, кто добился чего-нибудь значительного: и лишь история способна рассудить, кто был более прав.
Дворец сатрапа стоял на вершине холма, на котором был основан город. Этот дворец-цитадель был окружен садом, и был построен в несколько ярусов; и каждый ярус оканчивался террасой. На террасах тоже росли деревья. Это напомнило Аристодему манеру египтян разводить сады на крышах; и уступчатый храм Хатшепсут, вырубленный в скале и слитый со скалой, на террасах которого росли мирровые деревья,привезенные из Пунта, - дивное творение Сенмута. Но эта ионийская крепость имела совершенно азиатский облик, ничто в ней не казалось привнесенным из Эллады или Египта: а что было привнесено, уже представлялось персидским.
Когда же был построен этот прекрасный дворец?.. Похоже, что недавно, а значит - со сказочной быстротой и искусством.
Когда афинянин назвал себя страже у ворот, его вместе со свитой почтительно пригласили войти. Аристодем впервые задумался о невесте Филомена. Будет ли ему позволено ее увидеть? Какое влияние эта персиянка окажет - и уже оказала на своего будущего мужа?..
Гостя провели во дворец, в перистиль - вернее, один из укромных внутренних двориков, где росли миртовые кусты, стояла скамья и посредине бил фонтан. Аристодем сел на скамью, восхищенно осматриваясь: и чем больше он восхищался, тем большее стеснение испытывал.
Когда хозяин вышел к нему, Аристодему показалось, что перед ним перс, - хотя он сразу же узнал старого друга. Филомен по-прежнему носил недлинные волосы, хотя и отпустил их немного, - персы носили волосы разной длины; густая черная борода была аккуратно подстрижена, как у придворного. На сатрапе Ионии был халат и шаровары, все пурпурное с золотом: носить пурпур имели право только приближенные царя царей и члены его семьи. Глаза коринфянина были подведены черным, а пальцы унизаны перстнями.
Все это очень шло Филомену, но делало его совершенно другим человеком.
Аристодем болезненно улыбнулся, обнимаясь и целуясь с другом.
- Ты мне напомнил Уджагорресента, - сказал он.
Филомен хохотнул.
- Я его сам себе давно напоминаю. Но царский казначей стар, и его страна устарела.
Он посмотрел товарищу в глаза и улыбнулся, сжав его плечи: перстни впились в кожу.
- Как же я рад тебя видеть! Счастье, что ты добрался невредимым!
Аристодем подумал, что и выговор военачальника стал другим: здесь это почти не обращало на себя внимания, зато в Аттике или Лаконии речь Филомена резала бы слух так же, как речь персидского посланника.
- Поликсена не приехала? - спросил Аристодем, на всякий случай: хотя был почти уверен, что нет, и теперь - тем более! Поликсена могла вообразить все, что Аристодем увидел своими глазами, по одному только письму старшего брата; и не приедет, пока будет способна противостоять его воле.
- Нет, не приехала.
Лицо Филомена на несколько мгновений сделалось отчужденным и холодным. Потом он опять улыбнулся афинянину, но тот так и не смог понять, о чем царевич думает.
- А где твоя невеста? - спросил Аристодем. - Смогу ли я увидеть ее когда-нибудь?
Он знал, что женщины в Персии содержатся и более строго, и более свободно, чем в Элладе: условности, которые было трудно понять со стороны.
- Ты увидишь ее на свадьбе, - пообещал Филомен. Казалось, он рад, воодушевлен - но не походил на нетерпеливого жениха. - Я тоже до свадьбы почти не могу с нею видеться.
- И все же ты уверен, что будешь счастлив, - улыбнулся Аристодем, вспоминая о своем брате Аристоне.
- Я уверен, - сурово сказал его друг, - что назад пути нет.
- А почему ты так одет? - вдруг спросил афинянин, исподволь присматривавшийся к нему. Он коснулся белой льняной рубашки, которая виднелась у Филомена под пурпурным халатом. - Ты зороастриец? Нужно ли это, чтобы жениться на персиянке?
Его это очень занимало, и не только в отношении брата своей возлюбленной.
Филомен покачал головой.
- Это необязательно, хотя и желательно... Пойдем, отдохнешь и поешь с дороги, и я тебе все расскажу.
После ванны и очень вкусного обеда Аристодем устроился с другом на одной из озелененных террас, куда для них вынесли столик с напитками.
- Ты стал богат как Камбис, - сказал афинянин. - Мне все еще не верится, что я не сплю.
Филомен усмехнулся.
- Скажи лучше - как Поликрат! Или Крез, царь Лидии!
Он сделал глоток гранатового напитка.
- И какое может быть сравнение, - продолжил сатрап Ионии. - Камбис покоряет себе все, на что бросает свой взгляд! Поистине царь царей, которому еще не было равных в истории!
Аристодем тоже пригубил фруктовое питье, которое стояло перед ними вместе с разбавленным вином. Он знал, что Филомен, подобно истинным персам, воздержан в винопитии, как это свойственно было и воспитанным эллинам, и был рад, что хоть чему-то из своего прошлого его друг остался верен.
Афинянин поправил светлые волосы.
- Расскажи мне, как ты живешь... как правишь своей сатрапией.
- Сегодня у меня есть время... хотя я не так занят, как был раньше. Азиаты словно бы умеют растягивать время, как египтяне, - усмехнулся Филомен. Потом он налил себе уже вина, которое у персов подавалось в конце трапезы, а не во все время еды, как у эллинов.
Они заговорились до темноты: о сатрапии, о своей жизни и родне, о богах и философии - обо всем. Понадобился новый кувшин вина, но ни один из старых друзей не опьянел за разговором.

***

Пока Аристодем не увидел Филоменову невесту своими глазами, ему не верилось в его свадьбу... даже после всех разговоров, после всего, что Аристодем увидел и попробовал в маленьком царстве Филомена.
Артазостра появилась перед гостями и родственниками с открытым лицом, - но все остальное, волосы, руки, ноги, было скрыто под тяжелыми одеждами. Юное лицо было нарумянено, возможно, чтобы скрыть бледность и страх, хотя девушка казалась невозмутимой. Филомен сравнивал дочь Аршака с царицей Камбиса, Роксаной; но Аристодем не видел и Роксаны, и ни с кем из женщин не мог сравнить эту дочь Азии.
Артазостру вывел к собравшимся за руку отец, и потом вложил эту смуглую узкую руку с покрытыми краской ногтями в руку Филомена. Несколько мгновений молодые глядели друг другу в глаза - и так, что все в зале почувствовали себя лишними.
Аристодем мрачно подумал, что на свадьбе его брата не было и следа такого тонкого взаимочувствия между женихом и невестой, хотя свадьба была куда более разгульная.
Бракосочетание уже совершилось, и после краткого благословения, которое Филомен и Артазостра приняли от могущественных родственников персиянки, после греческого обряда осыпания зерном и другими плодами земли старшая дочь Аршака удалилась в свои комнаты. А афинянин так и не успел составить о ней никакого представления.
Все опасные тайны этого существа предстоит познать мужу, и только ему. Как в Элладе... но совершенно иначе.
С этого праздника Аристодем, как и со свадьбы Аристона, тоже ушел раньше.
Он долго сидел в своей богато убранной спальне, которая выходила на террасу, - ветер колыхал легкую шерстяную занавесь, закрывавшую арку: этот прием был известен в Азии в древности, как рассказал афинянину Филомен. В Элладе, даже в Афинах, арки еще не встречались, хотя были красивы, прочны и как нельзя лучше вписались бы в гармонию храмов и общественных зданий. Пифагореец думал о своих братьях: не написать ли ему в Афины или Навкратис о том, что увидел и узнал в Ионии, от Филомена и его подданных. Но Аристон просто не поймет его, Хилон для этого слишком афинянин... а Калликсен сейчас в море. Аристодем мысленно пожелал удачи брату, избравшему самую необычную судьбу.
Нет, он обо всем расскажет братьям при встрече, если это суждено. Письменные строки... лживы, даже если в них только правда: как свидетель, которому дозволено выступить лишь с одной заготовленной речью, ничего к ней не прибавляя. Аристодем уже чувствовал себя так, точно ему предстоит оправдываться перед своими родственниками и согражданами.

Аристодем проспал допоздна, хотя это было не в его привычках. Когда он проснулся и сел в постели, его уже терпеливо дожидался приставленный к нему раб-иониец, одетый по-гречески, как и многие слуги здесь. Аристодем спросил о своих людях, и прислужник ответил, что с ними все благополучно и они очень довольны.
Еще бы они были недовольны, попав в такую сказку, будто на остров Цирцеи! Милет называли "жемчужиной Ионии", и много греческих земель до недавнего времени были подвластны ему и отдавали свои богатства, даже египетский Навкратис!
После омовения гость вышел завтракать на свою террасу. Все его мысли были заняты Филоменом. Как прошла брачная ночь, не разочаровался ли он в своей персиянке? Филомен, конечно, не был неопытен с женщинами, но с девицами... Тем более с азиатками...
Он подождет, пока хозяин сам придет к нему: если здешние обычаи это позволят.
Аристодем еще не успел закончить завтрак, как бахромчатая занавесь арки отодвинулась и на террасе появился молодой супруг. Он был в алых шароварах, стянутых широким золотым кушаком, и голый по пояс; это было до того непривычно в его азиатском облике, что афинянин вздрогнул и привскочил с кресла. Сатрап Ионии прижал палец к губам и, неслышно подойдя к другу, сел в кресло рядом. И когда он научился красться, словно тигр?..
В темных глазах коринфянина светилась улыбка.
- Ну, что? - спросил Аристодем, настороженно глядя на Филомена.
Тот снова прижал палец к губам.
- Она еще спит, - проговорил Филомен так, точно отсюда мог разбудить свою жену.
- Ты доволен ею? - спросил афинянин.
- Мне так же стоит спрашивать себя, довольна ли Артазостра мной, - рассмеялся молодой сатрап. - Но, кажется, мы оба получили то, чего ожидали.
Аристодем взял и медленно поднес к носу засушенную ветку миндаля, стоявшую перед ним в вазе. Покрутив ее в пальцах, афинянин опустил ветку на колени.
- Я думал, что в Азии женщины еще больше покорны мужьям, чем в Аттике, - сказал он. - Но теперь я вижу, что...
- И в Аттике жены не рабыни, - усмехнулся Филомен. - А в Азии в любви и брачных отношениях существует много тонкостей, до которых не доросли в своих понятиях даже вы, афиняне.
Аристодем сломал веточку, и сухие коричневато-розовые лепестки осыпали его хитон.
- Нужно ли нам это! - гневно воскликнул гость.
Боясь признаться в своих мыслях сам себе, он сейчас больше всего на свете хотел бы, чтобы Поликсена любила его, а он - ее со всей азиатской тонкостью и в греческой гармонии...
Друг пристально смотрел на него и, кажется, понимал его смятение. Сделав несколько глотков вина прямо из кувшина, Филомен встал.
- Мне нужно вернуться к Артазостре, - сказал он. - Должно быть, она уже проснулась. Я приду к тебе после обеда... ты ведь еще останешься?
В глазах этого столь могущественного теперь человека блеснула мольба.
Аристодем кивнул. Он мучительно подумал, что нужно уезжать как можно скорее.
Филомен торопливо обнял его, обдав запахом мускуса, и быстро покинул террасу.

Аристодем смог увидеться с другом только к вечеру, когда тот исполнил все свои любовные и прочие многочисленные обязанности. Филомен приказал оседлать для себя и афинянина лошадей, и они отправились вдвоем покататься по огромному саду.
- Не соскучился без меня? - спросил господин дворца, улыбаясь.
Аристодем засмеялся.
- Ну что ты.
Некоторое время они молча ехали шагом, погрузившись в задумчивость. Потом афинянин спросил:
- Давно хотел узнать у тебя, но все забываю... в чем преимущество кривого персидского меча перед греческим?
Филомен долго не отвечал. А потом сказал:
- Наши прямые мечи разрубают твердые тела, но неглубоко проникают в мягкую плоть. Изогнутый же однолезвийный клинок не столько разрубает, сколько разрезает внутренности. Если хочешь, я могу сам поучить тебя!
Аристодем принужденно рассмеялся и поднял руку.
- Боюсь, у меня нет времени учиться сражаться по-персидски. Завтра я уезжаю из Милета... если ты не возражаешь, конечно.
- Разумеется, - спокойно и вежливо сказал сатрап Ионии.
Когда они возвращались назад, Аристодем увидел на террасе Артазостру. Он даже не сразу понял, что это жена Филомена: афинянин впервые увидел ее без головного покрывала. Черные волосы персиянки были распущены, и ветер колыхал ее пурпурные одежды, когда она, возвышаясь над всеми и опираясь одной рукой на ограждение, смотрела в сад, освещенный факелами.
Проезжая мимо супруги, Филомен приветственно поднял руку, и Артазостра склонила голову - слегка, царственно.
Аристодем подумал, что персиянка хороша собой, хотя он видел много женщин красивее ее... но для Филомена сейчас это не главное, как и для него самого.

***

Когда пифагорейцы прощались, Филомен сказал:
- Если встретишь... когда увидишь Поликсену, передай ей, что я люблю ее! Скажи...
Он вдруг смешался и замолчал.
- Скажу, - кивнул Аристодем, внимательно глядевший на него. Сегодня Филомен был одет как раньше, по-эллински. - Все расскажу так, как ты мог бы рассказать сам!
Афинянин очень надеялся на эту встречу с сестрой Филомена... и на многое другое. Но он еще вчера отправил письма и Аристону, и Калликсену, в Афины: чтобы друзья передали его послание младшему брату, когда тот вернется из плавания. Сам Аристодем собирался назад в Навкратис, но был вовсе не уверен, что доедет.
Друзья крепко и сердечно обнялись.
- Желаю тебе счастья, - сказал Аристодем молодому господину Ионии, который и так получил все блага, о которых мог мечтать.
Филомен отвел глаза и горько сказал:
- Благодарю. И ты будь счастлив.
Они еще раз обнялись, и Филомен быстро ушел. Аристодем утер увлажнившиеся глаза.
- Герой Эллады! - прошептал афинянин. - Мог ли Гомер вообразить что-то подобное? Ни Фалес, ни Анаксимандр*! Даже Пифагор!
А потом, не мешкая, эллин ушел собираться в путь.

* Самый могущественный и богатый из ионийских городов, бывших автономными: несмотря на то, что они процветали, объединить их для противодействия Ахеменидам не удалось. Из Милета вышло много знаменитостей.

* Прославленные философы милетской школы, жившие незадолго до правления Камбиса.

MadameD

Глава 55

Калликсен едва не погиб в первом же плавании, хотя флотилия из трех кораблей, снаряженная несколькими навкрариями*, ходила в Карию с торговой, а не военной целью. Азиатская Греция не вела сейчас войн, вообще предпочитая избегать их, покуда возможно. Но на пути назад афинские моряки столкнулись с двумя персидскими триерами, одна из которых чуть не протаранила афинский корабль: видимо, ожидая нападения или в жажде поживы. Но потом афиняне подали сигнал, что идут с миром, и персы не тронули их.
Хотя и греческие, и персидские корабли были приспособлены для сражений, персы не были склонны ввязываться в битву самовольно, без приказа своего верховного правителя. Греки не знали, считать это дисциплинированностью или трусостью, - эллины редко упускали случай показать свое бесстрашие и попытать удачу в бою, по приказу или без.
Однако начальник кораблей в этот раз проявил политическую мудрость. Или мудрость проявили персы, оценив превосходство эллинов в силе.
Калликсен, стоявший у борта, с сожалением проводил взглядом персидские суда. Его сосед, бывалый моряк, прищурив глаза, взглянул на белокурого юношу.
- Жалеешь, что не вышло подраться, а?
- Да... то есть нет, - Калликсен густо покраснел. - Я не трус, и я бы очень хотел сразиться! - поспешно воскликнул он, мертвея при мысли, что его могут уличить в трусости. - Но я понимаю, что сейчас нам это нельзя!
- Ты неглуп, мальчик, - усмехнулся его собеседник, поправив головную повязку, которая не давала ветру бросать сизые кудри в покрытое красным морским загаром и морщинами лицо. - Правильно говоришь, нельзя нам сейчас их трогать. Этих было только два, и мы бы их потопили, клянусь Посейдоном, - моряк вздохнул, - но мы каждый свой корабль ценим в десять их. У персов людей без счету, а флот такой, что нам и не снилось!
Калликсен кивнул: зная, как дорого городу обошлось построение и снаряжение даже этих трех кораблей.
- Зато мы удачно сплавали, - улыбнулся брат Аристодема, - и теперь у нас будут таланты*, чтобы построить еще!
Пятнадцатилетний юноша был очень горд собой: хотя ему так и не случилось подраться, ни на мечах, ни даже обстрелять противника, ни даже поглядеть на морской бой, о которых он столько слышал. Однако ему было теперь что порассказать своим сверстникам в Афинах и даже многим старшим!
Калликсен с удивлением подумал, что старший брат, которого он давно не видел, был совсем рядом с ним, в Ионии. Хотелось бы знать - может ли эта Иония сравниться с Карией по богатству и красоте! Калликсен знал, что Аристодем уехал в Милет на свадьбу своего друга из Коринфа, который брал персиянку, родственницу царя Камбиса: царский род, правивший Ионией, пресекся еще до персов, но теперь Камбис сместил и собственного персидского наместника, передоверив Ионию греку.
Калликсен не понимал, как можно водить дружбу с таким предателем, но брат был философ и всегда себе на уме. Калликсен надеялся, что Аристодем расскажет, когда вернется, о чем думал, уезжая на эту свадьбу, и что повидал в Ионии.
Юноша улыбнулся, вспомнив о доме и матери: эта память посреди моря была как теплый очаг. Пока он был свободен, Калликсен поспешил проверить, не исчезли ли подарки, которые он купил матери и брату Хилону.
Простому матросу очень трудно было найти на корабле закуток для вещей, и еще труднее - сохранить его нетронутым: Хилон, напутствуя младшего, советовал ему прежде всего позаботиться об этом. Но Калликсен нашел такое место под верхней палубой, между ящиками с пряностями, которые везли из Карии: он увязал в узелок керамический флакончик с маслом, которое, по уверению торговца, чудодейственно излечивало боли в спине - от них давно страдала мать. И еще кинжал из черной бронзы с выпуклым посередине лезвием и рукояткой, изображавшей какую-то древнюю богиню: это уже брату, Хилону. Не столько затем, чтобы защищаться им: драться, если придется, конечно, лучше мечом! Просто Хилон любил редкости и древности, как и Аристодем, а кариец уверял, что этому кинжалу не меньше тысячи лет, и привезен он с Крита.
Юный афинянин, конечно, никак не мог проверить слова торговца, но вещь выглядела старинной. Пусть брат сам разберется, коли уж это любит.
На себя у Калликсена денег не хватило - но его огорчение, когда юноша обнаружил это, быстро прошло: гораздо приятнее было порадовать мать и брата, показать, что он уже взрослый. Он еще купит себе что захочет, в следующий раз - не в Карии, так где-нибудь еще! Мир так велик, а он так молод!
Прибрав кинжал, Калликсен вздохнул, думая, что мечты о сражениях, наверное, так и останутся пустыми мечтами. У него даже меча с собой не было - только нож, который он спрятал в набедренную повязку. Многие матросы были вооружены только ножами или вовсе никак; хотя опытные, нанятые с целью охраны груза и команды воины на кораблях были, по пятьдесят на каждом. Но от этих же воинов юный афинянин знал, что когда начинается настоящая битва, в нее ввязываются все, кто смел...
Дома, разумеется, Калликсен учился обращаться с мечом, как подобает гражданину Афин, но разве можно сравнить учение с боем!
Жарко краснея, он в последний раз провел рукой по ребристому ржаво-черному лезвию братнина кинжала и поспешно спрятал подарок. Калликсен бегом поднялся по лестнице наверх, чтобы быть на месте, если он понадобится. До сих пор юный матрос не вызывал нареканий у старших, и был намерен не оплошать до самого конца плавания.

Дома мать ждала своего младшего сына - за прялкой, одна: она осталась совсем одна после того, как умер ее муж, а Хилон женился и зажил своим домом. Эта уроженка острова Коса по имени Каллироя - "прекрасноструйная", от которой все четверо братьев унаследовали светлые волосы, отказалась видеть в своем доме невестку-афинянку: хотя ее муж был потомственный афинянин и очень уважаемый гражданин славного города.
Калликсен подумал, увидев одинокий огонек в материнском окне, - Аристон женился в Навкратисе на какой-то гречанке с островов, Аристодем тоже присматривался к чужим женщинам... уж не хочет ли мать, чтобы и младший ее сын поискал себе жену в другой земле? Почему она так не любит афинянок? И неужели не боится оставаться совсем одна, не считая пожилой рабыни?
Но когда старая Хлоя открыла ему калитку, ахнула и всплеснула руками - а потом резво, как девушка, убежала сказать хозяйке, что вернулся ее сын, Калликсен позабыл обо всем. Он побежал к матери со всех ног, и перехватил ее на полдороге.
Он был еще не так силен, чтобы носить мать на руках, как хотел бы, - но мог прижать ее к груди так крепко, чтобы она почувствовала, что ее младший сын уже мужчина.
Каллироя долго обнимала его, без слов, без слез, - а потом посмотрела в лицо влажными голубыми глазами и улыбнулась. Юноше вдруг стало досадно: ему хотелось, чтобы мать заплакала от радости и слабости при виде него, но он тут же одернул себя.
- Здравствуй, мама.
Каллироя долго смотрела на него - так, точно видела перед собою не сына, а какую-то свою воплотившуюся мечту. В чем же могут быть мечты женщины, как не в сыновьях? Потом она опять улыбнулась юноше.
- Иди в дом, сынок, Хлоя сейчас согреет воду. Ужин готов... мы с Хлоей как будто знали, что ты вернешься сегодня!
Мать повернулась, и Калликсен успел увидеть, как она приостановилась на несколько мгновений, взявшись за поясницу. На ней был теплый платок, несмотря на лето.
Юный мореход быстро проверил, не потерял ли свой флакончик с чудесным маслом, а потом поспешил за матерью. Каллироя, несмотря на свои годы и болезнь, легкой поступью удалившаяся внутрь дома, неожиданно напомнила ему Афину - как богиня, обернувшаяся бессильной старухой, испытывала милосердие героя Язона перед его решительной встречей с царем Пелием.
Когда он вымылся и сел ужинать за стол у очага, мать устроилась рядом со своей прялкой. Обычно она работала у себя в комнате, в гинекее, но теперь пересела в ойкос, чтобы не оставлять вернувшегося сына ни на миг. Но даже любуясь сыном, Каллироя продолжала прясть.
- Расскажи мне, - попросила она, когда юноша отодвинул миску. - Расскажи, что ты видел... что делал.
Каллироя тепло посмотрела на него, наконец оставив работу. И как только мать замечала все, что он делает, занимаясь своим?
Ее собранные в узел светлые с серебром волосы сейчас казались совсем седыми. Калликсен поспешно встал с лавки, вспомнив о своем снадобье: на миг ему показалось, что он сейчас ударится головой о потолочную балку. Каким тесным и бедным показался ему отцовский дом после всех приключений, после всех особняков и дворцов, что он видел! А теперешний дом Хилона, а Аристона, в Навкратисе!
- Мама, я привез тебе волшебное масло... от этого.
Калликсен смущенно похлопал себя по спине. Мать звонко засмеялась.
- Вправду волшебное?
Юноша сбегал и принес свой флакончик из глазурованной глины. Довез он его, не разбив, и вправду чудом! Он вручил лекарство матери, которая встала из-за стола, со смущенной улыбкой. На несколько мгновений их ладони встретились, обхватив горлышко сосуда; а потом мать и сын снова обнялись.
- Благодарю тебя, милый, - сказала Каллироя.
Она поцеловала его, потом утерла глаза и, отвернувшись и отойдя, села на лавку, где Калликсен только что сидел и ел свою похлебку.
- Иди сюда, ко мне, и расскажи мне все!
Примостившись рядом с матерью, а потом все же отодвинувшись от смущения на край лавки, Калликсен начал рассказывать. Вскоре застенчивость оставила его, и он, увлекшись, заговорил так, как делился бы пережитым с товарищами.
- А когда мы плыли назад, мы чуть не подрались с персами, - прихвастнул он под конец; и только тут спохватился. Можно ли так пугать старую мать!
Но Каллироя не казалась испуганной. Она, придерживая на плечах свой серый овечий платок, неподвижно смотрела на сына, будто он рассказал ей о каком-то сбывшемся пророчестве. Может, они со служанкой и гадали тут без него, кто знает!
- С персами?.. - наконец переспросила мать. - Это были две триеры, и они разминулись с вами?
Тут настал черед Калликсена изумиться до крайности. Он вскочил и воскликнул:
- Как ты узнала?..
- Я слышала, что говорят на агоре, хотя я и редко покидаю дом, - ответила Каллироя. Она сделала сыну знак снова сесть; и тот повиновался, не отрывая глаз от матери. Но тут пугавшее его выражение наконец исчезло из ее голубых глаз.
- Говорили, будто знаменитый торговец рабами, киренеянин по имени Стасий, наконец отплыл из Эвбейского залива. У него две персидские триеры, это все знают, и на службе у него персы, - сказала мать. - Не он ли вам встретился?
Калликсен сглотнул. Его бросило в жар, и он обеими руками взъерошил волосы. Как знать! Может, напрасно начальник не отдал приказа атаковать персов?..
- Может, и он, мама, - сказал юноша. - А ты что-то о нем слышала? У него кто-то из наших?..
Каллироя усмехнулась с гадливостью и ненавистью, исказившими ее спокойное, обычно приветливое ко всякому лицо.
- Он мог захватить кого угодно, - ответила мать. - Спартанцев он продает в Афины, а афинян в Спарту! И тех и других продает персам! Такие негодяи не имеют ни родины, ни чести, ни совести... и мутят всю Элладу, мешая нам объединяться против врагов!
Калликсен опять изумился: голос его кроткой матери зазвенел, точно голос самой Афины Паллады.
- Жаль, что мы его не потопили! - воскликнул юноша, сжав кулаки.
На лице матери мелькнула грустная усмешка.
- Теперь уж поздно об этом говорить.
Она встала и, подойдя к столу, поправила фитиль в лампе - плошке с маслом.
- Я слышала, что несколько месяцев назад этот Стасий из Кирены продал в Марафон несколько спартанцев, - вдруг прибавила Каллироя. - Весь город только об этом и говорил. Он подобрал их умирающими в пустыне - эти воины отстали от своих, возвращаясь из похода в Египет!
Мать подняла голову, и Калликсена опять голубым огнем обжег гневный укор в ее глазах.
- В Египет? Ну так значит, они были наемники, - сказал он наконец, будто себе придумывал оправдание, даже не Стасию из Кирены. - Значит, эти спартанцы все равно пропали для своего полиса!
- И стало быть, этих храбрейших из греков можно продавать, будто скот? - воскликнула Каллироя. - Можешь ты представить, как лакедемоняне теперь возненавидят нас вместе с нашими соседями? Они могли бы быть нам неоценимыми союзниками, а сейчас не захотят даже разговаривать, если не объявят войну!
- Но как они узнают? - отпарировал Калликсен.
Он вздохнул, пытаясь успокоиться сам и найти доводы, которые успокоили бы мать.
- В самом деле, мама, как лаконцы узнают, что случилось с этими солдатами? У них много воинов уходит в наемники и пропадает без вести!
Каллироя горько улыбнулась.
- Эти пропали не без вести. Стасий позаботился... ты слышал, что один из марафонцев хвастает спартанцем с необыкновенно мощным и красивым телом, которому стал покровителем? Хозяин этого атлета всем говорит, что он свободный человек, который просто получил покровительство, как ты от своего полемарха*, мой сын... но по Марафону давно ходят слухи, что лаконец метэк* - вольноотпущенник, если не раб по-прежнему. Граждане Марафона даже ссорились из-за этого спартанца, потому что покровитель выставлял его на играх как свободного борца и заработал на своем атлете славу и немало талантов. А теперь спартанец заинтересовал нескольких наших художников, и с него делают статую!
Мать прервалась.
- Да как же ты всего этого не слышал? - спросила она юношу с искренним удивлением.
- Я не собираю слухи, мама, - сказал Калликсен. Но уже понимал, что это не обыкновенные базарные сплетни и что он, мечтая о чужих краях, совсем не обращал внимания, что делается дома.
- Я... расскажу обо всем Хилону, - сказал младший из сыновей Пифона, вставая и делая шаг к порогу.
- Завтра расскажешь. Теперь уже темно, не пугай его жену, и сам ложись спать, - остановила его Каллироя. - Кстати, у Хилона для тебя письмо от Аристодема.
- Вот как! - воскликнул Калликсен.
Теперь послание от брата могло рассказать ему много нового... о чем он не задумался бы прежде.
Юноша помедлил, посмотрел в сторону двери... потом опять сел.
- Хорошо, мама, я сейчас пойду спать.
Калликсен наконец почувствовал сонливость. Возбуждение от встречи с матерью и от такого необыкновенного разговора сменилось многодневной усталостью.
- Я... пойду.
Он встал, зевнул и пошатнулся. Каллироя быстро подошла к нему и погладила по голове.
- Иди отдыхай, милый, Хлоя тебе уже постелила.
Калликсен кивнул и, переставляя отяжелевшие ноги, поплелся в спальню, которую раньше делил с Хилоном. Завтра нужно будет... непременно...
Он уснул, едва только повалившись на постель. Юноша уже не слышал, как к нему вошла мать; она бережно укрыла его шерстяным покрывалом. Потом взглянула на котомку, которая осталась валяться в ногах у юного моряка.
Немного поколебавшись, Каллироя распустила шнурки и заглянула внутрь сумки. Увидев кинжал, она замерла в удивлении и испуге... потом улыбнулась, все поняв. Конечно, это для Хилона. Хилона занимали все редкости из чужих стран и все новое, что можно было узнать на агоре, особенно касающееся искусства. Про марафонских спартанцев он давно слышал.
Каллироя поцеловала своего младшего мальчика и пожелала, чтобы завтрашняя его встреча с братом привела к добру.

* Территориальные подразделения Аттики, отвечавшие за снаряжение военных кораблей. С началом греко-персидских войн, после значительного расширения флота, предпринятого Фемистоклом, навкрарии были заменены триерархиями - обязанностью для богатых граждан (триерархов) снаряжать военные корабли, содержать их в боевой готовности и командовать ими в течение года.

* Крупная денежная единица в Греции и эллинистической Азии.

* Неполноправные жители Аттики, в число которых входили иностранцы и отпущенные на волю рабы. Метэки существовали также и в некоторых других греческих областях.

* Высший военачальник в Греции.

MadameD

Глава 56

Египтяне достигли большого мастерства в ваянии - это признавали даже в Элладе, и эллинские скульпторы многому научились у мастеров Та-Кемет. Даже афинские художники вынуждены были признать, что еще когда греки изображали своих богов, обтесывая подвернувшиеся под руку каменные или деревянные столбы, египтяне добились высокой точности повторения человеческих черт в различных сплавах металлов, в хрупком алебастре, самых мягких и самых неподатливых породах камней. Египетские же колоссы до сих пор приводили в изумление всех иноземцев - та же искусность, но в размерах, требующих огромных и столь же согласованных человеческих усилий и точнейших математических расчетов.
- Вот урок, который мы должны помнить, но не должны повторять, - сказал старый скульптор по имени Гермодор двоим своим ученикам, когда они отчитались ему в своей работе и отдыхали в мастерской, ощущая и удовлетворение, и уныние оттого, что достигли еще очень малого. В такие мгновения учитель всегда находил, чем занять их ум и воображение, как побудить дальше упорно двигаться к вершине, казавшейся столь далекой.
- Почему нам не следует повторять египтян, учитель? - спросил один из юношей, глядя на свои руки, на которых засыхала глина. - Разве это не чудо ваяния, как ты сам говорил, - суметь создать такие великие статуи?
Гермодор засмеялся.
- Чудо, Горгий, ты прав! И ты прав, что эти статуи - великие для египтян и показались бы такими другим восточным народам!
Он хлопнул в ладоши и потер руки, тоже перемазанные в глине.
- Но нам - нет. Величие египетского народа заключалось в возвеличении его царей до такой степени, чтобы простые люди рядом с ними ощущали свою малость и бренность... ничтожность своей земной жизни, и возлагали все надежды на вечность. А вечность им представлялась не столько даже в своих забальзамированных телах, которые воскреснут в царстве Осириса, сколько зримо воплощалась в этих богах на троне, как и в их храмах, прижизненных и заупокойных.
Старый афинский мастер долго жил в Та-Кемет и знал, о чем говорил. Но тут внимательный Горгий заметил странность в словах учителя и спросил:
- Ты сказал - величие египтян заключалось в этом раньше, учитель? А что же теперь?
- Теперь таких статуй, как и таких потрясающих умы храмов, в Та-Кемет больше не создают, - улыбнувшись, сказал Гермодор. - А это значит, что прошло время этого народа! Да разве вы сами не можете судить о Египте по тому, что сейчас происходит?
Оба юноши кивнули. Все знали, что Камбис до сих пор сидел на троне в Саисе. А когда царь царей умрет или покинет эту страну, на ее престол заступит новый перс.
- Кроме того, в египетской скульптуре повторяется один и тот же канон, - продолжил скульптор, который начал в волнении прохаживаться по мастерской, потирая узловатые руки. - Это не только и не столько от неумения следовать натуре, хотя отчасти причина и в этом. Египтяне стремились к повторению образцов, казавшихся им совершенными, во всем... потому и пронесли свой жизненный уклад через тысячи лет. Но повторение без поиска приводит к тому, что художник в конце концов замыкается сам в себе и творец в нем умирает.
- У наших статуй тоже тела и лица похожи, - отважился заметить тот же Горгий. - Мужчины между собой, женщины между собой! И позы, в которых изображают мужчин и женщин!
Гермодор даже похлопал своему ученику.
- Совершенно верно! И причина этого повторения во многом такова же, что и у египтян. Если бы вы видели вавилонские скульптуры, - усмехнулся художник, - вы бы заметили, что и азиаты очень долго шли тем же путем, может быть, сами того не ведая, как и мы. Произвол богов поистине удивителен и несомненен!
- Но ведь ты говорил, учитель, что египтяне считают... то есть считали своих царей богами, и даже позы, в которых их изображали, издревле имели сокровенный смысл, - впервые подал тут голос второй ученик, Никий. - Например, выставленная вперед нога...
- Означает шаг в вечность, - кивнул старый афинский мастер. - Прекрасно, Никий, ты хорошо меня слушал. Но мы с вами не жрецы Черной Земли, и не стремимся к постижению их таинств. Мы стремимся постичь общие законы искусства, - тут Гермодор понизил голос, точно сам священнодействовал.
Старый афинянин посмотрел на одного ученика, потом на второго.
- Мы должны понять, как именно искусство развивается, как отражается в нем ум и душа человека - и как искусство воздействует на ум и душу. Ибо все, что действует на другие вещи, испытывает на себе обратное воздействие. И нам следует понять, - Гермодор поднял палец, - какой путь предназначен богами нашему эллинскому искусству. Ибо это путь особенный, и именно сейчас найти его очень важно!
Юноши притихли, ощущая себя так, точно в этой маленькой мастерской, - пропахшей глиной и стружкой, с тускло блестящими горками мраморной крошки тут и там, - с ними троими, учителем и учениками, именно сейчас совершается нечто великое.
Потом Гермодор сделал обоим ученикам знак.
- Идите за мной, дети, я кое-что вам покажу.
Переглянувшись, юноши последовали за скульптором в соседнюю комнату. В ней не было следов прерванной работы, поиска и творения, всегда сопряженного с разрушением, но были готовые скульптуры - в человеческий рост и маленькие, в палец, сидячие, бюстовые и барельефы, на столах и на постаментах. Некоторые, особо ценные, были накрыты полотном.
Гермодор зашел в угол и, нагнувшись, бережно снял покров с невысокой статуи. Почему она невысока, стало ясно сразу же, - эта ярко раскрашенная деревянная фигура изображала сидящего египетского писца: за работой, с дощечкой на скрещенных ногах и с тростинкой для письма в правой руке.
- Видите, красный цвет, канонический для мужских изображений, - палец художника указал на фигуру, но не дотронулся. - Но я сразу выделил эту статую из других, как один из лучших образцов, какие мог найти у египтян! Назовите сами, чем она особенная! Никий, ты!
Теперь скульптор обращался ко второму ученику, менее бойкому, но не менее внимательному, чем его товарищ; но Никий в этот раз не нашелся с ответом.
Ответил снова Горгий. Обежав глазами деревянную фигуру, он пристально рассматривал широкое лицо с миндалевидными черными глазами. Голова статуи была покрыта париком, а приземистое, плотное тело одето в одну белую юбку-схенти.
- Лицо живее, чем у других, - не равнодушное, а сосредоточенное, - сказал юноша. - И черты, как у живого человека... канон в нем виден, но можно сказать, что присуще этому египтянину и только ему.
Гермодор кивнул.
- Верно! Еще?
Горгий нагнулся и притронулся к палочке для писания в руке деревянной фигуры.
- Еще... он занят делом.
Юноши ухмыльнулись, забавно было говорить так о статуе, - но старый мастер остался совершенно серьезен.
- Именно так. Это одна из немногих попыток египтян изобразить человека в движении, что есть труднейшая задача для художника. Художник должен научиться передавать как внешнее движение, - Гермодор опять поднял палец, - так и внутреннее, движение души! Только тогда его работа оживет, в ней вспыхнет божественный дух!
Гермодор перевел дыхание.
- Египетский мастер попытался сделать и то, и другое! И почти добился успеха! Но передавать могучее усилие героев, усилие титанов, преображающих мир, должно научиться нам. Мы, эллины, - будущее мира.
Юноши долго молчали, и восхищенные, и даже придавленные словами афинского мастера. Они еще не чувствовали в себе силу для таких свершений.
Потом Горгий робко спросил - коснувшись колена наставника, будто сидел у ног божества:
- Как же нам научиться передавать это движение?
Гермодор добродушно рассмеялся. Он положил руку на жесткие кольца черных волос юноши.
- Если бы я это знал и мог объяснить, мой мальчик, я бы учил вас вместе с Аполлоном и девятью музами.
Он помолчал.
- Вдохновение, божественная искра, которую художник передает творению, есть самое непостижимое. И попытаться овладеть этой тайной - кощунственно, это посягновение на то, что принадлежит богам... Можно творить, не зная законов искусства: вам теперь известно, что тысячелетиями люди создавали статуи и росписи, работая только наитием в том, что не касалось математических расчетов, способов смешения красок и обработки камня и металла. Но ремесленника от мастера отделяет пропасть, невыразимая человеческими словами... Однако великие художники будущего, которых должна дать миру Эллада, будут руководствоваться наитием, твердо зная законы своего мастерства!
Тут хрупкий светловолосый Никий хмыкнул.
- Дать художников всему миру, учитель? И варварам тоже?
Он бы не решился на такую дерзость, если бы не был задет до глубины души. Горгий промолчал, но явно был согласен с товарищем.
Глаза Гермодора сердито загорелись.
- Как думаешь ты, - он резко кивнул Никию на статую писца, - не считают ли нас варварами эти мастера? И в какую клетку ты запрешь божественное пламя, чтобы оно не досталось недостойным?
Молодые эллины молчали, опустив глаза. Никию нечего было сейчас возразить учителю; но юный афинянин обещал себе, что найдет доводы потом. Только бы вернуться в Афины и рассказать друзьям и отцу, члену ареопага*, чему учит их с Горгием мастер!
Неожиданно Гермодор сказал:
- Я хочу показать вам еще одну работу. И вы должны обещать, что не будете говорить о ней никому, пока она не будет закончена... Это моя собственная работа.
Чувствуя немое изумление и волнение юношей, скульптор улыбнулся.
- Вы помните, конечно, что не в моих правилах показывать кому-нибудь свои неоконченные статуи. Но сейчас я нарушу свое правило ради вас двоих. Чтобы сегодняшний урок принес свои плоды!
Он стал серьезным и даже мрачным, как жрец.
- Обещаете ли вы молчать, дети?
Юноши горячо кивнули. Горгий и Никий невольно взялись за руки, хотя не были близкими друзьями, только соучениками.
Гермодор подошел к накрытой статуе, которая еще раньше обратила на себя внимание учеников своей высотой, - с рослого мужчину, - и непривычными очертаниями, угадывавшимися под простыней. Виденные юными художниками до сих пор греческие коры, священные статуи девушек, изображения богинь, героев и атлетов все были статичны, подобно египетским. А эта статуя...
Гермодор сорвал простыню, и свет, падавший в узкое окно мастерской, заиграл золотом на полированном мраморе. Горгий и Никий дружно ахнули; Горгий обхватил Никия за плечи, а тот даже не обратил внимания, хотя не любил, когда к нему прикасались.
- Это... это, - начал Горгий и осекся. Он убрал ладонь с плеча товарища и подошел ближе, протянув руку к невиданному чуду.
- Смотрите и запоминайте, - сурово сказал старый художник. Казалось, он вовсе не считает эту работу своей заслугой - или, вернее, лишь отчасти своей заслугой.
- Совершенного покоя не бывает! Бывает лишь переход от одного движения к другому, от одного усилия к другому, - произнес Гермодор, почти благоговейно касаясь могучего плеча нагого воина, присевшего, выставив копье, - как перед смертельным броском. Фигура пока еще меньше, чем наполовину, выступила из камня, но уже виден был грозный наклон головы, напряжение всего тела: готовность к прыжку из жизни в смерть. Смерть во имя свободы, если не победа вот этим, последним броском копья!
Из мрамора появились только голова, верхняя часть тела и склоненные колени воина, державшего копье у ноги, но обоим юношам стало пронзительно ясно, что более совершенной скульптуры они никогда не видели.
Гермодор опять накинул на голову мраморного атлета простыню. Он оперся о стол, на котором стояли несколько статуэток эбенового дерева, и голос его вдруг зазвучал надсадно и хрипло, как после огромного напряжения.
- Мне кажется с тех пор, как я приступил к работе, что это сам Аполлон или Афина-воительница направляют мою руку и душу... И кощунством мне кажется говорить об этой статуе, пока она не будет готова.
- Но, учитель, - Горгий наконец обрел голос. - Разве ты работаешь в этой комнате? Ведь здесь даже не повернуться!
И инструментов поблизости не было видно. А уж этому воину с телом и духом Геракла, который позировал Гермодору, и вовсе не нашлось бы тут места!
- Где я работаю - это тайна, известная только ему, - Гермодор показал на копьеносца, - и моим помощникам, которые умеют держать язык за зубами. Надеюсь, и вы это сумеете.
Юноши кивнули.
- Ступайте. На сегодня урок окончен, - художник, казалось, не в силах был долее заниматься посторонними вещами, мысленно уже углубившись в свою великую последнюю работу.
Горгий и Никий вышли, стараясь не шуметь. Когда они миновали просторное рабочее помещение и, выйдя через полуотворенную дверь, оказались во дворе мастерской, то остановились, посмотрев друг на друга. Юные художники читали в глазах друг друга одну и ту же мысль.
Горгий сделал знак Никию сесть на скамью под оливой. И когда ученики Гермодора сели, Горгий сказал товарищу:
- Так вот о чем уже месяц говорят на агоре! Я знал, что учитель готовит к выставке что-то необыкновенное, но и подумать не мог...
- Говорят, что Гермодор ваяет эту статую с раба, - Никий понизил голос до шепота и оглянулся на дверь, оставшуюся приоткрытой.
Горгий помолчал. Качнул ногой, по щиколотку переплетенной ремешками нарядной сандалии.
- Не может быть, - наконец сказал он. - Раб не может... Нет, это, должно быть, и вправду свободный спартанец. Только как Гермодор убедил его позировать!
Никий хмыкнул.
- Ну, разве учитель скажет! Только скоро все равно люди узнают. Художники вообще не умеют прятаться, а такие, как Гермодор, и подавно! Знал бы он, что...
Горгий пожал плечами.
- Наверное, догадывается, что все уже чешут языками. Но думает, что это грех перед богами.
Никий сжал губы.
- А ведь и правда грех. Разве ты когда-нибудь видел такое искусство? Нельзя, чтобы учителю кто-нибудь помешал! Надо молчать!
Горгий кивнул.
Еще немного посидев рядом в задумчивости, юные скульпторы встали и пошли прочь. Выйдя со двора на улицу, юноши расстались: пережитое в мастерской чувство только ненадолго объединило их, хотя оба были сыновьями благородных и состоятельных афинян и давно обучались у Гермодора вместе с другими юношами. Он даже взял с собой Горгия и Никия в Марафон, как особо одаренных учеников, и, как наиболее одаренных, посвятил их в свою тайну. Но художник может идти вместе с друзьями лишь до определенной ступени. Наступает время, определенное богами, когда творец остается одинок.
Так думал Горгий, возвращаясь домой от учителя.

* Совет старейшин в Афинах, члены которого избирались пожизненно, до конца античного периода остававшийся авторитетнейшим властным и судебным органом. Рабовладельческая демократия умерила полномочия ареопага, но он во многом сохранил свое влияние.

MadameD

Глава 57

Хилон был очень рад брату - не столько даже потому, что любил его, сколько потому, что афинский дух третьего из сыновей Пифона жаждал новых дуновений, общения с молодыми, образованными и успешными, как он сам, людьми, которые часто собирались в его новом доме. За своей женой, афинянкой Алексией, он получил хорошее приданое: и, вместе с земельным наделом отца, который отходил ему как старшему из сыновей Пифона, вернувшихся на родину, это помогло Хилону обустроиться в Афинах быстро и хорошо. Многие еще помнили здесь отца обоих братьев - отплывшего в Египет, когда Хилону исполнилось пятнадцать лет, а Калликсену только семь.
Хилон был гораздо старше, и несравненно лучше помнил Афины, покидая их! И, несмотря на это, Калликсену казалось, что он любит родной город сильнее старшего брата. Можно было быть настоящим афинянином - и при этом неохотно идти на жертвы во имя своего полиса: и порою юному моряку казалось, что это и означает сделаться настоящим афинянином... Хилон, к тому же, хотя и охотно вступил в свои гражданские права, не горел рвением исполнять гражданские обязанности: прежде всего, воинскую.
Но Калликсен забыл все неприязненные мысли, когда вступил в дом брата, обставленный с таким вкусом, в отличие от серого материнского жилища; и когда Хилон, радостный, нарядный и благоухающий, крепко обнял его, встретив на пороге.
- Мой маленький братец вернулся! Как вырос! - воскликнул этот настоящий молодой афинянин, потрепав Калликсена по голове. Хилон сочетал в себе грубоватую открытость старшего брата, Аристона, с любознательностью Аристодема. - Ну же, проходи, я тебя хорошенько угощу. Небось оголодал на своем корабле?
Появилась миловидная темноволосая Алексия, жена хозяина. Она тоже радостно улыбалась: и ей не приходилось притворяться перед гостями, хотя между нею и мужем и не было любви. Хилон был внимателен к супруге и никогда не увлекался мальчиками-рабами, что было причиной раздоров во многих афинских домах.
Когда Калликсена усадили в кресло и налили ему хиосского вина, юноша наконец вспомнил, с какой мыслью выходил от матери. Блеск дома Хилона совсем вскружил ему голову!
- Аристодем... Мать сказала, что у тебя для меня письмо от Аристодема, - сказал Калликсен молодому хозяину.
- Да, - Хилон кивнул и, внезапно став серьезным, заторопился. Аристодем для своих братьев всегда был самым таинственным, хотя все четверо успели пережить немало.
А эта тесная дружба Аристодема с Филоменом из Коринфа, - не то героем, не то изменником, - и свадьба Филомена с персиянкой царской крови никому не давали покоя.
- Я чуть не вскрыл его без тебя, - почти упрекнул Калликсена Хилон, протягивая младшему брату запечатанный папирус. - Долго же ты пропадал!
Калликсен уже не слышал: сломав печать, он погрузился в чтение. И скоро понял, почему Аристодем обратился из-за моря к нему, младшему, а не к основательному Хилону. В Калликсене горел тот же беспокойный жертвенный дух, что и в Аристодеме, - и этот же дух побудил Филомена, сына Антипатра из Коринфа, оправдать имя своего отца, перейдя на сторону персов...
В своем письме Аристодем открыл юному моряку многое, о чем им не случилось поговорить прежде: для чего Калликсен был раньше слишком молод. Юный сын Пифона узнал об уроках Пифагора, о тех семенах, которые самосский философ посеял в душах обоих друзей. Калликсен узнал и о том, что сам великий Пифагор, чтимый столь многими в Элладе, сдался Камбису. И о том, что побудило самосца это сделать.
Аристодем прибавлял, что остается в Навкратисе - городе, в котором теперь пересекались торговые пути Египта, Эллады и Азии; а также многие другие пути.
- Ну, что он пишет? - спросил Хилон, дожидавшийся с почти невежливым нетерпением, пока брат кончит читать.
Калликсен покачал головой и, когда Хилон взял у него папирус, отвернулся.
- Хорошо, что я не философ! - сказал юноша.
Хилон быстро, нахмурив брови, пробежал строки, которые не предназначались для его глаз, - а когда опять взглянул на брата, Калликсен почувствовал, что Хилон согласен с ним.
Но он так же, как Калликсен, не желал обсуждать Аристодема в его отсутствие.
- Слава богам, что он здоров, - Хилон натянуто улыбнулся и тут же сменил тему, предложив брату рассказать о себе и своем плавании. Калликсен сначала неохотно, а потом увлеченно стал рассказывать; тем временем Алексия с двумя рабынями накрывала стол, по сторонам которого стояли обеденные ложа. Хилон трапезничал также и по-египетски, в кресле, - обычно тогда, когда сидел за столом вдвоем с супругой: мужские сборища она, конечно, покидала.
Но и в этот раз Калликсен попросил разрешения поесть за столом в кресле, по-семейному.
- Пусть тогда и госпожа останется, - сказал он.
- Когда останется моя госпожа, мне решать! - рассмеялся Хилон: и вдруг, немало смутив Калликсена и саму молодую супругу, привлек ее к себе на колено и звучно поцеловал в щеку. Может быть, брат был уже немного пьян. Но больше он такого себе не позволил и учтиво отодвинул для жены стул.
Алексия села рядом с креслом хозяина, внимательно глядя поверх кубков и блюд на брата мужа, который занял такой же стул напротив. Почти не прикасаясь к своей еде, афинянка слушала его рассказ, стараясь по окончанию восстановить начало.
Когда Калликсен упомянул о бронзовом кинжале с древнего Крита, Хилон очень оживился и поблагодарил брата: юноша сразу же, через стол, вручил ему подарок - извлек из собственных ножен на поясе, к которому привесил старинное оружие, и подал рукоятью вперед.
- А я уж подумал, что это ты от меня защищаешься, - пошутил Хилон. Он с жадностью рассматривал черный блестящий нож, притупленный временем, при свете настенного светильника. - Какая красота! Ты говоришь, древний Крит?
Калликсен кивнул.
- Если только меня не надули, - сказал он, покраснев от смущения и радости при виде радости брата.
- Похоже на то, что действительно Крит или какие-нибудь земли, которые с ним торговали, - заключил Хилон, рассмотрев кинжал со всех сторон и ощупав грубоватую квадратную фигуру богини, служившей рукоятью. - Чеканка явно старинная, и таких богинь почитали на Крите во времена расцвета.
- А как ее имя? - спросил Калликсен. Юноша испытывал странную робость, когда пытался вглядываться в равнодушное плоское лицо под разделенными пробором волнистыми волосами с высоко поднятым узлом.
- Кто ее знает... Афродита? Астарта? Богиня-мать, так говорят сейчас в Азии, - ответил Хилон. - Может, критяне ее зовут как-то по-своему! Они ведь не чистопородные эллины, как и азиатские греки!
За небрежностью и светским лоском образованного молодого афинянина скрывалось беспокойство... такое же, какое вызывала у них обоих саисская Нейт со своими храмами.
Положив кинжал на дальнее кресло, Хилон улыбнулся брату и протянул ему руку через стол.
- Благодарю тебя, братец. Порадовал!
Калликсен улыбнулся в ответ, вдруг ощутив укол прежней неприязни.
Потом все некоторое время молча ели; впервые обратившись к Алексии, Калликсен поблагодарил хозяйку за вкусный обед.
Та улыбнулась, поправив белую ленту, перехватывавшую голову.
- Я и мои служанки еще не так опытны, - ответила афинянка. - Но у Хилона часто бывают гости, и мы стараемся, чтобы всем у нас понравилось.
- Восхитительно, - искренне сказал Калликсен, допив свое вино и закусив горячим медовым пирожком. Он с непривычки слегка опьянел, и брат нахмурился. Но гость, как и хозяин, не нарушал приличий.
После обеда хозяйка оставила их, и братья пересели в кресла у очага. Калликсен попросил принести простой воды.
- Знаешь, какой вкусной она кажется, когда так долго был в море! - сказал юноша.
Хилон слегка прищурил глаза - серые, как у старшего, Аристона.
- Знаю, маленький братец, - сказал он. - Я ведь тоже бывал в море, и не раз.
Калликсен быстро опустил глаза, не желая ссоры.
- Не сердись, если я тебя обидел, - попросил он.
Хилон рассмеялся.
- Да ничем ты меня не обидел!
Он прервался.
- Ты ведь еще не докончил, - напомнил хозяин. - Как вы доплыли назад? Надеюсь, все было благополучно?
Калликсен сперва хотел похвалиться столкновением с персами, как в разговоре с матерью, - но после этого разговора уже не мог хвалиться, как намеревался. Да и перед братом представлять себя героем вовсе ни к чему, теперь юноша это особенно чувствовал.
Тем более, что никакого геройства и в самом деле не было!
Калликсен все же рассказал про персов, а потом осторожно высказал догадку матери - что это мог быть киренский работорговец Стасий.
Хилон встревожился, услышав про персов, но к предположению матери отнесся спокойнее.
- Мало ли здесь работорговцев! - сказал молодой хозяин. - И что бы мы без них делали, скажи на милость? Откуда бы брали всю прислугу и работников, а, братец?
Калликсен промолчал. Ему было мучительно это молчание - как всегда, когда он чувствовал свою правоту, а возразить на разумные доводы никак не мог.
- У меня в доме служат две девушки-коринфянки, и старый опытный конюх из Мегары, - продолжил Хилон. - Мы купили их недавно в городе, это не приданое жены, и мы с Алексией очень ими довольны.
- Ты добрый хозяин, - сказал Калликсен, взглянув на брата и тут же опустив глаза. - И твоя жена добрая госпожа. Но сколько есть людей гораздо хуже!
Хилон нагнулся к брату и пожал его локоть.
- Везде есть плохие люди, мой дорогой Калликсен. Это в человеческой природе, как сказал бы наш с тобой брат-философ!
Калликсен резко встал.
- Аристодем бы так не сказал!..
Хилон смотрел на него из своего кресла с искренним изумлением.
Юный моряк, повертев в руках свой пустой кубок, поставил его на стол.
- Прости, я опять не сдержался. Мне пора, я пойду, - Калликсен быстро направился к двери, но в этот раз старший брат оказался проворнее. Он настиг его и перехватил юношу за плечи.
- Куда тебе пора? Куда ты побежал?..
Калликсен дернулся, но брат был сильнее, хотя не таскал месяцами ящики и не тянул корабельные канаты.
- Я со своим афинским гостеприимством так противен тебе, что ты хочешь сбежать, едва переступил порог? Останься хоть на вечер и на ночь, у меня будут гости, умные и славные люди, - Хилон улыбнулся, по-прежнему крепко держа Калликсена за плечи.
Это была забота и любовь. Калликсен устыдился себя.
- Конечно, я останусь! - сказал он.
Брат снова усадил его в кресло.
- Ты опять не закончил, - напомнил он, улыбаясь.
Калликсен хотел рассказать еще про спартанцев, проданных Стасием, - и про того самого атлета, на котором его покровитель зарабатывал, по-видимому, нечестным образом. Но опять не знал, как про это заговорить. Не сочтет ли его брат и такую историю совершенно обыденной?
"Мать так не думает, а ведь она живет в Афинах гораздо дольше Хилона!" - подумалось юноше. Но ведь мать женщина! Они рассуждают совершенно иначе, нежели мужчины!
- Этот киренеянин продал недавно в Марафон спартанцев, - наконец сказал Калликсен. - Одного из них хозяин выставляет на марафонских играх в честь Геракла...
Хилон стал серьезным, как тогда, когда брат напомнил ему про письмо Аристодема.
- Да, я знаю эту историю. Случается и так, как видишь!
Хотя бы теперь не насмешничал. Но Калликсен не знал, что прибавить к своим словам, и потому замолчал, чтобы послушать о домашних делах брата. Однако юноша отчего-то чувствовал, что история спартанцев еще далеко не закончена... и что он сам, Калликсен, сын Пифона, сопричастен ей.

Один из троих гостей, которых пригласил к себе Хилон этим вечером, смог рассказать о лаконском атлете гораздо больше брата. Калликсен спросил об этом рабе вскоре после начала ужина: почему-то чувствуя, что обязан это сделать.
- Этот раб теперь знаменитость Марафона! В Афинах теперь завидуют марафонцам, которые узнают новости гораздо скорее! - сказал гость Хилона. - Сам Гермодор, гордость афинских художников, уехал ваять с него статую героя... и говорят, это будет великая статуя.
Он взглянул на Калликсена.
- Надеюсь, ты увидишь ее вместе с нами, юный Язон! Гермодора заставят выставить эту работу, даже если он не намеревался, - усмехнулся афинский ценитель изящного. - Слишком долго он со своим спартанцем будоражит наши умы!
- А как имя этого спартанца? Никто не знает? - спросил юноша, ловивший каждое слово.
Хилон при этом вопросе неожиданно тоже насторожился и прищурился, глядя на гостя. Но Калликсен на брата не смотрел.
- Его зовут Ликандр, сын Архелая, - сказал афинянин. Он усмехнулся. - А что, ты с ним знаком?
Калликсен мотнул головой. Это имя ничего ему не сказало, и юноша почувствовал облегчение. Но совершенно успокоиться не мог.
- Что же это значит, - прошептал брат Аристодема едва слышно.
Другой брат Аристодема при звуке имени спартанца застыл на своем ложе.
- Афина Паллада, - прошептал Хилон, холодея. Он никак не мог подумать, что...
Кубок с вином накренился в его руках, и темный напиток богов пролился на белый хитон.
Вскрикнув, хозяин вскочил и попытался смахнуть капли вина с платья; но было уже поздно. Гости быстро встали, пытаясь рассмотреть, что случилось, и выражая сочувствие.
- Ничего страшного... Но теперь придется переодеться, - рассмеялся Хилон. - Подождите меня, друзья!
Хозяин быстро покинул комнату. Его проводили выражениями сожаления, улыбками и благодарностями за прекрасный вечер.
Хилон отсутствовал несколько дольше, чем позволяли приличия, - но его отсутствие никого не насторожило. Вернувшись и опять опустившись на ложе, он принял новые искренние любезности от гостей.
Хилон посмотрел из-под ресниц на брата: кажется, мальчишка ничего не понял. И очень хорошо. Хилон за прошедшее небольшое время успел решить, как ему действовать.

MadameD

Глава 58

Поликсена совершенно перестала надеяться на возвращение мужа. Ей все еще казалось, что он жив... и странное дело: чем больше проходило времени, тем более усиливалось это чувство. Но надежда на воссоединение с Ликандром слабела.
- Мне кажется, что мой муж стал чем-то не для меня одной... что он совершил что-то для всех греков! - сказала она однажды великой царице, когда гостила во дворце со своим сыном. Поликсена, оставленная всеми влиятельными мужчинами, которые о ней заботились, и Нитетис, которой царь царей тоже теперь уделял мало внимания, опять проводили вместе много времени.
- Мой муж больше не мой, Нитетис! - сказала Поликсена. - И если он, каким-то путем, вернется ко мне, я разделю его славу: и, может быть, это окажется дурная слава.
Поликсена утирала слезы. Она оставалась здоровой и крепкой, и здоровым и крепким подрастал их с Ликандром сын - но у нее болело сердце от чувств, которые не находили выхода.
- Что бы это значило, госпожа? Как ты думаешь?..
Нитетис прижала эллинку к себе. Они были вдвоем в спальне великой царицы - которая, как все женские покои в саисском дворце, сейчас принадлежала Нитетис безраздельно.
- Во всем, что происходит, воля богов, не забывай, - сказала царица. - Вас учат думать так, но не учат чувствовать и действовать с этим осознанием. Эллины слишком часто ведут себя так, будто они сами себе хозяева! - изумленно рассмеялась египтянка.
Поликсена посмотрела ей в лицо с таким же изумлением.
- А так не может быть?
- Конечно, нет, - ответила жрица матери богов. - Ваша греческая свобода, которой вы так дорожите, - не более, чем дарованная вам возможность испытать себя и исполнить ваше предназначение! Если вы в руке богов или единого бога... никакой свободы быть не может.
- Это должно быть так, - тихо сказала ученица Пифагора. - И это не может быть так!
Она обняла руками колени и положила на них голову, отказываясь биться над этим противоречием. Сам Пифагор бы его не разрешил.
- Как ты думаешь, где мой муж?
Нитетис покачала головой.
- Если он вправду жив... то, скорее всего, в плену.
Поликсена закусила губу, понимая, что царица смягчила смысл своего ответа. "В плену" могло означать только рабство. Если Ликандр не лишил себя жизни от позора... нет, боги не могут быть так жестоки!
Она вдруг вскочила на ноги и прошлась по комнате, пиная раскиданные по ковру пурпурные подушки и сжимая кулаки.
- Я теперь поверила в бога персов, единого и величайшего! - воскликнула эллинка.
Дочь Априя подалась к подруге.
- Почему?..
- Потому что только величайший бог может допускать такое, - дрожащим голосом сказала Поликсена. - Только тот, для кого наши жизни и судьбы пустяк, может уничтожать нас тысячами и столь многих обрекать на муки...
Великая царица, сжав руки, встала на ноги и посмотрела на эллинку, кусая губы, - потом быстро отвернулась.
- Думаю, мой божественный супруг согласился бы с тобой... Вот так верят персы, и потому основание их царства столь прочно!
Обе помолчали.
Потом Нитетис спросила:
- Ты будешь ждать его и дальше?
Поликсена тяжело вздохнула.
- Я буду ждать знака... если для вашего единого и величайшего бога я слишком ничтожна, пусть мне пошлет знак какой-нибудь из тех, кому мой народ приносит в жертву быков и овец, и кому эти жертвы достаточны.
Египтянка едва заметно улыбнулась: ей было и порой забавно, и горько, и отрадно слышать такие рассуждения. Их с Поликсеной разговоры так напоминали ей беседы с жрецом Уджагорресентом.
Она подошла к своей наперснице и обняла ее за плечи.
- Если тебе нужен мой совет, - ласково и убедительно сказала царица, - думаю, тебе стоит снова выйти замуж. Ты уже достаточно носила траур и по мертвому, и по живому.
Поликсена слабо кивнула: не то соглашаясь с госпожой, не то показывая, что приняла во внимание ее слова. Нитетис и этого было достаточно.
- Совсем скоро, - вдруг произнесла коринфская царевна, - мой сын начнет понимать, что такое "отец", и спросит меня, где его отец! А я не знаю, что сказать ему!
Нитетис помолчала.
- Как поступаете вы, когда ждете от богов знака? Иди в храм Нейт, и молись... и слушай свое сердце!
- Нейт чужая нам! - воскликнула Поликсена. Уже давно ей не хотелось так возмущаться против египетских обычаев, которым она подчинялась не первый и не второй год.
Царица едва ли не разгневалась, услышав такой ответ.
- И это говоришь ты, когда так долго живешь под защитой матери богов, и когда твое сердце на ее ладони? Смотри, как бы она не покарала тебя за одни твои мысли!
Поликсена промолчала. Ей порою казалось, что все это безумие... или что только нерассуждающее человеческое стадо может жить так: признавая и своих, и чужих богов, и многих богов предков, и единого истинного. Вот к чему привело столкновение стольких народов! И только недомыслие, трусость и леность людей спасают всех от общей войны и от общего безумия! А умнейшие из людей, как Пифагор, как ее брат, как Аристодем... в конце концов приходят к мысли о едином боге, источнике всего добра и зла, - об Ахура-Мазде персов...
Но эти же умнейшие люди не могут не спрашивать себя: если бог един, кто же тогда отвечает на человеческие молитвы, обращенные к богам предков? Кто примет жертву, которую она, Поликсена, принесет Нейт, Афродите или Афине?..
- Я пойду в храм Нейт и попрошу, чтобы богиня наставила меня, - со вздохом сказала эллинка. - И я возьму с собой Никострата!
Царица кивнула.
Взяв ее лицо в ладони, Нитетис нежно поцеловала подругу. А потом ушла: чтобы ее эллинка смогла в одиночестве решить то, что и так было предначертано.

***

Маленький спартанец внимательно смотрел, как его мать простирается ниц перед равнодушным бронзовым идолом чужого народа. Когда Поликсена встала и посмотрела на богиню в короне Севера, она вдруг вздрогнула от испуга: эллинке представилось, что лицо владычицы Саиса на миг переменило выражение. Но нет, это только дрогнуло пламя, горевшее в чашах перед жертвенником.
И когда в главном храме Нейт стали возжигать пламя, будто во славу Ахура-Мазды? Поликсена совсем не помнила, когда это случилось. Или так было всегда?
- Идем домой, малыш, - эллинка со вздохом привлекла к себе Никострата. Он уже твердо шагал собственными ножками, и мать много гуляла с ним. Правда, брать ребенка на улицу она решалась нечасто: хотя в Саисе давно не было никаких волнений.
Однако сад Поликсены был достаточно велик, чтобы даже такой резвый мальчик в нем не соскучился.
Выйдя во храмовый двор, Поликсена кивнула знакомым жрецам. Она успела привязаться к этим строгим и учтивым людям, соблюдающим чистоту тела и души, - во имя чего бы то ни было!
Вдруг решившись, эллинка подошла к одному из жрецов - Ани. Бритоголовый египтянин в узком длинном белом платье-калазирисе и плиссированном белом синдоне*, обернутом вокруг бедер, улыбнулся ей, стоя со сложенными на животе руками.
Но он не заговаривал первым.
- Отец, - Поликсена уже давно обращалась к служителям Нейт так же, как египтяне. - Я сейчас ходила в храм, чтобы получить знак для решения моей судьбы... я в великом затруднении, и не знаю, как поступить.
- Принесла ли ты что-нибудь великой богине? - спросил Ани.
- Нет... Я забыла об этом!
Спохватившись, Поликсена потянула с шеи дорогое трехрядное ожерелье из разноцветного стеклянного бисера.
- Я сейчас вернусь!
- Нет, не возвращайся.
Жрец заступил ей путь и поднял руку: это был совсем не грозный человек, но от всей его фигуры веяло значительностью, какая приобреталась только посредством долгого священного служения.
- Разве нуждается матерь богов, владычица всех вещей, в человеческих подношениях? - произнес египтянин. - Несомненно, Нейт уже явила тебе знак или скоро явит: и ты должна верно истолковать его.
Поликсена поклонилась и пошла прочь, смешавшись и растерявшись. Она знала, как богаты храмы Нейт: и с приходом персов их богатства не сократились, как и приток подношений верующих. Разве это все не принадлежит богине? Что означал ответ Ани - была ли то уловка опытного священнослужителя? Или египтянин подразумевал, что владения богини предназначались всем людям, которым она покровительствовала?

Когда мать с сыном вернулись домой, управитель доложил, что госпожу ожидает гость.
Гость!.. Это мог быть... конечно, за то время, что эллинка прожила в Саисе под крылом Нитетис, у Поликсены появились знакомые среди египтян: и, разумеется, немало знатных мужчин и женщин пытались снискать расположение любимицы царицы. Но не все были корыстны; и были среди них те, кого Поликсена могла бы назвать друзьями.
Но она чувствовала, что вот он - знак матери богов.
Поликсена передоверила сына вышедшей навстречу няньке и поспешила в дом. Еще поднимаясь по лестнице, она поняла, кто пришел к ней.
Войдя в свою комнату, хозяйка увидела Аристодема.

Афинянин встал ей навстречу и поклонился. Он очень изменился с того дня, как они расстались: и даже не внешне, а словно бы изнутри, точно передумал и перечувствовал многое, неведомое ей.
- Я привез тебе вести от твоего брата, госпожа, - сказал он.
Поликсена опустила глаза. Сердце бурно колотилось: она сознавала, что наедине с этим влюбленным, как в тот день, когда услышала его признание. Она знала, зачем он приехал.
- Мой брат здоров? - спросила коринфянка.
- Да, - сказал Аристодем. Он сделал шаг к ней, но Поликсена остановила его, вскинув руку.
- Я знаю, зачем ты приехал!..
Они замерли друг напротив друга. Аристодем смотрел на чужую жену со страстью и мольбой в голубых глазах: но это выражение было смягчено долгим опытом обращения с женщинами и с людьми вообще. Теперь афинянин понимал, как выглядит со стороны.
- И ты скажешь мне то же, что и в прошлый раз? - спросил он.
Поликсена отвернулась.
- Сядь, - попросила она.
Оба сели. Их колени, скрытые складками одежд, почти соприкоснулись.
- Я сейчас была в храме Нейт, и жрец... божественный отец велел мне ждать знака, касающегося будущего, - сказала хозяйка.
Она повернулась к поклоннику.
- И вот я вижу тебя! Значит ли это, что я должна принять твое предложение немедленно... или отвергнуть навсегда?.. Я могла бы сейчас позвать стражу!
Поликсена сжала кулаки; потом глубоко вздохнула, пытаясь совладать со своими чувствами. Во взгляде афинянина мелькнуло изумление, когда она упомянула богиню; он протянул к возлюбленной руку, но опять не решился коснуться ее.
- Поликсена, - сказал он. - Боги ниспосылают нам знаки, но действовать на земле могут только люди! Что бы боги могли без нас? Разве ты видела когда-нибудь что-нибудь...
- Что бы нарушало естественный ход вещей? - прервала пифагорейца Поликсена. - Нет, не видела! И это означает только то, что боги не могут ничего - или же определяют все!.. Каждый наш шаг!..
Она вдруг закрыла лицо руками и опустила плечи.
- Как я устала... как устала от сомнений во всех и во всем! - пожаловалась коринфянка. - Мне кажется, что я теперь так слаба!
- Напротив, ты до сих пор проявляла большую силу и стойкость, - возразил Аристодем. Он ничуть не кривил душой, говоря это.
А потом прибавил проникновенно:
- Мне тоже очень нелегко одному. Мы могли бы поддерживать друг друга!
Поликсена посмотрела на него. Она долго молчала, а потом произнесла:
- Скажи мне, афинянин... если я отрекусь от моего дорогого мужа и приму твое предложение, как ты поступишь дальше? Кто повенчает нас, и где мы будем жить?..
- Если ты примешь мое предложение, мы решим это вместе! - воскликнул Аристодем.
Поликсена быстро встала на ноги; Аристодем поднялся одновременно с ней, и в следующее мгновение она ощутила его руки на своих обнаженных локтях. Ее гиматий упал. Влюбленный с жадностью и нежностью огладил ее смуглые сильные руки, от плеч до запястий; Поликсена ощутила, как мужские прикосновения посылают по всему ее телу дрожь желания, какого она не помнила давно. Как с Ликандром. Но совсем по-другому!
Она могла бы оттолкнуть этого мужчину... нет, уже не могла. Он был гораздо сильнее, и противиться и ему, и своему влечению к нему Поликсена больше была неспособна.
Аристодем склонился к ее губам и прильнул поцелуем. Ощущение гладкой кожи, после поцелуев мужа, в первый миг поразило ее; потом она потеряла себя в упругом и страстном слиянии уст. Когда оба стали задыхаться, Аристодем скользнул ниже и, потянув возлюбленную вниз, так что оба упали на колени, стал целовать ее шею и плечи.
Он уже спустил ее хитон, лаская губами ее грудь, когда Поликсена опомнилась. Она с силой оттолкнула афинянина и, вскочив и отшатнувшись от него, скрестила руки на обнаженной груди. Потом стала натягивать платье обратно.
Переколов серебряные фибулы на плечах, тяжело дыша, коринфянка подняла глаза. Аристодем тоже встал и отступил от нее: в глазах поклонника она увидела ту же страсть и боль желания, но теперь он владел собой.
Поликсена выставила руку.
- Уходи!
Он тут же шагнул к ней; но замер, натолкнувшись на ее руку.
- Уходить? Ты прогоняешь меня... или согласна взять меня в мужья?..
Только любящий, а не одержимый страстью мужчина мог почувствовать эту разницу. И афинянин почувствовал.
- Я согласна, - сказала Поликсена. - Но сейчас уходи, или я позову стражу! - воскликнула она.
Аристодем несколько мгновений смотрел на нее так, точно вот-вот потеряет сознание от переполняющих его чувств: он очень побледнел. А потом низко поклонился и быстро вышел из комнаты.
Поликсена медленно села и, взявшись за одну из деревянных колонн, поддерживавших потолок, уткнулась в нее горячим лбом. Ей хотелось сейчас спрятаться от всего мира, даже от себя самой.

* Кусок ткани, который египтяне оборачивали вокруг бедер поверх традиционного длинного платья-калазириса. В поздний период калазирис перестал быть только женским предметом одежды, и мужской и женский костюмы сблизились.

MadameD

Глава 59

Гермодор, войдя в свою пустую мастерскую, медленно обошел рабочую комнату - с растерянной и грустной улыбкой старый скульптор поднимал и снова клал на место черепки, осколки голов и бюстов, которые оставили после себя ученики. Все еще беззаботные мальчишки, хотя и художники: и собственная неумелость, подражательство, слепота своего творчества занимают их гораздо меньше кипучей молодой жизни и удовольствий Афин. Чего он хотел добиться, отнимая время у их юности... зачем показал эту новую работу, которая вызовет только скандал и, скорее всего, будет уничтожена?..
Скульптор вошел в свой маленький музей - храм муз, заставленный статуями, и быстро приблизился к мраморному атлету. Он сорвал простыню и пробежал пальцами по плечу фигуры, потом коснулся лица. Ему казалось, что спартанец вот-вот отшвырнет его мраморной рукой. Столько жизни воплотилось в этой работе!
Подобное чувство нечасто овладевало старым мастером, даже рядом с признанными творениями. И вот - рядом с собственным!..
- Все равно, ты только глыба мрамора, а он только раб. Не более, - прошептал Гермодор, схватившись за копье каменного воина и поникнув седой головой.
Никогда еще он не чувствовал такой усталости и безнадежности, такого одиночества художника. Вот дар богов лучшим из людей! Холод одиночества... а потом, все равно, темнота смерти и забвение.
Гермодор отступил от статуи - а потом вдруг схватил со стола молоток. Это орудие осталось незамеченным Горгием и Никием, а лежало здесь еще тогда, когда он знакомил юношей со своей работой! И еще тогда Гермодора подмывало...
Афинянин замахнулся сплеча и нечаянно локтем снес со стола, стоявшего позади, какую-то глиняную статуэтку. Вздрогнув, Гермодор обернулся и уставился на черепки: это оказался божок какого-то африканского племени, и глина была покрыта блестящим составом вроде смолы, предохраняющим ее от растрескивания и делающим ее совсем черной. Гермодор когда-то купил эту статуэтку у египтян за бесценок - за устрашающий вид, который скульптору понравился гораздо больше канонического равнодушия египетских статуй...
Туловище идола разлетелось, и на него с земляного пола смотрело зверское толстогубое лицо, расчерченное белой и синей красками.
Усмехнувшись, афинский мастер наступил на останки божка ногой и, крутнув крепкой деревянной подошвой, раздавил; и только тогда несколько успокоился. Гермодор отбросил молоток обратно на стол: он тяжело дышал и весь взмок от пота.
Потом опять посмотрел на своего копьеносца.
- Как я могу знать, что ты стоишь больше него? - прошептал старый скульптор.
С тех пор, как ученики видели эту работу, она заметно продвинулась. Самому Гермодору казалось, что он работает очень медленно, нашаривая дорогу, как хромой, бредущий без палки: только человек спартанской силы и выносливости мог так долго ему позировать, пока из мрамора рождался его улучшенный двойник. Насколько быстрее своих детей творили боги!
Но теперь художнику казалось, что время работы промелькнуло незаметно. Уже появился из камня тяжелый щит гоплита, каким пехотинец прикрывал себя и плечо товарища слева, когда выстраивалась знаменитая непробиваемая фаланга: но этот воин, оторвавшись от других, изготовился к одиночному удару.
Будет ли достаточно этого удара? И к чему это приведет - когда его лаконец метнет свое копье в афинский ареопаг?..
Горгий и Никий уже вернулись домой, к своим влиятельным отцам: и что рассказали им? Конечно, Гермодор не верил в предательство со стороны своих вдохновенных детей. Но ведь предательство может быть и ненамеренным.
- Я просто очень устал, - прошептал художник.
Побороть усталость, порожденную борьбой с мертвым камнем и с собственными демонами, могла только помощь живым людям.
Бросив прощальный взгляд на скульптуру, Гермодор поспешно накрыл свою статую и, выйдя из мастерской, направился по улице дорогой, которой, видимо, уже много раз ходил.
Подойдя к запертой калитке, он услышал знакомое ворчание собак. Гермодор грустно покачал головой. Бедняги! Кто виноват, что человеческая воля исказила их природу, заставив псов скалить зубы не ради защиты себя и стаи - а озлобиться против всех, кроме своего хозяина?
Афинянин постучал медным кольцом-колотушкой.
Азор, который, как всегда, сидел в своей конуре при входе, скоро открыл гостю. Он поклонился старому знакомому господина.
- Тебе нужен Ликандр, господин? Или ты желаешь говорить с хозяином?
- Ликандр, - ответил скульптор. Он вздохнул. - С вашим хозяином мне еще рано говорить!
Азор еще раз поклонился.
- Пожалуй в сад, господин. Сейчас я позову спартанца.
Гермодор проводил лидийца тяжелым взглядом. Разумеется, раб прежде всего доложит о госте Мидию, а уж потом тот решит, одолжить ли скульптору ненадолго свою собственность и не прогнать ли его взашей. Что за боги правят миром, где сила и мужество служат вот таким хозяевам? И ведь это не исключение, а всеобщее правило!..
Выйдя на площадку, посреди которой был устроен фонтан, Гермодор некоторое время постоял в задумчивости. Потом, приблизившись к фонтану, наклонился и, погрузив руку в прозрачную воду, зачерпнул ее и оплеснул разгоряченное лицо: он очень ценил хорошую воду, как всякий настоящий эллин. Его обрызгало сверху, но художник только улыбнулся.
Потом Гермодор, посмотрев в воду, неожиданно вздрогнул от разноцветья, взвихрившегося в глубине просвеченного до самого дна водоема: его рука спугнула рыбок, резвившихся в фонтане. Новая затея Мидия!
Афинский художник потряс мокрой рукой и быстро отступил: лидиец отчего-то стал еще более мерзок ему, чем раньше.
И тут сзади послышались шаги и звон оружия - шел Ликандр со своей стражей. Гермодор быстро повернулся.
Спартанец выглядел как обычно - в некрашеном хитоне, хотя и в хороших сандалиях; волнистые темные волосы собраны на затылке. Стражники, выведя раба к посетителю, отступили под деревья, чтобы не слышать их разговора: как было уже привычно.
Художник проницательно посмотрел на свою модель.
- Как ты сегодня? - спросил он.
Ему хотелось выказать больше сочувствия; но он знал, что спартанцы этого не любят. Однако Ликандру, сыну Архелая, никогда не требовалось лишних слов, чтобы понять другого.
- Я здоров, - атлет не улыбнулся, пристально глядя на художника. - А как ты, мастер?
- Здоров, слава Аполлону, - Гермодор обтер рукой почти высохшее лицо. Конечно, это было не вполне так, возраст брал свое - и кости ныли, и бессонница, бич художников, приходила все чаще, - но он надеялся, что боги еще отпустили ему достаточно.
Оба сели на скамью.
Ликандр, опустившись рядом с Гермодором, оперся локтями о колени и склонил голову: как всегда, неспособный ни на что пожаловаться. А скульптор смотрел на него и гадал: какую еще боль может скрывать это непроницаемое лицо.
- Ты ведь скопил уже достаточно для выкупа? - спросил афинянин.
- Да, - отозвался лаконец, не глядя на него. - Уже два месяца как скопил. Но Мидий прекрасно знает, что я не уйду один.
Он взглянул на Гермодора.
- Агий покончил с собой десять дней назад!..
Афинянин задохнулся, сердце часто застучало. Его теперь нередко одолевали сердцебиение и одышка: может, потому Ликандр ничего и не говорил... Он ничего не сказал художнику, когда тот работал с ним за пять дней до этого!
- Несчастный... Мне очень жаль, - наконец сказал Гермодор. - Будь прокляты эти негодяи!
- Несчастный? - воин усмехнулся. - Может, он счастливее меня!
Оба долго не нарушали молчания. Потом Ликандр неожиданно опять заговорил.
- Я думаю о том, что моему сыну скоро исполнится два года, а он ни разу меня не видел! И ничего обо мне не знает!
- Ты жалеешь об этом? - осторожно спросил художник.
Ликандр вздохнул и не ответил.
- Хотел бы я знать, помнит ли еще обо мне Поликсена! - произнес он.
- Конечно, - убежденно сказал Гермодор: хотя сам никогда не был женат. - Такого, как ты, женщина не может не помнить!
Ликандр улыбнулся. Афинянин знал, что память об этой далекой женщине, оставшейся в Египте, - одна из немногих радостей в его теперешнем тусклом существовании.
Лаконец редко говорил о своей любимой жене - и теперь Гермодор сомневался: стоит ли ему высказать сомнения, пришедшие ему на ум. Но, с другой стороны, такого случая может больше и не представиться!
Все-таки скульптор решился.
- Ликандр, ты ведь не был дома уже больше двух лет, - сказал он: со всей осторожностью.
Атлет быстро распрямился и посмотрел ему в лицо.
Долго ни один из них не произносил ни слова. Но когда Гермодор попытался продолжить, Ликандр прервал его:
- Я знаю, что ты хочешь сказать, мастер!
- Ты... - Гермодор остановился. - Ты осудил бы ее, если бы узнал?..
- Нет, - лицо воина опять было непроницаемо. - Я знаю, что она любила меня... и всегда буду благодарен за то, что она мне подарила. И ведь Поликсена не спартанка!
Ликандр помолчал.
- Мне всегда казалось, - тут лаконец снова улыбнулся, в уголках глаз собрались морщинки, - что я слишком прост для нее.
Скульптор некоторое время не произносил ни слова. Потом склонился к пленнику, тронув его за плечо.
- Я давно понял, что мало найдется на свете людей, сравнимых с тобою в величии души. Теперь я в этом убедился! Для меня было бы честью, - тут голос Гермодора дрогнул, - если бы ты считал меня другом!
Он поколебался.
- Я постараюсь помочь тебе, чем могу!
В серых глазах заиграли искорки.
- Я благодарен тебе, афинянин, за эти слова и за твою доброту. И я расскажу о тебе своему народу, если мне суждено вернуться к ним.
Гермодор, собравшись с духом, протянул своей модели руку; и едва не охнул, ощутив ответное пожатие.
Еще некоторое время оба сидели рядом, все так же молча. Но в воздухе как будто потеплело.
Наконец очнувшись и подняв голову, старый художник посмотрел на небо между деревьями: оно уже розовело. Гермодор вспомнил о страже; потом подумал, что и сам намеревался... сегодня же ему следовало поговорить с Мидием из Лидии. Если Гермодор не хотел, чтобы его слова о дружбе и помощи, сказанные лаконцу, остались пустыми словами!
- Ты бы хотел вернуться домой, если... когда освободишься? - спросил художник.
- Да, - серые глаза обратились к небу, алевшему между далекими черными, будто вырезанными, соснами. - Только не в Египет. На родину, в Спарту.
Ликандр усмехнулся.
- Я даже благодарен тем, кто пленил меня и моих братьев! Здесь мы отвыкли от того, к чему совсем не следовало привыкать!
Художник заледенел, увидев выражение в глазах спартанца. Но это длилось недолго: потом Ликандр опять склонился головой на руку и вздохнул.
- Если я больше не нужен тебе, мастер, позволь мне уйти.
- Разумеется, - Гермодор быстро встал, и воин поднялся следом. - Я приходил просто узнать, как ты живешь!
Ликандр кивнул.
Он уже направился прочь, но тут афинянин окликнул его.
- Погоди!
Пленник быстро приблизился снова.
Гермодор хотел схватить его за руку; но вовремя отдернул свою. Понизив голос, художник проговорил, бросив быстрый взгляд на стражу:
- Ты знаешь, что я сам беден и на самом деле мало значу в Афинах, как и другие люди моего занятия... но если бы ты согласился принять от меня...
Гермодор увидел, что первым порывом спартанца было отказаться; но потом он снова кивнул.
Пленник быстро скрылся между платанами, и охрана последовала за ним.
Афинянин некоторое время смотрел ему вслед, будто не зная, идти ему немедленно за своим атлетом или остаться, - потом опять сел на скамью.
Некоторое время старый мастер слушал безостановочное журчанье воды в фонтане, а потом прошептал с глубокой скорбью:
- Ты не вернешься.

MadameD

Глава 60

Аристодем, конечно, спешил, как всякий мужчина, охваченный любовным нетерпением. А может, спешить сына Пифона вынуждала еще какая-то причина, о которой афинянин умалчивал?
Позже, когда Поликсена вновь пригласила его к себе, он рассказал возлюбленной в подробностях о свадьбе ее брата и о том, как идут дела и устроено управление в его сатрапии: Поликсена не сомневалась, что рассказ поклонника правдив, но, вместе с тем, была уверена, что он составил о виденном свое собственное представление, которого не открывал никому. Таков этот философ был во всем: как бы искренне афинянин ни говорил, в душе его всегда оставался тайник, в который лучше было даже не пытаться заглянуть.
Этим он напоминал коринфянке и Филомена, и самого Пифагора. А также ее любимую покровительницу, великую царицу.
Нитетис не скрывала радости, узнав о согласии подруги. Но так же египтянка радовалась, когда Поликсена уступила Ликандру. Может, это была знакомая всем женщинам радость сводничества - неосознаваемое стремление к любовному соединению всего и вся, когда каждая женщина словно бы вновь отдается новому мужу вместе с сосватанной своими стараниями подругой-невестой! А может, царица имела собственные виды на этот второй брак своей наперсницы.
Но, как бы то ни было, и Поликсена, и сама Нитетис заставили Аристодема подождать со свадьбой.
- По крайней мере, несколько месяцев, - сказала великая царица. - Конечно, мы обсудим, как сможем видеться и где вы будете жить... но он все равно увезет тебя, а я не могу расстаться с тобой так скоро.
Египтянка улыбнулась, но слезы задрожали в уголках черных удлиненных глаз.
- Я ведь люблю тебя, как не люблю больше никого! Ни одну женщину или мужчину!
Поликсена бросилась ей на шею.
- Я всегда буду твоей, госпожа, ты знаешь это... И мой брат, который мне дороже всех на свете, кроме тебя, теперь под рукой Камбиса!
Нитетис утерла слезы, как недавно сама Поликсена плакалась ей.
- Много ли и надолго ли удержит эта рука!
Поликсена встревожилась.
- Ты получила от богини какой-то знак?
Нитетис отвела глаза. Она оставалась усердной жрицей Нейт, и, по крайней мере, в этом была совершенно искренна.
- Нет. Но у меня дурное предчувствие.
Поликсена, разумеется, превосходно знала, как обстоят дела у царя царей и верховного владыки Египта. Камбис со своей персидской гибкостью давно освоился и сжился с египетскими обычаями и с обязанностями фараона, и дела государства опять словно бы пошли так, как шли при всех сынах Амона и тех немногих царях-азиатах, которые занимали трон Та-Кемет прежде Камбиса. Стране случалось переживать и голод, и мор из-за азиатских войн: как и предсказывал царский казначей, собственная армия наемников и солдаты Камбиса очень обременили народ, хотя на положении господ это мало сказалось. Но Камбис позаботился о стране, чем нередко пренебрегали ее собственные цари, в соответствии с зороастрийской справедливостью - правдой недавних скотоводов и племенных вождей... Значительная часть войска была отправлена назад в Персию - сами воины, оторванные от дома и незанятые делом, уже давно роптали; и Египет, избавившись от стольких лишних ртов и разорителей, вздохнул свободнее.
Сын и египетский наследник Камбиса оставался в добром здравии и рос и воспитывался, как все царевичи Египта до него. Камбис не препятствовал великой царице ни одевать мальчика в соответствии со священными предписаниями, ни учить его египетскому языку - для мужского воспитания и воспитания в какой-нибудь вере Хор в гнезде был еще слишком мал, но с первых дней жизни дышал воздухом благословенной родины, колыбели богов своих египетских предков, и посещал с матерью храмы...
Яхмес оставался единственным сыном Камбиса - больше Нитетис не беременела, и хотя наложницы-персиянки несколько раз зачинали от него, но выносили детей только две, которые принесли ему девочек. Впрочем, царь царей не отличался большим сладострастием, и размеренная жизнь развила в нем любовные обыкновения, которым он всего охотнее следовал: чаще всего он проводил ночи с великой царицей, изучившей все его привычки, и, казалось, сам не имел уже никакой сильной жажды потрясений или завоеваний.
Египет поистине был могилой всех новых начинаний - превосходным хранилищем старого, но даже в прирожденном завоевателе эта страна усыпляла мужское начало. Камбис же был сыном своего отца, и немногим более того - хотя царь царей и очень завидовал великому родителю, он уже не мог бы и не имел сил повторить деяния Кира или хотя бы уподобиться ему. Камбис вступил в возраст, когда жнут, а не сеют, - прежде всего, те, кто и в юности не имел могучей способности к созиданию и разрушению, отличающей великих мужей.
Для Та-Кемет, конечно, это было лучше, чем попасть под руку тирана, который изводил бы покоренный народ просто от неутихающего стремления к самоутверждению. На Камбиса находили порой припадки бешенства, как вначале, - но они уже не кончались так ужасно, хотя он и казнил после Роксаны нескольких из приближенных, кто вызвал его гнев. У Камбиса, к тому же, усугубилось пристрастие к вину, что, по-видимому, сказалось разрушительно на нем самом, на его мужской силе и рассудительности, но едва ли способствовало укреплению его царской власти. Иногда царь персов запирался от всех, даже от жены, допуская к себе только магов - это были приступы священной болезни, которые халдеи пытались истолковать в благоприятном или дурном смысле.
К Нитетис перс был почти неизменно добр и уважителен, а к сыну ласков: не считая припадков, когда он гнал от себя всех. Но никто, считая и царицу, и египтян, и собственных персов, не чувствовал в этом азиатском фараоне такой уверенности, как в его отце или фараоне Амасисе.
- Мой муж не может ничего решить - так, чтобы его слово упало, как слиток золота, подобно сыну Амона. Он не может творить судьбу Та-Кемет, как Яхмес Хнумибра или мой отец! Камбис недолго продержится! - сказала Нитетис Поликсене.
Молодые женщины увидели в глазах друг друга одну и ту же мысль. Маленький Яхмес, будущее Египта. Конечно, никто не допустит этого мальчика к персидскому трону: на это было бы мало надежды, даже будь Нитетис персиянкой царской крови. Но сможет ли Яхмес притязать на престол Хора, если Камбис безвременно умрет?.. Тогда обеспечить его права будет некому!
- Может быть, Уджагорресент... - сказала Поликсена.
- Может быть, - сказала Нитетис.
Она приобняла эллинку за шею. Все еще прекрасная, как нечеловеческое божество египетского храма: хотя царю царей и приелась эта красота.
- Но я прошу тебя остаться со мной, пока все не решится, филэ.
Поликсена несколько мгновений смотрела на царицу, а потом поцеловала ее в губы, ощутив вкус ее слез. Потом они опять обнялись и долго не размыкали объятий.
- Я останусь, - сказала коринфянка.
Царица улыбнулась, погладив ее тонкими пальцами по щеке.
- Эллины счастливы! - сказала она: радость и смутная зависть послышались в ее голосе. - Вы свободны, как никогда не могли бы быть дети моей земли. Та-Кемет замкнута сама на себя, и теперь, когда мир так стремительно меняется, это превратилось в проклятие... Маат можно перевернуть только великим насилием, уничтожив нас и наших богов на корню!
Нитетис прикусила накрашенные пальцы.
- И однажды это случится. Но надеюсь, что не при нас с тобой.
- Нет, - Поликсена опять обняла ее. - Персы этого не сделают! Азиаты, чтящие мать богов, как ее ни называть, не разрушат эту страну! Знаешь, кто мог бы это сделать, царица?
Нитетис качнула головой, не сводя с эллинки глаз.
- Какие-нибудь совсем дикие кочевники, презирающие женщин и лишенные логики, вроде арабов! Если однажды их объединит сильный вождь и какая-нибудь такая же нетерпимая вера - например, вера в единого бога, как Ахура-Мазда!
Нитетис побледнела и нахмурилась.
- Это правда. Но пока арабы к такому неспособны, для этого нужно сильное государство и сильная дисциплинированная армия!
- Прежде всего, для великой священной войны нужно божественное пламя, которое сейчас храните вы и персы, - сказала Поликсена.

***

Аристодем, узнав о сомнениях Нитетис от Поликсены, наоборот, советовал ей поспешить. Уже не столько ради себя, сколько из опасений за свою подругу. Хотя они сами не поняли, когда их стремления стали общими.
- Что бы ни было в Египте после гибели Камбиса... а он, скорее всего, и вправду долго не продержится... будет опять война! - сказал афинянин. - А в войну ты неизбежно станешь жертвой, как бы прочно ни казалось твое положение при царице! Подумай о своем сыне!
Аристодем сжал губы.
- Не думаешь ведь ты, что твои знатные египетские друзья придут к тебе на помощь в случае серьезной опасности?..
Поликсена неподвижно смотрела на поклонника.
- Ты можешь предложить мне что-то лучшее, чем сохранить верность моей госпоже - после того, как я отреклась от мужа? - холодно спросила она. - Не ты ли сам говорил, что действовать на земле могут только люди?
Аристодем хотел приблизиться, но у Поликсены был такой неприступный вид, точно перед ним вдруг оказалась сама царица Спарты. Он склонил голову.
- Я обдумал, как нам быть... если ты позволишь мне сказать.
Поликсена холодно кивнула.
- Я хотел предложить тебе переехать со мною в Навкратис. Ты знаешь, что там мой дом и брата, - сказал афинянин. - И это совсем рядом с Саисом, ты будешь близко к царице, ведь я знаю, как вы любите друг друга! А потом, если придет такая нужда...
Поликсена усмехнулась.
- Что?
Аристодем глубоко вздохнул.
- Я думаю только о тебе, ты знаешь это! - ответил он с упреком. - Я подумал, что мы могли бы отправиться в Ионию, к твоему брату! Там мы стали бы держаться все вместе, как нам и следует! И мы сочетались бы с тобой по греческому обряду!
Поликсена невесело рассмеялась. Аристодем знал, что с Ликандром они даже не венчались, только составили договор, как делали египтяне.
- Что, домой в Афины плыть ты уже не решишься? - спросила она.
- Нет, - честно ответил Аристодем. - Мне там уже не место. И ведь Иония наполовину греческая земля, гораздо больше, чем Египет! - прибавил он, сделав шаг к возлюбленной.
Она наконец позволила взять себя за руку. Он гладил ее пальцы, ладонь, пока ее пальцы наконец не шевельнулись в ответ.
- Что ж, - произнесла она в задумчивости. - Может, твое предложение не лишено смысла.
Аристодем откинул с шеи ее черные волосы, которые Поликсена носила теперь, как когда-то в девичестве, - частью собрав узлом на затылке; потом тихо поцеловал ее, вдыхая аромат алтея и жасмина, ее собственный горьковато-пряный женский запах, ставший сильнее после замужества и рождения ребенка, и замирая от украденного счастья. Поликсена не ответила на поцелуй, но и не воспротивилась.
- Я тебя люблю, и мы предназначены друг другу. Вот единственное, в чем я сейчас уверен, - пылко сказал поклонник. Он сжал ее руку, и Поликсена сжала его пальцы так же крепко: хотя все еще избегала встречаться с афинянином взглядом.
- Скажи... - неожиданно произнесла коринфянка: и наконец посмотрела на него. - Тебе, случаем, не стало известно ничего нового о моем муже? Только отвечай честно!
- Нет, - Аристодем опустил глаза, потом опять посмотрел на подругу и покачал головой. - Мне ничего нового не известно.
Поликсена еще некоторое время пытала его взглядом, но потом первая отвернулась. Афинянину показалось, что доискаться до истины во что бы то ни стало она не стремится сама, и он улыбнулся правильности своих предположений.
Поликсена уже тяготилась своей верностью далекому спартанцу, хотя когда-то, несомненно, любила его... а сам Аристодем почти не солгал, отвечая ей.
Ничего нового о сыне Архелая он в эти месяцы действительно не узнал.
- Я поговорю с царицей, - сказала в конце концов Поликсена. - Может, она и даст свое согласие отпустить меня с тобой в Навкратис. Но я останусь в Египте, пока... пока ничего не стряслось. Тогда, может быть, я понадоблюсь моей госпоже по-настоящему!
Аристодем кивнул.
- Хорошо, пусть так и будет.
Он опять обнял Поликсену и поцеловал, и в этот раз она откликнулась, и даже позволила себе забыться в его руках. Аристодем ласкал ее, пока не почувствовал, что должен отступить: иначе сейчас может все погубить!
- Я буду ждать! - воскликнул он, когда Поликсена выскользнула из его объятий и убежала прочь. Она тоже была одурманена и распалена, и надеялась, что золотоволосый сын Пифона не почувствовал, как ей хочется, чтобы кто-нибудь унял ее желание.
Но он почувствовал: и гораздо больше, чем стремился овладеть ею, Аристодем был счастлив, что Поликсена влечется к нему всем существом. К тому же, по своему опыту Аристодем знал, что у женщин страсть и тела, и сердца длится гораздо дольше, чем у мужчин.
Но он не хотел, чтобы это кончалось. Только бы боги позволили им уехать вместе!

Нитетис почти не удивилась, услышав, что предложил Поликсене афинянин.
- Хорошо, я отпущу вас, - сказала она после небольшого раздумья, которое даже не показалось эллинке тягостным. Может, великая царица посовещалась со жрецами или магами? - К тому же, ты и в самом деле будешь рядом.
Поликсена улыбнулась. Нитетис уже обдумывала возможность спасения для себя и своего сына. Что же, разве великая царица не заслужила, чтобы ее милостники и милостники Камбиса помогли ей?
- Я приеду к тебе месяца через два после свадьбы, - сказала эллинка. - Аристодем согласен. Он научился относиться к женщинам по-египетски!
Нитетис рассмеялась.
- Это и в самом деле славно. Может, потому он и не хочет назад на родину.
И у обеих возникло удивительное и окрыляющее чувство, что сейчас создается какая-то великая новая империя. Не в Египте, не в Персии и не в Элладе: а в умах людей этих стран! Сознание этого было как путь по последнему мосту в Гародману, в обитель единого и величайшего бога, - этот мост мог как стать широким и удобным, так и обратиться в острейшее лезвие, с которого недостойные низвергнутся в ад.*
Поликсена еще раз посетила храм Нейт вместе с царицей, царевичем Яхмесом и своим сыном. Подруги принесли большую общую жертву. Потом Поликсена вернулась домой и приказала укладывать вещи.
Она брала с собой няньку-египтянку, нескольких египетских слуг, - первую из них, конечно, Та-Имхотеп, - и пятерых воинов охраны, из которых четверо были ионийцы. Как будто нарочно все сходилось!
Аристодем в это время был в Навкратисе с братом, готовя все к прибытию невесты; но когда она написала ему, что готова соединиться с ним, тут же приехал назад в Саис. Эти города и вправду были близки как братья.
Поликсена в последний раз навестила во дворце госпожу, а потом со своим новым избранником отправилась в главный греческий город Та-Кемет.

* Концепция попадания в рай через Мост Чинвад (разделяющий), существующая в зороастризме, как и вера в посмертный суд, представляющий собой подсчет и взвешивание добрых и злых деяний: сходная с египетскими верованиями, хотя египетская религия в этом и в других отношениях переусложнена. Христианство, как можно видеть, не принесло ничего принципиально нового, кроме понятия "спасения через Христа", что привело ко многим губительным искажениям изначального апостольского учения.

MadameD

Глава 61

Дом Аристодема вначале поразил коринфянку малыми размерами и теснотой в сравнении со своим саисским особняком: хотя афинянин предупреждал невесту, что живет гораздо скромнее ее. Однако он жил совсем не бедно. Поликсена еще хорошо помнила, что значит жить бедно.
Уж не затем ли этот купец хотел взять ее в жены, чтобы с помощью ее прекрасного приданого расширить торговлю?.. Иония по-прежнему оставалась тесно связана с Навкратисом, и основан город был выходцами из Милета. Но они все еще были в Та-Кемет, и Навкратис не стал совершенно независимым полисом, хотя и очень желал бы этого.
Когда слуги разложили вещи, Поликсена разыскала своего жениха.
Он улыбнулся ей и хотел обнять, но царевна сложила руки на груди.
- Намерен ли ты заключить со мною брачный договор, где будет указано, какие права на имущество друг друга мы получим? - спросила Поликсена.
Аристодем даже побледнел от обиды.
- Ты думаешь... что я женюсь на тебе из-за твоего богатства? - воскликнул он.
Поликсена покачала головой.
- Нет, Аристодем. Но поскольку боги даровали мне это богатство, я должна следить за тем, в чьи руки оно попадет. Помнишь, что говорил учитель? - вдруг спросила она.
Афинянин мягко улыбнулся общим воспоминаниям, которые овеяли их, как ароматы гор.
- Да. Богатство налагает большую ответственность. И ты права, конечно, нам следует заключить договор!
"В Ионии этот папирус уже не будет иметь никакой силы", - подумала Поликсена. Но сейчас ей следовало позаботиться о ближайшем будущем.
Они пригласили писца-египтянина, который переписал имущество обоих и составил подробное брачное соглашение. Бритоголовый чиновник вручил папирус Поликсене - с такой улыбкой, что коринфянка поняла, какого он мнения об этом договоре и о правах будущей жены афинского купца. В греческом городе действовали греческие же законы... конечно, Поликсена намеревалась вернуться в Саис, но это будет уже ненадолго.
"Законы создаются в умах людей", - мысленно повторила она себе то, что пришло ей в голову одновременно с Нитетис, и Поликсена успокоилась. Кроме того, после ухода египетского чиновника жених заверил ее, что и не собирался покушаться на ее приданое.
- Только если ты сама согласишься поделиться со мной, - сказал сын Пифона, очаровательно улыбаясь.
Поликсена кивнула: она отлично понимала, чем кончаются такие разговоры. Но ее будущее не принадлежало ее избраннику - так же, как и ей самой.
Перед свадьбой Аристодем и Поликсена навестили его брата Аристона. Молоденькая жена хозяина была беременна вторым ребенком и занималась с первым, но тоже вышла поприветствовать будущую родственницу.
Поликсена знала от жениха, что семья его брата не очень-то счастливая, но круглое лицо жены Аристона лучилось благодушием, которое казалось непритворным. Поликсена, впрочем, сама испытывала такое состояние перед родами: радостное спокойствие, которое нисходило на всех будущих матерей. Это дар богов, утешение, которое помогает женщинам подготовиться к родильным мукам и легче перенести их, говорил обеим своим подопечным Минмес, старый придворный врач-египтянин.
Однако Поликсена оставила свои мысли при себе, когда осторожно обнялась и поцеловалась с этой юной гречанкой с Лемноса.
- Я рада за брата моего мужа и за тебя, госпожа. Я слышала, что Аристодем долго добивался тебя, - простодушно сказала жена Аристона.
Поликсена ощутила, как заливается краской под взглядом лемниянки и самого Аристона, когда сильная рука Аристодема обняла ее за плечи.
- Я тоже счастлива войти в вашу семью, - сказала коринфянка. Пусть это будет правдой. Хотя бы ненадолго - без всяких оговорок!
Они весело поужинали и выпили втроем: хозяйка ушла вскоре после начала ужина. Потом Аристодем и его невеста по темноте, слушая треск цикад и любуясь ночным небом, по которому стелились облака, пешком вернулись в дом жениха.
За ними шли трое ионийцев Поликсены, которых она взяла с собой в гости: невесте было так гораздо спокойнее, хотя Аристодему явно стало не по себе от присутствия ее охранителей. Пусть даже только наемников.
Поднявшись по ступеням портика, жених и невеста остановились и повернулись друг к другу.
Поликсена проводила в доме будущего мужа уже не первую ночь, и теперь, посмотрев в темные глаза возлюбленной перед тем, как распрощаться, Аристодем увидел в них спокойное довольствие, даже негу.
- У твоего брата замечательный дом! - сказала коринфянка.
Аристодем непритворно обрадовался.
- Он тебе понравился? Когда мы приехали, ты так осматривалась вокруг... А мой дом нравится тебе?
Поликсена кивнула.
- У тебя тоже очень славно. Я так осматривалась, потому что попасть из Саиса в Навкратис - это как после Египта оказаться в Греции, которая находится в двух шагах!
Аристодем обнял ее.
- Я очень счастлив, - тихо сказал он, прижавшись губами к ее лбу. - Никогда не думал, что буду так счастлив! А Аристон пророчил мне, что мне счастье не суждено, потому что я философ!
Поликсена улыбнулась.
- И философам порой бывает хорошо, когда они прекращают ломать головы над тем, что все равно недоступно человеку. Но это у нас ненадолго.
Оба рассмеялись. Потом Аристодем почтительно поцеловал руку будущей жены и отпустил ее спать.
Афинянин еще долго стоял в своем портике, вдыхая жизнь полной грудью. Ему хотелось кричать на весь мир о своем счастье, но молодой человек только улыбался, обнимая колонну, будто стан возлюбленной. Потом он ушел в дом.
Умывшись с помощью раба, Аристодем направился в свою спальню, но неожиданно остановился, заметив у двери каких-то чужих мужчин. Он чуть было не поднял тревогу; но тут узнал наемников-ионийцев.
- Что вам здесь нужно? - спросил афинянин; но тут один из воинов стремительно шагнул к хозяину.
Молодой купец опомниться не успел, как его схватили за плечо и толкнули к стене. Аристодем узнал Анаксарха, рыжего начальника охраны.
- Как ты смеешь?.. - тихо воскликнул господин дома; но осекся, поняв, что кричать в любом случае неблагоразумно.
Анаксарх отпустил его, но остался стоять перед женихом госпожи, сложив руки на груди и расставив сильные ноги; двое других заступили ему дорогу, предупреждая попытку уйти. С другой стороны коридор оканчивался тупиком.
Старший над ионийцами склонился к возмущенному и почти испуганному афинянину с явной угрозой.
- Мы знаем все, что происходит между тобой и нашей госпожой, - сказал Анаксарх. - Мы слышали о брачном договоре и о том, что он будет значить! Нам платят за службу немного, но я хочу предупредить тебя, афинянин, что мы не позволим тебе нанести нашей хозяйке никакой обиды!
Анаксарх прервался, меряя господина дома взглядом.
- Мы знаем царевну Поликсену давно, и она всегда была доброй и разумной госпожой. Но я предупреждаю тебя не поэтому, и не потому, что она может взять нас с собой в Ионию! Таков наш долг! Может быть, ты и получишь право на ее приданое, когда женишься на ней, - прибавил рыжеволосый иониец, - но не на нас! Мы свободные люди!
Начальник охраны отступил от него, и остальные тоже; и Аристодем совладал с собой. Ионийцы ждали его ответа.
- Хорошо, я понял вас, - сказал афинянин. - Вы можете идти.
Анаксарх поколебался, потом поклонился, и все трое воинов ушли.
Сын Пифона, проводив взглядом наемников, утер мокрый лоб и перевел дыхание.
- Вы только подумайте! - воскликнул он едва слышно. - Но с ними она, похоже, и вправду в безопасности!
Покачав головой, Аристодем выругался себе под нос и скрылся в своей спальне. Немного погодя он, слишком возбужденный, чтобы спать, кликнул раба и потребовал вина с травами и медом.
Но когда он уснул, ему снились блаженные сны. И проснулся афинянин с улыбкой.

***

Свадьбу праздновали в доме Аристона, созвав друзей старшего из сыновей Пифона и друзей самого Аристодема, хотя их было гораздо меньше.
- У брата намного больше знакомых и намного чаще бывают гости, чем у меня! - сказал Аристодем. - И тебе понравился его дом, я помню: а брат всегда рад попраздновать!
И сын Ликандра остался в доме Аристодема, чтобы не помешать брачной ночи. Поликсена улыбнулась, вспомнив, что с мальчиком, кроме няньки, осталось трое из ее ионийцев.
Она обняла суженого за шею и посмотрела в его голубые глаза, полные обожания. Сегодня Аристодем, как и сама она, оделся в сияющие белизной одежды, а в волосы вплел цветы. Будто юный Адонис*: хотя Аристодем был уже не юн, сегодня он словно начал жизнь заново.
- Мы будем счастливы с тобой, - сказал он.
- Да. Мы постараемся, - ответила коринфянка.
Они поцеловались, прежде чем выйти к гостям.
А потом Аристодем и Поликсена забыли о себе на целый вечер - только танцевали, пили, принимали поцелуи, поздравления и цветы, переходя из одних рук в другие. У Поликсены голова шла кругом от множества смеющихся и раскрасневшихся греческих лиц, сменявших друг друга; и только лицо Анаксарха, который стоял в дверях огромного зала, освещенного египетскими треногами и увешанного гирляндами зелени, помогало коринфской царевне не терять опору под ногами.
С пиршества Аристодем унес ее на руках.
- Это продлится до самого утра, - пробормотал влюбленный, бросив ее на широкую кровать. - А я не могу больше ждать!
Поликсена выгнулась в его руках, как вакханка, когда новый муж сорвал с нее свадебный наряд, разорвав завязки на плечах, и впился изголодавшимся ртом в ее тело. Она могла стонать громко: никто из гостей внизу не слышал их, а кто и слышал, сам так же славил Диониса.
Аристодем почти не ласкал ее: он овладел своей возлюбленной, едва лишь обнажился сам, и только этого она и хотела. Они уже не понимали, где кончается один из них и начинается другой, где небо, где земля: слившись в одно неистовое существо, средоточием которого было наслаждение. Сначала торопливое, потом, когда они упились друг другом, - медленное, тягучее.
Потом они долго лежали рядом среди смятых простыней, с налипшими на влажные нагие тела цветами, - в изнеможении, но без сна.
Аристодем наконец коснулся щеки жены, и она повернула к нему голову.
Афинянин улыбался ей.
- Аристон ошибся, - прошептал он. - Я не знаю, как на самом деле живет мой брат, но...
Поликсена прижала палец к губам.
- Пора спать, милый.
Аристодем вздохнул от избытка счастья.
- Ты в первый раз говоришь мне такое!
Поликсена нахмурилась.
- Надеюсь, что и не в последний. Спи, нам завтра возвращаться домой.
Поликсена уснула, прижимаясь головой к груди нового мужа, а афинянин долго еще не спал, гладя ее спутанные волосы.
- Возвращаться домой, - прошептал Аристодем, посмотрев в окно.
Потом он улыбнулся и закрыл глаза, приобняв жену и ощущая ее сладкую тяжесть. Он тоже скоро уснул.
Они спали недолго, но пробудились отдохнувшими и опять предались любви. Медленно, еще неуверенно, пробуя друг друга на вкус. Потом еще немного полежали рядом и, поднявшись с постели, позвали каждый свою прислугу, чтобы привести себя в порядок.
Поликсене показалось, что Та-Имхотеп, которая попросилась пойти с госпожой в дом Аристона, зная, что госпоже наутро понадобятся все ее услуги, втайне не одобряет происходящее: хотя, конечно, молчит. Поликсена обещала себе, что позже поговорит с верной рабыней наедине и выспросит все, что ту беспокоит.
Молодые супруги вышли к гостям, половина из которых только начала приходить в себя. Однако Аристон уже был трезв и ждал их.
- Наконец-то! - воскликнул хозяин, спеша к младшему брату с распростертыми объятиями. - Ну, как ночка, братец-философ?
Он толкнул Аристодема в бок и подмигнул.
- Признайся, ведь лучше, чем корпеть над твоими папирусами?
Аристодем сердито прижал палец к губам, кивнув на нахмурившуюся жену.
- Мы пришли поблагодарить тебя и проститься, брат. Нам пора, - сказал афинянин.
Он улыбнулся.
- Ты для нас этой ночью сам как бог любви. Пусть же радость, что ты подарил нам с Поликсеной, к тебе вернется вдвое!
Аристон ухмыльнулся и смутился.
- Хайре, - пожелал он от всего сердца, снова обнимая брата.
Посмотрев на Поликсену, Аристон поклонился.
- И тебе желаю благоденствовать, госпожа.
Обратно молодые супруги шли обнявшись, хотя, наверное, это было неприлично. "Но уж никак не более неприлично, чем мужчинам и юношам идти в обнимку, - что наверняка здесь можно увидеть чаще", - подумала Поликсена.
Она взглянула на мужа.
- Как хорошо, что у тебя бывает мало гостей, - сказала коринфянка.
Аристодем поцеловал ее.
- Я и не хочу сейчас видеть никого, кроме тебя. Но обещаю, что когда мы с тобой опять захотим общества, я не буду принимать никого, кто тебе не понравится!
Поликсена кивнула. Некоторое время она шла молча, словно бы отстранившись от супруга, хотя он по-прежнему обнимал ее за талию. Наконец Аристодем встревожился; но вспомнив о муже, Поликсена рассеяла его беспокойство улыбкой.

Месяц новобрачные прожили, отгородившись от всех, в почти ничем не омрачаемой радости. А потом Поликсена получила из Саиса тревожное письмо.
Нитетис писала, что в Персии объявился самозванец, выдававший себя за Смердиса, убиенного брата Камбиса, и захвативший власть в Вавилоне и в Сузах. В Вавилоне уже выходили указы, скрепленные печатью узурпатора! Камбис собирался вернуться в Персию для подавления восстания!
Поликсена чуть было не сорвалась обратно в Саис, но муж удержал ее.
- Вот теперь тебе и в самом деле нечего делать там! - воскликнул Аристодем. - Царица ведь не звала тебя? Она сама понимает всю опасность, а если будет искать у нас убежища, то приедет!
Поликсена признала, что это разумно. Она написала госпоже длинное письмо, надеясь хоть немного ободрить ее.
А совсем скоро Навкратиса достигли вести, что царь царей погиб по пути назад в Азию, при самых загадочных обстоятельствах.*

* Сын кипрского царя Кинира, славившийся своей красотой и погибший юным, из-за которого ссорились Афродита и Персефона.

* Смерть Камбиса датируется весной 522 года до н.э., хотя разные источники приводят разные версии его гибели: от несчастного случая до самоубийства.

MadameD

Глава 62

Уджагорресент был в Мемфисе, когда это случилось, - потрясение всего мироздания, как представлялось всем, изведавшим могущество Персии.
Царский казначей немедленно поспешил в Саис. Защитить Нитетис, спасти ее, - вот что сделалось главной его целью!
Пока, казалось, спасать было не от чего: хотя и в Мемфисе, и в Саисе Уджагорресент слышал всеобщий плач, как будто опять умер великий Амасис. Стенали и персы, и египтяне: никто не знал, чего себе ждать от будущего, однако египтяне, как это часто случалось, мыслили трезвее захватчиков. Прежде всего, многоопытные жрецы, из которых даже не самые старые пережили не один дворцовый переворот.
Прибыв в город Нейт, царский казначей, не приближаясь ко дворцу, сразу же направился в главный храм. Его вело наитие, спасавшее любимца нескольких владык Та-Кемет уже не раз.
- Ты, господин? - навстречу выступил верховный жрец, который когда-то укрывал в недрах храма юную Нитетис. Одетый в белое старик редкозубо улыбнулся, опираясь на посох. - Мы ждали тебя, да благословит тебя матерь богов! Великая царица и царевич сейчас у нас!
Уджагорресент застыл на месте, ощущая, как холодный пот выступил между лопатками: там, где на обнаженную спину свешивался амулет. Сегодня царский казначей был одет по-египетски.
- Они прячутся?..
- Нет, - старый ит нечер поспешно поднял руку. - Царица пришла за утешением и просветлением сердца, как и ты! Она, должно быть, молится сейчас, но я могу проводить тебя к ней.
- Немедленно, - приказал Уджагорресент.
Верховный жрец склонился перед ним, как перед самим фараоном, и уста всемогущего царского советника тронула недобрая улыбка.
Два жреца Нейт быстро углубились в храм: тесными коридорами, ощущая над собою толщу камня, которая стесняла и угнетала чужестранцев, но каждому истинному сыну Черной Земли давала уверенность в вечности - прошлом, настоящем и будущем. Они перетекали друг в друга, и будущее с прошлым смыкалось в неразрывный круг.
Нитетис Уджагорресент нашел в одном из молитвенных залов: его воспитанница, в синем траурном платье, и в самом деле совершала преклонение перед статуей Нейт, держа в простертых руках курильницу. Уджагорресент, как ни спешил ее увидеть, остановился у стены, в тени одной из мощных колонн, два ряда которых подпирали потолок с обеих сторон.
Когда царица встала, он выступил вперед и приостановился, чтобы Нитетис успела разглядеть его. А потом быстро подошел к ней и принял из ее рук курильницу, которая еще дымилась.
Царский казначей, опустившись на колени, тоже совершил земной поклон - и, пробыв в таком положении несколько мгновений, поставил курильницу на сверкающий пол перед статуей. Он поднялся.
- Как я рада тебя видеть! - воскликнула Нитетис, когда Уджагорресент наконец повернулся к ней.
Он заметил, что глаза у нее красные и припухшие, хотя черная обводка не растеклась; и встревожился.
- Где царевич? - спросил Уджагорресент.
- Во дворе. Жрец Ани смотрит за ним, - ответила великая царица.
Потом она пожаловалась:
- Весь город будто обезумел! Только здесь нам с сыном и можно найти покой!
- Понятна причина этого безумия. Ведь скончался Хор на троне, - заметил Уджагорресент.
Нитетис сжала губы.
- Ничего, скоро успокоятся! Мой народ видел от него не так много добра, чтобы плакать больше, чем по обычаю!
- Тебе его жаль? - спросил Уджагорресент.
Нитетис усмехнулась.
- Ты знаешь, как мне жаль, - произнесла она с ударением. - Разве может женщина не сожалеть о муже, который обладал ею первым? Этот перс забрал у меня то, что мне никогда не возместить!..
- Но и подарил немало, - мягко сказал царский казначей.
Нитетис взялась за лоб, увенчанный золотым уреем с синей эмалью.
- Сам царь понимал, что этот мальчик рожден напрасно! Мне и вправду даже жаль его! Камбис умер, зная, что не оставил наследника, и его единственный сын сделается в лучшем случае военачальником или жрецом в покоренной им стране... и будет отстаивать чужих богов!
Ее старый советник улыбнулся.
- А ты бы не хотела снова выйти замуж? - спросил Уджагорресент.
Нитетис подняла четкие черные брови - так, точно они никогда не говорили об этом еще при жизни Камбиса.
- Может быть, ты считаешь, что говоришь пустые слова, называя меня богиней, - холодно сказала великая царица, - но многие тысячи моих подданных непоколебимо убеждены в этом! Смотри, как бы тебя не ударили в спину: если не напали открыто, попытайся ты посягнуть на меня!
Уджагорресент устало улыбнулся.
- Великая царица, божественные очи и уста, - сказал он. - За те ужасные годы, что я поддерживал перса на этой земле, я нажил себе столько врагов, что могу уже не обращать на них внимания, делая только то, что должен!
Царский казначей поклонился ей.
- Разумеется, я почтителен к твоему трауру... хотя нередко случалось, - тут он снова усмехнулся, - что царицы Та-Кемет становились женами новых владык еще прежде, чем тела супругов успевали приготовить к погребению!
- То были фараоны, царский казначей, - сказала Нитетис, пристально глядя на него. - Ты, кажется, еще не поднялся по священным ступеням?
- И ты знаешь, царица, что едва ли это для меня возможно, - признал Уджагорресент. Он снова поклонился. - Теперь Та-Кемет принадлежит сатрапу, и должна ему принадлежать, пока не придет смена Камбису!
Нитетис нахмурилась.
- Что ты говоришь? Ты понимаешь, что народ сейчас...
- Народ - глупое стадо, как и большинство придворных, - прервал ее Уджагорресент. - Они никогда не будут понимать своей пользы! А нам с тобой, царица, следует позаботиться о том, чтобы не повторилось то, что было при Камбисе!
Уджагорресент поднял голову, и зазвенели подвески на его золотом обруче.
- Разве не стал я больше, чем когда-либо был при Амасисе, и чем был сам Амасис? - спросил он. - На что мне двойная корона? Мне нужна не корона... а ты, Нитетис.
Нитетис не успела понять, когда тонкий политик уступил место влюбленному: Уджагорресент неожиданно привлек ее к себе и припал поцелуем к ее шее.
Несколько мгновений царица млела в его объятиях, прикрыв длинные подтушеванные синим веки; потом резко оттолкнула.
- Прекрати! Как ты смеешь... перед лицом богини! Ты смеешься над нею, как над всем, пока не пришло время раскаяться: а потом будет поздно!
Уджагорресент, глядевший на нее горящими глазами, все же взял себя в руки: он откинул назад длинные черные волосы и поправил воротник-ускх из золота, разноцветной эмали и лазурита, закрывавший половину широкой груди и спины.
- Прошу меня простить, - сказал он: не то Нейт, не то царице.
Та перевела дух.
- Может быть, нам стоит выйти? - предложила Нитетис.
- Нет, - ответил Уджагорресент. - Больше я не позволю себе ничего, что оскорбило бы богиню! А то, что я скажу тебе, я должен произнести перед ее лицом. Пусть матерь всего сущего видит и слышит своего жреца!
Нитетис хотела что-то сказать, но Уджагорресент взял ее за руку, и царица промолчала, глядя на него в тревоге.
- Нейт давно ведомы пути моего сердца, - сказал царский казначей. - Они ведомы и тебе, Нитетис. Я люблю тебя!
Царица коротко вздохнула; ее рука дрогнула в его руке, но она не попыталась высвободиться.
- Я люблю тебя, моя царица, моя сестра, мой желанный плод. Мое дитя, - продолжил Уджагорресент с нежностью. - И я хочу назвать тебя моей супругой и первой помощницей!
У Нитетис дрогнули губы.
Потом она вырвала руку и сказала:
- Помощницей? Ты говоришь это великой царице?..
- Я буду откровенен, Нитетис, - ответил Уджагорресент, по-прежнему называя ее по имени: хотя по отношению к царице это было кощунством.
Он взял ее за обе руки и повернул лицом к себе.
- Ты сделала для этой страны столько, сколько немногие царицы до тебя, - сказал он. - Ты превосходно управляла двором - и всем Саисом эти три года! Но теперь, когда опять грядет война... что ты можешь одна? Ты должна соединиться с мужчиной, со мной, который способен поднять и повести за собой многие силы! И тогда вместе мы будем вершить великие дела!
Нитетис усмехнулась.
- И ты осмелишься утверждать, перед ее лицом, - удлиненные глаза египтянки обратились на статую, - что ты сейчас со мной честен? Что такого я совершила за свое правление? Ты подольщаешься ко мне, чтобы скорее завладеть мной!..
Уджагорресент выпустил ее руки и опять отступил.
- За эти три года, что мы были под персами, я увидел, на что ты способна, - сказал царский казначей. - И ты можешь совершить много больше!
Нитетис улыбнулась. Она и сама так думала.
- А как же Яхмес? - спросила она.
- Его время придет, - ответил Уджагорресент. - Сейчас время твое и мое! Я знаю, что уже далеко не молод, - прибавил он. - Весьма возможно, ты переживешь меня надолго! Но те годы, что у нас еще есть...
Нитетис прошлась по залу, склонив голову, словно бы прислушиваясь к стуку своих сандалий с закрытыми носками и золотой проволокой, хитроумно оплетавшей подъем ноги и щиколотку. Эта обувь больше напоминала туфли.
Потом великая царица спросила:
- А известно ли тебе, что сейчас происходит в Персии?
Уджагорресент улыбнулся.
- А разве твои осведомители тебе не докладывали?
Нитетис пожала плечами.
- Ничего, что бы не было уже известно всей Та-Кемет! Кажется, они обленились... или персы слишком ловко скрывают свои намерения!
- Немногие способны разобраться, что происходит при персидском дворе, - согласился Уджагорресент. - И даже большинство персов неспособны! Как после смерти Кира! Ты ведь знаешь, что царица Атосса успела стать женой мидийского жреца Гауматы, притязавшего на власть после Камбиса, - того самого, который выдал себя за Смердиса?
Довольно долго царица и жрец смотрели друг другу в глаза.
- Знаю, - наконец холодно сказала Нитетис. - Но Гаумата вскоре будет низвержен и уничтожен!
Уджагорресент рассмеялся, восхищаясь быстротой ее ума.
- Я тоже так думаю, - сказал он. - Потому что вскоре придет сильный и законный правитель, который возьмет в свои руки все дела государства! Но не Черной Земли!
Видя выражение царицы, Уджагорресент подманил ее пальцем, и Нитетис шагнула к своему советнику, как зачарованная.
Он обхватил ее за плечи и, склонившись к ее уху, что-то зашептал.
На лице Нитетис появилась такая улыбка, точно она слушала любовное признание. Но когда царский казначей смолк, Нитетис воскликнула:
- Ты уверен, что это будет он?
Уджагорресент торжественно кивнул.
- Да, госпожа. Атосса договорилась с ним, еще когда жила с Гауматой! Атосса умеет править! Может быть, в этот самый миг царица Персиды говорит с Дарием так, как ты со мной, - улыбаясь, прибавил он.*
И Уджагорресент подал царице руку.
Несколько мгновений Нитетис не двигалась. А потом вложила свою руку в ладонь царского казначея.

Он притянул молодую царицу к себе и заключил в объятия.
Но когда Нитетис посмотрела на него снова, снизу вверх, то спросила:
- А как же Поликсена?
- А что Поликсена? - откликнулся Уджагорресент, приподняв брови. - Кажется, твоя любимая эллинка нашла себе нового мужа и сейчас счастлива с ним!
Нитетис вдруг всхлипнула, и лицо ее передернуло от боли и гнева.
- Она может насовсем покинуть меня. Уехать в Ионию, - прошептала великая царица.
Уджагорресент кивнул. Потом снова прижал Нитетис к груди.
- А что, если Иония восстанет? - тихо спросила она, ощущая, как рука царского советника гладит ее по волосам.
- Если Иония осмелится на это, царь Персии вновь... мы вновь приведем ее к покорности, - сказал Уджагорресент. - Ты согласна со мною, великая царица?
Нитетис не ответила и не шевельнулась в его объятиях, но Уджагорресент ощущал ее молчаливое согласие.
- Только ты должен дать своей жене развод, - вдруг сказала царица. - Слышишь?
- Я уже договорился с моей женой о разводе, - ответил Уджагорресент. - Она не желает... более не желает жить с таким человеком, как я.
Нитетис отстранилась.
- Я уеду в свое поместье в Дельте, - сказала она после недолгого раздумья, не глядя на него. - То, что царь подарил мне! Уеду вместе с сыном, и мы поживем в уединении, соблюдая траур и все приличия! Когда окончится семидесятидневный срок, ты можешь написать мне.
- А твой дворец? - быстро спросил Уджагорресент.
Нитетис рассмеялась.
- Оставляю его на моего управителя и на тебя, царский казначей. Надеюсь, ты сумеешь договориться с персидским наместником в Хут-Ка-Птах, как договорился с персидским царем!
Уджагорресент коротко, как военный, поклонился, потом круто развернулся и быстро покинул молитвенный зал. Когда стены храма расступились и он вышел на воздух, царский казначей остановился.
Подняв голову и простерев руки в жесте моления и благодарения, Уджагорресент с улыбкой зажмурился, подставив лицо солнечному свету.

* Известно, что Уджагорресент был советником также и Дария I. После непродолжительного восстания Египет достиг при Дарии нового расцвета, и египтяне весьма чтили великого преемника Камбиса за отношение к своей стране.
Нитетис, в отличие от Уджагорресента, фигура полулегендарная, хотя, возможно, имеет исторический прототип. Нитетис в этом романе списана как с некоторых выдающихся цариц египетской древности, так и с цариц эллинистического Египта, из которых наиболее известна Клеопатра. Здесь это оправдано постольку, поскольку при Амасисе II в Египте распространилось эллинофильство.
Что касается царицы Атоссы, про нее известно гораздо больше, чем про Нитетис. После смерти Камбиса эта персидская царица достигла большой власти; Геродот утверждает, что при Дарии I она была всемогуща.

MadameD

Глава 63

Гермодор закончил свою статую.
Старый афинский художник, обучавшийся в Египте, сделал не бога и не полубога - но человека с божественной силой духа и волей к борьбе. Сам Гермодор проявил божественную волю в этой борьбе: с материалом, со своими приступами отчаяния и разочарования, со всеми хозяевами своей судьбы и судьбы плененного спартанца.
И сам замысел стал ему ясен - так, чтобы можно было пощупать рукой, - лишь когда Гермодор смог пощупать рукой вытесанное им могучее мраморное тело.
И Гермодор знал, что Афины ничего не заплатят ему за эту работу. Он сам очень потратился на нее, - на материал, на помощников, на договоры со всеми знатными господами, - и, вероятно, придется потратиться еще, чтобы ему позволили выставить статую Ликандра наравне с другими, работами остальных художников и собственными прежними: Гермодор много работал на заказ, делая скульптуры для храмов и частных домов, надгробные статуи аристократов. Он никогда не выходил за рамки установлений эллинского искусства, которые не были так нерушимо священны, как египетский канон, во многом негласны - но все же весьма строги. Гермодора много хвалили и высоко ставили среди других мастеров Афин - но лишь пока он не вырывался вперед слишком заметно.
Впрочем, он знал, что такова участь всех выдающихся чем-то людей: и, прежде всего, тех, кто несет человечеству слишком новое. Афинянин чувствовал себя так, точно похитил частицу божественного огня: но не был титаном, чтобы понести за это расплату.
И художников даже в Афинах все еще ценили немногим больше искусных ремесленников. Хотя Гермодор как никто другой понимал, сколь велико значение эллинского искусства уже сейчас - и каким оно станет в будущем. Однако отвлеченные мысли, сколь угодно благородные, мало могли помочь в жизни: и теперь, отдав все силы новой статуе, скульптор понимал, что окажется почти беспомощен против врагов, если те выступят против него в городском совете, что весьма возможно; и еще менее окажется способен прийти на помощь спартанскому воину, который вдохновил его - и к которому Гермодор питал великое уважение и сочувствие.
Понимал ли все это Ликандр, когда они говорили наедине? Скорее всего! В последний раз, когда лаконец позировал Гермодору, тот, отпуская своего натурщика, даже не мог смотреть ему в глаза...
Не решит ли тот убить себя, как его друг Агий и еще один спартанец из марафонских пленников, покончивший с собой гораздо раньше, - от унижения, от разочарования в человеке, подарившем ему ложную надежду?..
И Гермодор, стоя перед своей готовой скульптурой, вдруг понял необыкновенно отчетливо - так отчетливо, как в свете утра видел каждую линию совершенного тела своего мраморного воина: он должен прийти спартанцу на помощь даже с риском для собственной жизни. Глядя на занесшего оружие копьеносца, которому розовый свет придал еще больше жизни и убедительной силы, афинянин слушал, как неистово стучит его старое сердце, и улыбался.
- Завтра, - прошептал он.
Завтра Гермодор отчитается в своей работе властям Марафона - но широкой публике статуя будет представлена в Афинах.
Он еще долго стоял, заложив руки за спину, погрузившись в созерцание своей работы, - и художнику казалось, что он, которому уже тяжело ходить на большие расстояния, не то что бить крепкий камень, воспаряет все выше и выше.

На другой день Гермодор намеревался известить об окончании работы архонта*, который предоставил в распоряжение афинского художника рабочие помещения и троих сильных помощников. Но тут неожиданно к нему явился человек от лидийца, хозяина Ликандра.
- Мой хозяин приглашает тебя для разговора, - сказал присланный раб, который держался с афинским скульптором более высокомерно, чем иные свободные граждане.
И мастер понял, что вот он - случай проявить себя и помочь Ликандру. Может быть, последний!
- Хорошо, - сказал Гермодор. У него опять сильно застучало сердце и пересохло во рту, но он выпрямился, никак не показывая своей слабости.
Скульптор расправил складки гиматия, жалея, что рядом нет раба, который мог бы помочь ему в этом. Впрочем, одежда все равно не сделает его представительней в глазах лидийца.
- Я готов. Веди меня, - сказал он посланному.
Гермодору показалось, что этот раб, похожий на грека, но с чересчур смуглой кожей, - снова какая-то помесь, - едва заметно усмехнулся, услышав его слова. Потом, не поклонившись, проводник повернулся и направился вперед. Старый мастер с трудом поспевал за ним.
За эту короткую дорогу, которую потребовалось преодолеть до дома Мидия, афинянин так запыхался, точно долго бежал. Он воспользовался тем временем, которое привратнику потребовалось, чтобы открыть ему и посланному, чтобы прийти в себя.
Гермодор уже догадывался, что Мидий хочет предложить ему - если не потребовать: и отчаянно пытался придумать, как сейчас повести себя с этим влиятельнейшим лидийцем. Придумать быстро не получалось: Гермодор был далеко не так находчив в разрешении житейских трудностей, как талантлив в своей работе.
Тут его раздумья были прерваны: подошедший к афинянину другой домашний раб, пышно одетый великан-негр, пригласил его пройти в дом для беседы с господином. Гермодор почти никогда не удостаивался такой чести: только вначале, когда он прибыл в город и договаривался с лидийцем о том, чтобы воспользоваться его собственностью. Возможно, тогда Мидий был действительно впечатлен славой художника; но с тех пор прошло слишком много времени.
Они вошли через главный вход, украшенный красными гранитными пилястрами и позолотой, - оттуда, пройдя по короткому коридору, покрытому ковровой дорожкой, можно было попасть в ойкос. Двери этой комнаты охраняли двое часовых, точно во дворце какого-нибудь восточного владыки.
Что же, разве это не соответствует истине?
Мидий, одетый в какой-то алый балахон, ждал гостя, сидя на низкой мягкой кушетке у огня. В руках у него был золотой кубок. Как и раньше, когда Гермодору случалось бывать в этой комнате, у него запестрело в глазах от обилия дорогих ваз, статуэток, драпировок, подобранных одна к другой, казалось, без всякого порядка и гармонии: казалось, хозяин натащил сюда все, что услаждало его взор, вовсе не думая, как эти предметы будут сочетаться друг с другом и какое впечатление произведут на посетителей.
Впрочем, о впечатлении, производимом на посетителей, Мидий из Лидии мог почти не заботиться: он был достаточно богат для этого.
Однако лидиец встал навстречу художнику, любезно улыбаясь: подойдя к нему, он положил Гермодору на плечо свою холеную руку с накрашенными, как у женщины, ногтями.
- Прошу, располагайся, - сказал Мидий. - Вот тут, в кресле у очага. Или, может быть, ты предпочитаешь ложе?
- Кресло, благодарю тебя, - сдержанно ответил афинянин. В последнее время у него начинало ломить тело от лежания во время трапезы - и вообще, он давно уже находил египетский и старый дедовский обычай гораздо удобнее, как и приличнее.
Мидий сам усадил его, подведя к креслу под руку. Потом опустился на свою кушетку и хлопнул в ладоши.
- Вина лучшему из художников! - приказал лидиец, когда перед ним появился вышколенный слуга. - Не желаешь ли позавтракать со мной? - спросил он Гермодора.
- Благодарю, я ел совсем недавно, - сказал скульптор.
Мидий рассмеялся.
- Как угодно. А я вот только встал.
Гермодор был так напряжен и насторожен, что собаки Мидия, наверное, чуяли его запах за целый парасанг*. Конечно, хозяин видел все: но был давно привычен к тому, как его воспринимают незначительные люди, и вел себя как ни в чем не бывало.
Когда принесли вино и закуски, Гермодор вдруг засомневался - пить ли. Мидий никогда еще не угощал его, даже при знакомстве. Но потом все же взял кубок.
Иссиня-черное вино оказалось превосходным. Подумав, художник закусил его белым хлебцем: чтобы сохранить трезвую голову, если Мидий решил так воздействовать на своего гостя.
- Поздравляю тебя, Гермодор, - наконец сказал хозяин, все время наблюдавший за ним: как видно, поняв, что сам художник о причине приглашения не спросит. Из опасения или из благоразумия.
- С чем? - спросил Гермодор.
Поставив кубок на низкий столик, разделявший их, он поднял голову и взглянул на лидийца со всем спокойствием и достоинством, что мог найти в себе.
- С окончанием величайшей работы твоей жизни, - улыбаясь, ответил Мидий. - Ты ведь закончил статую моего атлета еще день назад? Или я ошибаюсь?
Гермодор прикрыл глаза и подумал, нет ли у лидийца на службе собственных шпионов. Или Мидий подкупил кого-нибудь из его помощников?..
- Нет, не ошибаешься, господин Мидий, - наконец сказал афинянин. - Статуя готова.
Он глубоко вздохнул, потом посмотрел прямо в темные накрашенные глаза азиатского грека.
- Ты желал бы увидеть ее? Скоро я отошлю ее в Афины, и уже сегодня уведомлю об этом архонта!
Тут же Гермодор пожалел об этих необдуманных словах; но было уже поздно.
Лидиец снова улыбнулся.
- Нет, сейчас я не имею желания видеть ее... я вполне доверяю словам тех, кто смыслит в искусстве больше моего и уверял меня, что эта работа превосходна. Что подобной ей еще не было создано человеком. И я желаю купить у тебя статую моего спартанца!
У Гермодора оборвалось сердце, а во рту опять стало сухо. Он быстро сделал глоток вина.
- Не слишком ли поспешное решение? - спросил скульптор. - Ты хочешь приобрести статую, которая, возможно не окупит и половины средств, затраченных на нее! И еще не видев ее собственными глазами!
Он уже не сомневался, что люди Мидия шпионили за ним. Возможно, лидиец лгал, говоря, что не видел статуи: и даже вероятнее всего, лгал. Найти способ взглянуть на неоконченную работу человеку с его средствами и связями было совсем нетрудно!
Мидий склонился к гостю со своего ложа.
- Я не собираюсь объяснять тебе причины, дорогой Гермодор. Я хочу купить у тебя статую, чтобы пополнить свое собрание драгоценностей, - вот все, что тебе следует знать. Я предлагаю тебе семь талантов за нее!
Гермодор быстро пригладил волосы, ставшие влажными под ремешком, перехватывавшим лоб. Он был и испуган, и польщен: никогда еще ему не предлагали такую огромную сумму за работу.
- Нет, - сказал он твердо.
Глаза Мидия блеснули.
- Нет? - повторил он.
- Нет, - повторил Гермодор. - Эта статуя должна принадлежать Афинам. Всем Афинам. Всем эллинам!..
Он сам не заметил, как возвысил голос. Выражение лица внимательно слушавшего лидийца не изменилось.
- Теперь ты решаешь слишком поспешно, - сказал хозяин. - Подумай, сколько я предлагаю тебе! Ты можешь не только рассчитаться со всеми долгами, которых наверняка успел наделать, усердно служа Аполлону, - тут Мидий рассмеялся, - но и безбедно жить еще долгое время! Подумай, сколько еще таких работ ты мог бы создать!
Гермодор некоторое время молчал, собираясь с духом. Потом сухо сказал:
- Как видно, ты и в самом деле недостаточно понимаешь в искусстве. Каждая такая статуя неповторима... их нельзя лепить, как горшки! И мне осталось уже немного лет, ты сам можешь видеть это, - внезапно голос скульптора упал, и сам он сник в кресле. - Я больше не создам ничего подобного.
На щеках Мидия выступил румянец. Губы его дрогнули, но больше он никак не выдал, что оскорблен.
- Восемь талантов. Это мое последнее слово.
- Нет, господин, - ответил Гермодор без колебаний.
Вдруг ему пришло в голову, что на эти деньги он мог бы выкупить Ликандра... но афинянин почувствовал так же сильно, что не может воспользоваться предложением Мидия. Так же, как не может бросить лаконца в беде.
Неожиданно на художника накатил неуправляемый гнев, заставивший забыть о всяком страхе.
- Я знаю, откуда берется богатство у подобных тебе! - крикнул он хозяину, сжав подлокотники кресла. - Скоро Персия подкупит всю Элладу, и с чем мы останемся? Мы порабощаем одних своих благородных свободных граждан и развращаем других... ты слышал, что на смену Камбису пришел Дарий? Он не осядет в Египте на годы, как прежний царь, и его войска сметут нас подобно лавине! Выстоять против этой лавины могут только такие каменные герои, как мой!..
Мидий глядел на гостя все с таким же выражением.
- Очень красноречиво, художник, - наконец произнес он. - Возможно, твое красноречие тебе скоро пригодится.
Уж не грозит ли Мидий отдать его под суд, бросив какое-нибудь обвинение?.. А может, устроить так, чтобы самого Гермодора продали в рабство за долги?..
Гермодор встал.
- Благодарю тебя за гостеприимство, - сказал он. - Но мне пора.
Лидиец, все так же вальяжно сидевший на кушетке, сделал разрешающий жест.
- Я тебя не держу, мастер. И могу сказать, что я тобой восхищен. Ты держался с истинно спартанской стойкостью!
И тут Гермодор вспомнил, о чем хотел говорить с хозяином; но теперь...
- А что же будет с Ликандром? Что с ним сейчас? - спросил скульптор.
Мидий пожал плечами.
- Это более не должно тебя тревожить.
Старый афинянин сжал кулаки; кровь бросилась ему в голову.
- Погоди же, негодяй, я этого так не оставлю! - крикнул он. Гермодор сам изумился, откуда в нем взялась такая отвага.
- Ах, вот как заговорил, - пробормотал лидиец. И за его спокойствием гость вдруг услышал страшную, ядовитую злобу.
Хозяин хлопнул в ладоши. - Стража!..
Гермодор не успел опомниться, как оказался в сильных руках, которые могли бы переломать ему кости почти без труда.
- Выбросите его вон! - приказал Мидий.
Художника вытащили в сад и, держа за руку и за шиворот, проволокли до самой калитки; задыхающегося старика выбросили на улицу таким ударом, что он упал и едва не лишился чувств.
Когда Гермодор поднялся на ноги, утирая кровь, которая бежала из разбитого носа, калитка уже захлопнулась.

* Высшее должностное лицо в греческих полисах.

* Парасанг - греческая единица измерения расстояния, составляющая около 6 километров и состоящая из 30 стадий.

MadameD

Глава 64

Гермодор пошел прочь, прихрамывая и потирая спину. К счастью, на улицах было довольно безлюдно, и никто не мог наблюдать его в таком виде; и скульптор направился было домой, вернее сказать - в тот домик, который снимал здесь и где жили двое его помощников-марафонцев и собственный личный раб. Но почти сразу остановился.
Нужно хотя бы умыться и переодеться, иначе слухи о нападении на афинского художника еще до полудня разнесутся по всему Марафону! И чем это обернется?
Гермодор быстро, забыв о боли в теле, вернулся в мастерскую, где его и застал посланный Мидия. Он умылся, расчесал волосы и переколол гиматий так, чтобы кровь на одежде была как можно незаметнее. Потом немного посидел на скамье во дворе, собираясь с мыслями.
Ему следовало бы думать о спасении Ликандра и собственном спасении; но мысли упорно возвращались к статуе.
Весьма вероятно, что лидиец предпримет попытку похитить ее - пока об окончании работы еще не известно властям; и даже когда станет известно! Не приставят ведь к ней охрану; и едва ли послушают Гермодора, если он подаст жалобу на Мидия... скульптор мог бы попытаться стребовать с лидийца денежную пеню за избиение и нанесение оскорблений, но требовать ее будет себе дороже. Гермодор чужой здесь и совсем не знатен; и никаких свидетелей случившегося нет. А месть такого человека, как этот лидиец, может быть ужасна - и отомстить он может не Гермодору!
Гермодор мог бы сам остаться стеречь свою статую... но этого не получится: и не только потому, что его ждет еще много дел, которые нужно выполнить самому, но и потому, что он один все равно никак не помешает грабителям.
Наконец приняв наилучшее, как ему казалось, решение, афинянин быстро направился домой.
Там художник переоделся в чистое платье: тщательно осмотрев себя, он не обнаружил на своем теле следов насилия, кроме синяка на руке, отпечатка грубых пальцев стражника. Гермодор окончательно отмел мысль попытаться обвинить Мидия. Он решил действовать так, как и намеревался до встречи с лидийцем.
Выпив вина, Гермодор велел своему рабу выстирать испачканную кровью одежду, ничего не объясняя: хотя его слуга был очень встревожен. Потом скульптор направил в мастерскую одного из помощников: прямо сказав, что боится за сохранность своей статуи.
Затем афинянин самолично направился к одному из архонтов - тому, под чьим покровительством состоял.
Тот встретил его весьма приветливо и уважительно. Узнав, что Гермодор закончил скульптуру спартанца, архонт очень обрадовался и тут же пожелал ее увидеть.
Пока они с архонтом и его стражей шли назад к мастерской, Гермодору несколько раз представилось, что статуя украдена, а его помощник мертв или искалечен; но когда они пришли, стоявший на страже марафонец сказал, что все было спокойно. Статуя оказалась на месте, совершенно нетронутая: и вызвала у члена совета Марафона неумеренный, по мнению Гермодора, восторг.
Почтенный архонт, который был еще старше самого Гермодора, ходил вокруг статуи, издавая неопределенные звуки восхищения, закатывал глаза, дотрагивался до мраморного воина с разных сторон и тут же отдергивал руку: точно опасаясь, что лаконец ответит на оскорбление. А под конец марафонец обнял Гермодора и в порыве чувств заявил, что тот избранник богов и сам достоин быть вознесен до полубога.
Архонт пригласил скульптора к себе на ужин, когда Гермодор наконец охладил его пыл. Поблагодарив заслуженного марафонца со всею учтивостью, афинский мастер сказал, - не называя имен, - что всерьез опасается за сохранность статуи; и попросил, чтобы к ней приставили охрану, пока скульптура остается в Марафоне.
Архонт тут же признал, что это в высшей степени разумно: и велел троим своим стражникам остаться при статуе, сказав, что через два часа пришлет смену. Гермодору стало значительно спокойнее.
Все же стража, выставленная архонтом, - это сила, с которой Мидий побоится иметь дело, даже несмотря на превосходство в собственной наемной силе.
За ужином в доме архонта Гермодору все же пришлось возлечь на ложе; но он уже не замечал неудобств, всецело поглощенный другим. Он даже обидел хозяев невниманием к их лестным словам; но, когда он решился заговорить о своем, навести разговор на Ликандра афинянину удалось без труда. И тут же художник понял, какую ужасную ошибку совершил.
Ведь Мидий выдавал Ликандра за свободного человека, пусть и неполноправного: и даже не клеймил его! Как же тогда просить архонта о содействии?
Но отступать было некуда. Собравшись со всем мужеством, Гермодор изложил члену совета все свои подозрения.
Хозяин выслушал старого мастера внимательно и очень встревоженно... потом сказал, что все это очень удивительно, хотя к словам такого человека, как Гермодор, он обязан отнестись с доверием. Архонт обещал расследовать это дело.
Гермодор поблагодарил своего покровителя. Но глядя на него, художник вдруг ощутил глубокое уныние.
Он не видел никакого желания хозяина заниматься этим делом. Несомненно, архонт восхищался Гермодором и его творением; возможно, даже искренне хотел бы помочь ему... но пойдет ли марафонец на это?
Откуда берут деньги на городские нужды власти Марафона?.. Конечно, Мидий из Лидии не был полноправным гражданином и не мог участвовать в управлении городом наравне с марафонцами; но, оставаясь в тени, он мог щедро снабжать архонтов персидским золотом...
Правда, в щедрости Мидия Гермодор мог усомниться, глядя вокруг себя, пока шел по улицам, - Марафон выглядел весьма бедным селением.
А может, это означало только то, что большая часть пожертвований лидийца оседала в сундуках городских начальников!
Гермодор чувствовал, что еще немного - и он совсем потеряет веру в людей. А ведь для этого не было на самом деле никаких оснований, кроме его собственных домыслов!
Тут хозяин спросил его, отчего он вдруг стал печален, и Гермодор, почти не лукавя, сказал, что по-прежнему тревожится за статую и за судьбу, ожидающую ее в Афинах.
Архонт выразил уверенность, что боги, давшие Гермодору так много, не оставят его своим покровительством и дальше. Гермодор печально усмехнулся, но спорить не стал.
Перед тем, как проститься, афинянин остановился еще раз напомнить о своем натурщике - и хозяин повторил обещание выяснить все обстоятельства, касающиеся спартанца.
Что ж, возможно, архонт действительно пошлет людей в дом лидийца с приказом расспросить его обитателей; однако едва ли расспросы будут слишком дотошными. К тому же, весьма вероятно, Мидий уже успел избавиться от Ликандра или спрятать его...
Однако хотя бы частично защититься от происков лидийца художнику удалось. Стража, выставленная городскими властями, отпугнула его. И о Ликандре архонт не забыл: когда член совета опять вызвал его к себе, афинянин почти готов был пожалеть об этой просьбе. Услышанное им было ужасно.

Архонт, встретив художника на пороге дома, сочувственно сказал, что провел дознание, и в доме Мидия ему, не скрываясь, поведали о судьбе лаконского атлета. Тот действительно был вольноотпущенником, и жил на средства своего покровителя; но, будучи свободным человеком, пусть и неполноправным, как и сам Мидий, имел право участвовать в играх. Они проводились не только как общегородские состязания в силе и ловкости, но и для удовольствия отдельных богатых граждан, в их домах, что не возбранялось. И во время последнего состязания Ликандр повредил голову - так, что скоропостижно скончался. Хозяин очень ценил этого отличного атлета и очень сожалел о нем.
- Когда это случилось? - спросил Гермодор. Он отказывался верить собственным ушам.
- Пять дней назад, - ответил архонт.
Гермодор почувствовал, как к сердцу опять подкатывает гнев. Но на глазах выступили слезы бессилия. Теперь даже он не мог бы уличить лидийца во лжи - скульптор в последний раз виделся и работал с Ликандром восемь дней назад, и заканчивал статую без него, выглаживая линии и отшлифовывая свой замысел...
Но Гермодор понимал, что сам архонт с ним правдив, и это хотя бы немного успокаивало.
На прощанье член совета еще раз обнял знаменитого гостя города: он выразил сожаление, что тот не марафонец. Конечно, полис очень желал бы оставить дивную статую себе - хотя бы затем, чтобы опередить Афины!
Но, несмотря ни на что, Гермодору дали хорошее сопровождение и лошадей. Он сам отправился со своей статуей, хотя архонт заверял его, что с нею ничего не может случиться.
Копьеносца, упакованного в солому и уложенного в длинный деревянный ящик, влекла упряжка быков; Гермодор, который ехал в повозке впереди вместе со своим рабом, то и дело оборачивался и смотрел в хвост отряда. Ему казалось, что так он убережет статую от похищения, - хотя разумом художник понимал, что это глупо.
Однако по пути ничего не случилось, и никто не напал на марафонцев на единственной дороге, которая вела на Афины.
Статую представили двоим архонтам Афин; и те тоже пришли в восхищение и осыпали мастера похвалами. Но еще неизвестно было, что скажут остальные семеро членов ареопага. Решение о выставке было отложено - а покуда мраморного копьеносца убрали с чужих глаз. Его установили под навесом на заднем дворе у одного из архонтов - отца Никия, который уже был наслышан о работе от своего юного сына. Никий все-таки проговорился отцу: но теперь не видел в этом никакой беды, только предмет для лишней гордости. Вся семья афинского архонта была очень горда и возбуждена такой честью: им первым довелось видеть и укрывать у себя творение, которое, без сомнений, вознесет Афины выше всех других полисов, и оспорить первенство в этом достижении уже не сможет никто из греков!
Этим вечером в доме отца Никия устроили симпосион в честь такого великого события, с обильными возлияниями Афине и Аполлону, которые позволили всем дожить до подобного дня. Гермодор был бы счастлив - счастлив, достигнув вершины, о которой и не мечтал; если бы не мысли о Ликандре. Казалось, они подобно гарпиям кружат над пиршественным столом, похищая еду и вино.*
Даже если Гермодор выяснит судьбу спартанца, сознание своей виновности и соучастия в его пленении будет угнетать художника до последнего дня.

В эту же ночь Гермодор забыл о человеке, которым пожертвовал во имя искусства и славы Афин: статую украли, прямо со двора у архонта. Может быть, стражники тоже выпили на радостях, или слишком понадеялись на защиту дочери Зевса. Но как и кто украл статую Ликандра, и с какой целью, осталось неизвестным.

Но и Ликандр не погиб и не был продан снова. Его отпустили - отпустили домой в Спарту, вместе с двоими товарищами, оставшимися в живых. Этих спартанцев Мидий выкупил у их хозяев.
Никто не понимал, почему лидиец сделал это: в причины подобных поступков он никого не посвящал.

***

На прощанье привратник, лидиец Азор, питавший к Ликандру привязанность, неожиданно сказал ему:
- На твоем месте я был бы благодарен хозяину. Он сделал для тебя все, что мог.
Ликандр улыбнулся и обещал:
- Я не забуду его доброту.
Лаконец знал, что не забудет ничего. Он все еще вспоминал, как его разлучили с ливийским юношей, который мог бы стать ему единственным настоящим другом здесь. Либу купили, чтобы рисовать его. Мидий, поклонник искусств, приглашал в свой дом рисовальщика, грека, который сам был богат и знатен: тот изображал красивого синеглазого юношу на египетский манер, в профиль, в самых различных положениях. А потом его продали - и, вероятно, уже не с такой благородной целью: Ликандр почти не сомневался, что новые владельцы надругались над ливийцем.
Перед тем, как всем троим выйти за ворота дома, Мидий сам вышел напутствовать пленников. Спартанцы смотрели на хозяина и слушали его ненавистно, но внимательно.
Лидиец усмехался, но казался очень серьезным - и сказал им с какой-то странной серьезной злостью:
- Передайте гражданам Лакедемона, что Мидий из Лидии подарил вам жизнь и свободу.
Потом их посадили в крытую повозку и повезли прочь из Марафона. Сидя на устланном соломой полу друг напротив друга, лаконцы молчали, как и раньше, до пленения, понимая друг друга без слов. Они не гадали, куда их везут: воины не сомневались, что Мидий, из каких-то своих соображений, действительно желает, чтобы они вернулись в Спарту. И теперь все мысли их были заняты домом. Как их примут там, как они посмотрят в глаза сородичам?..
Их провезли две трети пути и высадили.* Дали с собой копья для охоты и небольшой запас пищи.
- Дальше добирайтесь как знаете, - сказал начальник сопроводительного отряда: это был грек, который ничем не отличался от них самих, кроме слишком яркой одежды, броских украшений... и того, что он служил Мидию добровольно.
- И не забудьте передать согражданам, что это Мидий из Лидии подарил вам жизнь. И свободу, - закончил этот верховой грек с явной издевкой.
- Мы не забудем, - ответил за всех Ликандр, пристально глядевший на конника снизу вверх.
Наконец враги ускакали, и спартанцы остались одни.
Немного посовещавшись, они определили направление и без промедления двинулись вперед.

Вначале шагали молча, а потом один из троих, Иолай, неожиданно произнес:
- А вы знаете, что говорили об этом Мидии в доме моего хозяина? Будто бы он еще мальчиком попал в плен в Спарту, и пять лет прожил в рабстве. Он всегда был слаб, а поскольку был варваром, даже не илотом*, с ним обходились с особенной жестокостью!
Иолай поморщился.
- Может быть, его неоднократно...
- И что же? - спросил Ликандр. Он был неподдельно заинтересован рассказом: атлет давно догадывался о чем-то подобном, хотя в доме лидийца никто не болтал о прошлом господина. Может быть, рабы-полукровки, которыми он окружил себя, ему сочувствовали и блюли своеобразную верность, свойственную Азии.
- Потом его выкупили послы-лидийцы, приезжавшие к нам. Мидия увезли на родину. А спустя десять лет он вернулся в Элладу богатым и обосновался в Аттике! - закончил Иолай.
Ликандр некоторое время не отвечал, шагая рядом с товарищами по пустой дороге, тянувшейся между полей.
А потом спокойно спросил Иолая:
- Ты хочешь, чтобы я его пожалел? Или, может быть, мы мертвых Агия и Клеогена попросим о жалости к их хозяевам?
Спартанцы угрюмо отвернулись и не ответили.

Освобожденные пленники благополучно дошли до Лакедемона, где были встречены с великим изумлением и радостью. Спартанцы рассказали о себе, сколько сочли нужным; но кто освободил их, передали сородичам слово в слово. Прибавили также, что слышали о Мидии из Лидии в Марафоне.
В Лаконии уже никто не помнил о таком рабе - и спасшиеся пленники повторили, что узнали, ничего не скрывая и не прибавляя от себя, как непременно сделали бы афиняне. Ликандр и его товарищи предоставили спартанцам, которых отличало, вместе с весомою краткостью речи, емкое и точное мышление, самим сделать заключения обо всем, что они претерпели.

* Гарпии ("похитительницы") - чудовища из греческой мифологии, полуженщины-полуптицы, похищавшие людей и пищу; а также считавшиеся похитительницами человеческих душ.

* От Афин до Спарты 225 километров.

* Илоты - рабы в Спарте, происходившие из местного (ахейского) населения и прикрепленные к земле. Поскольку илоты числом значительно превосходили свободных спартиатов, те держали их в повиновении с помощью террора: одним из способов террора была "свободная охота", когда молодые люди, вооруженные только короткими мечами, по ночам бродили по дорогам, убивая всех илотов, попадавшихся им навстречу.

MadameD

Глава 65

Та-Имхотеп, уже в который раз, пришла к хозяйке и поделилась своими страхами:
- Госпожа, ты скоро уедешь к своим, к чужеземцам... и если я умру на чужбине, мои Ка и Ба останутся неприкаянными, и тело не сохранится. А значит, Анубис не отыщет меня, чтобы я могла попасть на поля Иалу!
Поликсену изумляло, как же крепка в египтянах вера предков: вера, которая, казалось, давно должна была рассыпаться в прах под натиском чужих обычаев. Ведь убеждения египтян были неразрывно связаны со своей узкой полоской земли вдоль Нила, в которой когда-то для них заключался весь мир, и ее святынями. Понятия эллинов были куда свободнее!
- Так ты думаешь, ваши боги не станут искать тебя на нашей земле? - спросила эллинка, стараясь не улыбаться.
Египтянка подняла глаза, очень черные и серьезные, - а потом бросилась в ноги госпоже, зазвенев медными кружочками, привязанными к многочисленным косичкам:
- Госпожа, отпусти меня от себя перед тем, как уедешь!.. Я долго служила тебе...
Поликсена подняла рабыню и усадила на ложе рядом с собой. Погладила по плечу.
- Правда, ты служила мне долго и верно, и мне очень трудно будет обойтись без тебя. Ты знаешь, что я никогда не одобряла обычаев афинян, которые продают и покупают рабов, будто мебель! Как можешь ты хоть в чем-то верить человеку, которого ты сам лишил и достоинства, и всего, что он любил?..
- Ты никогда так не делала, госпожа, - горячо и серьезно сказала Та-Имхотеп.
- Я не афинянка. И я долго прожила среди вас, - улыбнулась хозяйка.
Потом она серьезно сказала:
- Ведь сейчас в Хут-Ка-Птах и на границах опять волнения, грозит скорая война! Ты и в самом деле хочешь покинуть меня? Кто же тебя защитит?
- Моя царица, - ответила Та-Имхотеп.
Она поднялась на ноги: часто вздымалась грудь молодой женщины, обтянутая желтым калазирисом, и единственная бретель, шедшая наискось, врезалась в полное смуглое плечо.
- Ты не покинула бы великую царицу, если бы не твой новый муж! И я могу теперь вернуться к великой дочери Нейт и к моей сестре Астноферт, которая все еще служит ей!
Поликсена почувствовала упрек египтянки; и вдруг рассердилась на нее и на себя. Как смела эта служанка напоминать ей о том, за что сама Поликсена все время себя упрекала?..
- Ты всегда была разумна, Та-Имхотеп, - сказала коринфская царевна. - А сейчас, вижу, благоразумие изменило тебе! Даже если бы я отпустила тебя, кто доставит тебя к Нитетис, и кто станет охранять по дороге? А если ты попадешься персам, не только погребения не получишь, а умрешь мучительной и позорной смертью!
Рабыня поняла, что умолять бесполезно. Соскользнув с кушетки, она низко поклонилась и ушла пятясь.
Поликсена, оставшись совершенно одна, сцепила руки на животе. Она улыбнулась, ощущая странную легкость, шедшую изнутри: сразу и блаженство, и страх. Вот уже две египетские недели, как эллинку одолевали подозрения, о которых она не говорила даже мужу. Что скажет афинянин, если подтвердится, что Поликсена ждет ребенка?..
Потребует ли, чтобы они немедленно продали дом и уехали, или, опасаясь за жену и дитя, которое сейчас особенно легко скинуть, Аристодем захочет закрепиться в Навкратисе надолго?
Тут за дверью послышался быстрый топоток босых ног, который Поликсена узнала бы даже во сне; улыбаясь, хозяйка встала.
Распахнулась дверь, и вбежал ее сын. Сын Ликандра. Мальчик едва не сшиб свою мать с ног, налетев и крепко обхватив ее колени.
- Мама!
За ребенком спешила запыхавшаяся полная нянька-египтянка. Захочет ли она остаться здесь, так же, как Та-Имхотеп?..
Никострат, убедившись, что мама по-прежнему дома и по-прежнему принадлежит ему, уже отпустил ее и убежал играть дальше. Он мало говорил, хотя и не должен был еще говорить много: все же мальчику не исполнилось еще и трех лет.
Но Поликсене помнилось, что Яхмес, царевич-полуперс, говорил больше и с большей охотой... хотя и не был так крепок и подвижен, как ее сын.
- Уведи его и поиграйте в саду, - велела Поликсена няньке. Ей еще нужно было закончить дела: она помогала мужу со счетами, часть которых вела самостоятельно.
Но почти сразу после того, как нянька с ребенком вышли, постучался Аристодем. Он не всегда стучался - когда ему не терпелось увидеть возлюбленную, афинянин просто врывался к ней; но часто вспоминал, что жена может быть занята размышлениями или письмом, и Поликсена была благодарна ему за это.
- Войди, я свободна! - сказала коринфянка, когда дверь приоткрылась.
Супруг вошел и, как всегда, обнял вставшую навстречу Поликсену; они долго самозабвенно обнимались и целовались. Потом Аристодем усадил жену в кресло за столом, где она сидела до его прихода, а сам присел рядом на край стола. Эта изящная афинская небрежность до сих пор заставляла ее теряться.
- Ты скучала? - ласково спросил ее золотоволосый Адонис.
Поликсена кивнула.
- И хотела говорить с тобой. Ты кстати зашел!
Муж тут же встревожился.
- Что случилось?
Конечно, новости о продвижениях и планах персов он узнавал сейчас первым; но и жена могла что-нибудь услышать.
Поликсена решила больше не откладывать признание. Тем более, афинянин уже не раз говорил ей, как хотел бы от нее детей!
- Кажется, муж мой, я снова беременна.
Аристодем сглотнул; голубые глаза расширились, будто жена напугала его своим признанием. А потом он просиял.
- Это правда?..
- Я до сих пор не уверена, но похоже на то, - ответила она.
И вдруг Поликсена подумала о брате. Как давно об ионийском наместнике Камбиса ничего не слышно?..
Аристодем неожиданно соскользнул со стола и опустился перед нею на колени. Положил руку на живот жены.
- Как я счастлив, - прошептал он.
Поликсена, улыбаясь, накрыла его пальцы своей рукой.
- Я надеялась обрадовать тебя.
Муж вдруг с легкостью развернул кресло вместе с ней, а потом, подавшись к Поликсене, поцеловал ее живот.
- Теперь ты совсем моя, - прошептал он в складки ее легкого хитона. Горячее дыхание любовника, которое Поликсена ощущала там, возбуждало ее, и она, часто задышав, запустила пальцы в его короткие светлые волосы.
- Погоди, еще ничего не известно! - шепотом сказала она.
Аристодем поднял голову и посмотрел возлюбленной в лицо. Потом встал и сел рядом с ней на табурет.
- Тебя еще что-то тревожит! Что?
- Ко мне сейчас сын забежал, - Поликсена усмехнулась. - Он все еще почти не говорит, как ты знаешь, хотя выглядит совершенно здоровым и умным! Никострат давно выучил слово "мама", но слова "отец" до сих пор не знает!
- Он же никогда не знал своего отца, - серьезно ответил Аристодем.
Поликсена прищурилась, откинувшись в кресле и глядя на него; потом кивнула.
- Я рада, что ты не будешь пытаться выдавать себя за его отца! Когда придет время, я скажу сыну... что его отец герой Спарты.
- Хорошо, - согласился муж. Ему потребовалось большое усилие над собой для такого ответа.
Потом Аристодем прибавил:
- А то, что Никострат мало говорит, не должно тебя тревожить. Мальчики говорят меньше девочек, моя мать могла бы подтвердить это тебе! К тому же, спартанцы созревают позже других эллинских мальчиков.
Поликсена сжала губы. Теперь уже она с трудом сдержалась.
- Аристодем, я скажу тебе прямо. Намерен ли ты теперь подумать об отъезде?
- Теперь?
Казалось, он изумился.
- Нет, моя дорогая.
Афинянин протянул руку и сжал подлокотник ее кресла.
- Мы же совсем недавно купили дом!
- На мое приданое, - усмехнулась царевна. - Я рада, что ты это помнишь.
- К тому же, тебе сейчас особенно опасно путешествовать, - прибавил супруг.
Поликсена подумала о царице, которую не видела уже так давно. С самой своей свадьбы, за которой последовала смерть Камбиса. Нитетис недавно написала подруге из Дельты, сказав, что заключила брачный договор с Уджагорресентом: быть может, великая царица теперь тоже беременна, если только врач не защитил ее от этого!
Персы, разумеется, не думают, что этот второй брак - оскорбление царю царей; для противников царицы оскорблением был сам брачный союз Камбиса с египтянкой. Теперь малышу Яхмесу нужно особенно остерегаться.
Что же до египтян, они возмущались повторным браком живой богини, но теперь это не вызовет такого негодования, как в прежние времена, когда Маат была чиста. К тому же, Нитетис больше не правящая царица, а только первая среди благородных женщин страны - "хат-шеп-сут".
Однако она сохранила большое влияние на умы подданных, и немало египтян одобрило ее второй брак: с настоящим высокородным сыном Та-Кемет и жрецом Нейт, который отстоял обеих своих богинь от ярости персов.
- Та-Имхотеп просила отпустить ее, - вдруг сказала Поликсена. - Боится, что умрет на чужбине и ее Ка и Ба будут вечно мучиться!
- А остальные три души? - засмеялся Аристодем. - Кажется, египтяне их у себя насчитывают пять?*
Потом прибавил:
- Какой странный народ. Страннее людей я еще не знал!
- Мы все сейчас удивляемся друг другу, как дети, впервые столкнувшиеся лбами во время игры, - рассмеялась Поликсена. - И мне кажется, что какое-то исполинское божество, непостижимое ни для кого из нас, играет нами, без сожаления смахивая с доски, когда партия кончена! Все, что происходит с нами, имеет смысл и оправдание, только если веришь, - задумчиво прибавила она, - что весь мир - одна огромная магическая игра, партия в сенет, в котором никто не знает, за какую сторону он играет и кто более прав... и кто победит!
Аристодем, склонившись со своего табурета, накрыл рукой ее руку.
- Это утешительная мысль, моя любовь. Пожалуй, самая утешительная из всех!
Оба улыбнулись.
Потом афинянин вдруг сказал:
- Думаю, мы еще можем прожить здесь по крайней мере два года. У нас новый дом. Тебе нельзя путешествовать морем еще долго, и Аристону с семьей тоже! Иония для нас не будет потеряна, и в Навкратисе мы сможем часто получать от твоего брата послания!
Аристодем вздохнул, борясь с собой.
- И ты могла бы видеться с Нитетис. Это твой долг, и ты нужна ей.
Поликсена покачала головой, глядя на мужа с радостным удивлением.
- Что бы сказали твои сограждане, если бы послушали тебя сейчас! Как давно ты перестал быть афинянином?
Муж встал и, склонившись к ней, поцеловал в лоб.
- Мы с тобой эллины, которым когда-нибудь уподобится весь мир.
- Хорошо, если ты рассчитываешь на это. А не на гегемонию Персии! - усмехнулась Поликсена.
Но разве Эллада и Персия не заимствуют друг у друга всевозможные образцы - впервые столкнувшись лбами?

***

Аристодем не был большим гостеприимцем, но время от времени принимал у себя знакомых: в числе их философов разного толка, образованных милетцев, художников и поэтов. Навкратис, пользуясь своей обособленностью и, вместе с тем, прочными связями с Египтом, Ионией и Азией, становился довольно сильным полисом.* Поликсена, не преувеличивая, могла бы сказать, что счастлива в эти месяцы. Беременность протекала хорошо, так же, как и первая, и Поликсена утопала в любви мужа, который оказался таким предупредительным и тонким человеком, каким никогда не мог бы сделаться спартанский гоплит.
Поликсена несколько раз получала письма и от великой царицы, и от брата. Эллинка по-прежнему сильно тосковала по ним обоим, но эти столь дорогие и значимые люди уже отдалились от нее, будто принадлежали другой жизни.
А через два месяца ее с мужем навестил неожиданный гость.
Калликсен приплыл из Афин на торговом корабле, которые ходили в Египет нечасто: Афины вели с Навкратисом намного меньше дел, чем Иония и Кария. Юный мореход сразу же отправился к старшему брату, о котором больше всего вспоминал... и с которым ему много о чем было поговорить.
Поликсена впервые видела этого юношу с длинными золотистыми волосами и юношеским упорством и гордостью в голубых глазах. Калликсен был, несомненно, еще наивен и горяч; он очень походил на Аристодема, когда тот впервые сватался к ней в Мемфисе... но, несомненно, когда Калликсен возмужает, из него выработается совсем другой человек. Аристодем говорил жене, что младший брат грезил подвигами аргонавтов, и он и вправду напоминал Поликсене Язона: каким тот мог быть в начале своих странствий, когда еще не слышал ни о золотом руне, ни о колхидянке Медее.
Братья обнялись с теплотой, но, вместе с тем, с настороженностью, которая появляется после долгой разлуки - когда самые близкие люди предвидят друг в друге неприятные перемены. Тем более, что Поликсена знала, о чем Аристодем писал Калликсену.
Поприветствовав старшего брата, юноша учтиво поклонился госпоже дома. Но при этом так смотрел на смуглую черноволосую царевну своими голубыми, как небо, глазами, точно видел перед собой ту самую колдунью из Колхиды.
Впрочем, Калликсен умел себя вести, и не сказал ничего лишнего: хотя, конечно, знал, что Поликсена чужая жена или вдова, потерявшая мужа-грека в одной из последних войн египтян.
Когда Калликсен вымылся и хозяйка усадила его за стол, некоторое время за едой царило неловкое молчание. Потом завязалась беседа, и Калликсен принялся рассказывать о себе: о своем плавании. А дальше, разумеется, заговорит о происходящем в Афинах.
Аристодем напрягся, не спуская с младшего брата глаз: он знал, о чем может проговориться юноша. Если только Хилон не предупредил его... хотя, если бы предупредил, едва ли Калликсен захотел бы видеть Аристодема. И сам Аристодем ничего не мог сказать брату. У таких юнцов свое представление о справедливости!
Когда юный моряк упомянул о статуе спартанца-метэка, появления которой с нетерпением ждал весь город, Аристодем быстро взглянул на жену. Поликсена выпрямилась в кресле, ее смуглое лицо стало землисто-бледным.
Хозяин дома мог бы приказать брату замолчать, но Поликсена легко домыслила бы остальное: и, скрепя сердце, афинский купец решил - пусть расплата наступит сейчас.
Когда увлеченный своим рассказом и ни о чем не догадывавшийся юноша сказал, что статуя была украдена перед самой выставкой, Поликсена быстро встала. Аристодем тут же поднялся следом, чтобы поддержать жену; но она оттолкнула его руку с неожиданной силой.
- Как звали этого спартанца? Он жив?.. - воскликнула хозяйка.
- Ликандр. Он, кажется, погиб во время состязаний, - ответил недоумевающий Калликсен. И тут он, казалось, начал о чем-то догадываться.
Поликсена попятилась от стола, глядя на обоих братьев-афинян с отвращением. Аристодем шагнул было к ней, но жена крикнула:
- Не подходи!..
С рыданиями она метнулась вон; хлопнула дверь в соседнюю комнату.
Братья остались одни.
Потом хозяин, видимо, приняв решение, бросился следом за Поликсеной.
Калликсен вскочил: он услышал за стеной крики, рыдания, грохот, будто опрокидывалась мебель. Что-то разбилось. Юноша, все поняв, застыл на месте, разрываясь между желанием бежать отсюда вон и бежать брату на помощь: он слышал, что жены в таком состоянии могли кидаться на мужей с ножом!
Но потом все стихло, и в ойкосе опять появился Аристодем.
Молча подойдя к брату, он схватил его и яростно встряхнул.
- Ты знал, что моя жена ждет ребенка?.. Ты вообще хоть когда-нибудь думаешь?
Оттолкнув Калликсена, Аристодем упал в кресло и закрыл лицо руками.
Юноша облизнул губы. А потом воскликнул:
- Да как я мог это знать? Как я мог знать, что ты украл жену у этого раба, у этого спартанца... и живешь с ней в обмане?..
Аристодем тяжело взглянул на него.
- Ты мальчишка, который ничего не понимает в жизни! Не будь ты моим братом, я вышвырнул бы тебя за порог!
- Да я сейчас сам уйду, - Калликсен попятился, заикаясь от негодования. - Глаза бы мои вас обоих не видели!
Он уже дошел до двери, когда остановился и оглянулся.
- Постой, - услышал юноша голос Аристодема.
Он тотчас повернулся к брату, надеясь, что все сейчас как-нибудь по волшебству уладится. Калликсену было всего пятнадцать лет!
- Погоди... остынь. Посиди здесь, - попросил его хозяин.
Калликсен кивнул. Вернувшись назад, он сел на стул, очень прямо, и сложил руки на коленях.
- Я сейчас попытаюсь успокоить ее, - сказал Аристодем; и опять скрылся в комнате, куда убежала жена.
Оттуда снова послышались рыдания, громкий разговор, который, впрочем, вскоре перешел в тихий, примирительный.
Калликсен облегченно вздохнул.
Потом Аристодем опять вышел к брату.
- Она легла, - сказал хозяин. - А нам с тобой самое время поговорить как мужчинам!
Калликсен с готовностью кивнул и встал.
- Давно пора!
Братья вышли на галерею, окружавшую перистиль. Теперь заговорил Аристодем, а Калликсен слушал.
Аристодем говорил долго, горячо и образно - он убедил уже многих, и знал, что многие из них сами желали быть убежденными; но вскоре пифагореец почувствовал, что Калликсен этого не желал. И чем дольше Аристодем говорил, тем больше ему казалось, что он тратит слова впустую.
Наконец братья вернулись в ойкос. К ним вышла Поликсена, которая успела умыться и заново накрасить лицо.
Аристодем сел рядом с женой и приобнял. Калликсен опять сел за стол напротив хозяев, но видно было, что юноше это стыдно и трудно.
Аристодем знал, что эту ночь брат проведет под его кровом - но потом уйдет и вряд ли когда-нибудь вернется.

* Ка (двойник) и Ба (душа-птица) - главные души по поверьям египтян; заметим, что с христианским понятием "душа" они имеют мало общего, хотя отсюда, возможно, отчасти идут христианские понятия о "телесной душе" и "духе" как разных категориях, как и вера в телесное воскресение. Остальные три души - Рен, Ах и Шуит.

* Фактически, Навкратис до начала эпохи эллинизма в Египте играл такую же роль, как Александрия.

Полки книжного червя

Иранское солнце Мемфиса

Кто сейчас на форуме