Предлагаю вашему вниманию мой последний рассказ, писался оный на конкурс "Четыре слова про любовь", что проходил на Архивах Кубикуса.
Несбывшаяся история.
«Заслонивши тебя от простуды
Я подумаю: «Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду,
И уже никогда не увижу…»
«Добрый день, веселая минутка, разлюбезная Катерина Матвеевна!»
Кэт ма-Атве усмехнулась, отложила листок, исписанный крупным четким почерком. Хизар! Только он звал ее вот так вот странно, «разлюбезная Катерина Матвеевна», и только он мог допустить подобное – писать женщине, с которой не помолвлен. Впрочем, что с него взять – чужак! Кэт хоть и учила его многому, но этой стороны не касалась, по причине природной скромности. Так что чего уж теперь пенять, сама виновата. Она вновь взяла в руки листок и приблизила его к свету лампы.
«Знаю, что писать тебе не должен. Кто ты, а кто я…»
Это правда. Кэт, читая, невольно вскинула голову и расправила плечи – так, как учила ее когда-то мать. «Достоинство любого рода – это его женщины, - твердила мама маленькой Кэтилье, причесывая волосы, или оттирая грязь с ее ручонок, - они свет, сила, основа всего! От того, каковы женщины рода ма-Атве, будут судить о всех нас. Ты это понимаешь?»
Да. Она это понимала, и принимала – пока была жива мама. А после ее смерти все пошло наперекосяк. Отец пил; брат уехал в столицу, и не спешил возвращаться. Говорили, что он ведет разгульную жизнь, и проматывает отцовские денежки. Однако с тех пор как уехал брат, а сама Кэтилья начала носить длинное платье «в пол», ни разу кредиторы не стучали в ворота Атве-дона. Поэтому причин укорять брата у Кэт не было. Как и причин радоваться. Правда, отец со временем пришел в себя и даже почти взял управление Атве-доном в свои руки. Только вот всякий раз звал свою малышку Кэтилью, когда надо было решить что-то важное.
Так и шли дни.
А потом появился этот хизар.
Отец рассказывал, что нашел его, когда объезжал Холодный Край. Два хизара лежали рядышком, на открытом месте, как подстреленные голубаны, снег под ними напитался кровью, а чуть дальше, вокруг них – горел. Правильным кольцом. Ма-Атве сразу смекнул, что без магии тут не обошлось, потому сделал все правильно: плюнул, и отступил, подальше от Круга. Но потом, захватив обвешенного амулетами колдуна, которого прикормил ранее, и который теперь повсюду таскался вместе с отцом, вернулся. Бормотун сразу начал бормотать, обходя Круг, а отец – он всякие заморочки не любит. Он переступил огонь, и полез внутрь.
- Ак-хизар! – завизжал колдун, и принялся лихорадочно посыпать след отца какой-то травой. Помогло, отец не вспыхнул заживо, и не превратился в зеленого жабара. Сам вышел, одного из хизаров вытащил, потом пнул под зад бормотуна и заставил того тащить из Круга второго чужака. Ну, это надо было видеть! Отец говорил, что бормотун сделал страшные глаза, надулся как индюк, но в Круг все же полез, и второго хизара вытащил. Его Кэт и не видела почти, он так и остался на попечении колдуна. А вот первый хизар, по приказанию отца, был доставлен в дом ма-Атве, и уже там залечивал раны, приходил в себя, и вспоминал, кто такой, и зачем вообще свою дорогу топчет.
Ох, и живучий же он оказался! Поначалу бредил все больше, кричал непонятно: «Мать вашу! Суки! Стреляй, Пашка!», потом затих. Спал, молчал, лицо розовело, дыхание успокаивалось, тело не дергалось в судорогах. Наконец, как-то, открыл глаза, взглянул осмысленно, увидел ее.
- Ты кто? – прошелестел губами.
- Кэтилья. Кэт ма-Атве, - поправилась она.
- Незабвенная моя Катерина Матвеевна… – попытался засмеяться он, и зря. Беспамятство вновь скрутило его, и опять началось про Пашку, и про то, что надо стрелять…
Второй раз он пришел в себя уже окончательно. Выпил бульону, ухватил за руку молодую госпожу ма-Атве, скупо спросил бескровными губами:
- Спасибо, красавица. Выходила меня. Муж твой не будет ревновать?
- Нет мужа, - ответила Кэт, - я живу с отцом. Пока.
- Угу, - довольно ответил он, улыбнулся, непонятно чему, и опять заснул.
Спал недолго. Уже на следующий день хизар встал, сам надел на себя свою странную одежду, покачиваясь, попытался ходить. Падал, но вставал. Кэт кусала губы: зачем? Хотела помочь – отталкивал ее руки. Сам, все сам!
Той ночью она опять долго не могла заснуть. Только теперь уже из-за странного хизара. Раньше думала о матери, а сегодня теплые руки, переплетающие пряди ее волос, заслонил чужой внимательный взгляд. Почему он так смотрит? Словно знает что-то, неведомое даже бормотунам…
«Прости меня, Катя, но я должен уйти. Не спрашивай, куда; я и сам не знаю. Пашка – вот кого спросить надо, это ведь он затащил меня сюда! Ну, и себя заодно. Или нет, не так: затащил себя, а я рядом оказался. Да ты и сама ведь все слышала…»
И правда, слышала. Он сразу все рассказал ей – а что еще оставалось? Когда хизары попали в руки отца, тот приказал устроить им Пыточный Разбор, как только чужаки смогут отвечать на вопросы. Не для того, чтобы помучить, нет! Просто, надо же знать, что за птицы в Атве-дол залетели, и откуда? Вот и пришлось бормотунам отца расстараться, поднимая на ноги хизаров, и обучая языку людей. Но…
Так ведь бывает, да, что задуманное не совпадает? Бормотун доложил о том, что хизары готовы как раз тогда, когда хозяин Атве-дона спал. Крепко и многодневно. Просыпаясь, пил; потом опять спал, и было ему в это время на все глубоко наплевать. Кэт уже знала, что эта спячка продлится еще семь восходов, не меньше, потому приказала допрос не откладывать, и отвести хизаров в Птичий зал. Там было хорошо! Повсюду клетки с ее любимыми заморскими птахами, которых Кэт сама кормила, и учила говорить; большие окна, мягкие стулья, и никаких жаровен, и цепей. Отец, конечно, ни за что бы не устроил Разбор в Птичьем зале. Но – кто ему виноват, что не может сам вести дознание?
Там она и услышала историю хизаров, странную, невероятную, непохожую на правду. Но ей хотелось им верить!
- Пашка, он же обычный пацан был, кто ж знал, что такое отчебучит? – медленно говорил большой хизар, поглядывая на второго, что держал на весу руку, оберегая изуродованную огнем кисть. – Сударыня, поверьте: там тогда было жарко. Мы все крепко попали. Пули, пули, пули, огонь со всех сторон, не поднять головы, не позвать помощь – нечем! Одно хорошее попадание – и вся наша связь, вместе с Лехой – вдребезги. Отстреливались, сколько могли, потом они подтянули кой-чего посерьезнее пулек. Мы затаились. Все, кроме Пашки. Он молодой, нервы не железные, заскулил, помню, как цуцык… да, Паша, не спорь! И рот пятерней затыкает, грязной своей. И скулит. Жить-то всем охота! Я тогда на него даже цыкнуть не успел, как они вдарили. Грохнуло так, что мы все на землю попадали; встали, увы, не все. Я на Пашку глянул – и словно споткнулся; глаза у цуцика сумасшедшие, жить хотят, кричат прямо, в голос! Автомат мой боец отбросил, на коленки упал, пальцем в пыли елозит, звезду рисует, большую такую. Вокруг себя. Что я еще мог подумать? Спятил парень, и все тут! К нему кинулся, удержать, а он уже слова непонятные бормочет, и зубами стучит. От страха, да. И пальцы по углам звезды растопырил, как юный октябренок. А потом потемнело все – и опять светло стало. Смотрю – мать честная, зима, солнце, снег! И мы с Пашкой на этом снегу, все в крови. Зацепило видимо нас там, в последний момент. И снег горит. Горит, зараза! Снег! Если бы не отец ваш, сударыня, и не колдун, мы бы с Пашкой там, в снегу, и окочурились. Или сгорели. В снегу, значит, сгорели бы! Да уж. Кому скажи – не поверят, б…
Он резко замолчал, потом почему-то извинился. И в первый раз взглянул на нее долго, глаза в глаза. Не улыбался, нет, но стало ей как-то теплее, а тут еще и чиарейка за окном принялась высвистывать свою трель. Весна ведь тогда уже близилась, вот чиарейки вовсю и разливались…
Кэт отложила листки письма, подкрутила фитиль керосиновой лампы, протянула руку, еще раз взглянула на кольцо. Странное! Совсем простое, и потому – интригующее; безо всяких украшений, лишь обычный ободок из желтого металла. Она уже видела это кольцо раньше, на пальце хизара, тот носил его не снимая, а почему – не говорил. А она и не спрашивала. Чуяла, что колечко на пальце чужака не просто так угнездилось, но расспрашивать не решалась. Теперь жалела об этом, потому что – ну, и как прикажете все это понимать, а?
Чудак он, этот хизар…
«Катя-Катя-Катерина, ненаписана картина… а ты ведь и правда, как картинка, Катюша. Я тебя сразу заприметил, едва только глаза смог разлепить. Бульон глотал, и глаза твои рассматривал. Офигительные у тебя глаза! Не мастак я говорить, Катя, и писатель из меня никакой, только знай, глаза твои мне по ночам снились, и снятся до сих пор – прозрачные, как вода в ручье, по весне, у нас, на Белгородщине. Хорошо у нас, Катя! Эх, схватить бы тебя в охапку, и – домой… пнуть Пашку, мол, хватит на боку лежать, колдун хренов, рисуй свою геометрию живо! - и Пашка нарисует. Он башковитый, Пашка. Руки, вот, у него покрючило, после того пожара в снегу, а так – все нормально, вся память при нем. Чего бормотать – знает, звездочку нарисует, опля, три прыжка, и мы дома!
Эх, вот бы и вправду так, Катя…»
За околицей поселка тонко взвыл гур, и Кэт невольно поежилась, плотнее кутаясь в шаль, словно переплетенные нити могли защитить ее от когтей хищника, или скрыть румянец щек. Потом устыдилась. Да что же это такое! Давно уж не девочка она, чтобы поддаваться пустым страхам. Гур далеко, за частоколом, рыщет вокруг Атве-дона, точит когти об ограду, бессильно воет в ночи. Ждет свою жертву. Напрасно! Какой ненормальный осмелится уйти в ночь, туда, где бродит голодный гур?
Никто!
Кроме одного отчаянного хизара…
Все началось три дня назад, вечером, за ужином. Как обычно, Кэт, вместе с Лией и старой Фри, подавала на стол, горели свечи, грел спину огонь в камине, смеялись работники, сыто жмурился отец.
- А славных гуров мы сегодня взяли, - сказал молодой Кун. Вроде и ни к кому не обращался, но дядя Ал тут же скривился и бросил пренебрежительно:
- Щенки! Вот погоди, завьюжит, придут матерые, тогда посмотришь…
- Матерые? Или старые, как ты, почтенный? – огрызнулся Кун.
- Тихо, мальчик, - похлопала его по плечу Фри, но это лишь подстегнуло Куна.
- Следующий гур – твой, дядюшка, - едко сказал он, - будь уверен, я выберу для тебя самого старенького. Как раз по твоим силам.
- Сопляк! – вскочил дядя Ал, покраснев как ранняя репа, - да я… а ты тогда под стол пешком, вот! - Отец примиряюще протянул руку, но спорщики не унимались – пока не вмешался Хизар.
- Я тоже слышал, что гуров развелось немеряно, - спокойно сказал он, - потому – зачем вам спорить, господа? Отправляйтесь на охоту, кто больше этих тварей притащит – тот и прав.
- Не лезь, хизар! – огрызнулся Кун. Чужак нахмурился, а у Кэт екнуло сердце. Не зря!
- Я хизар, да, - ухмыльнулся чужак, - а ты – хам и трус. Лаешь на старого пса, зная, что тот уже не укусит. Иди, настреляй гуров, раз уж гормоны из ушей прут!
- Хорошая идея, - голос Куна звенел, как сталь на морозе, - не хочешь поучаствовать? Победитель оттаскает проигравшего за уши, прямо в Атве-зале. Или ты можешь только языком молоть да врать про повозки, что сами едут?
Кэт тогда едва удержалась, чтобы не опрокинуть на голову Куну большую сковороду с жареным мясом, которую она как раз сняла с огня. А хизар – словно обрадовался даже.
- Завтра же и поучаствую, - кивнул, и к отцу Кэт повернулся. Сказал:
- Гуры – не птички чиарейки. Прикажи вернуть мне мое оружие, хозяин.
Отец кивнул, и у Кэт упало сердце. Но пришлось закончить с ужином, потом запереть в кладовой остатки провизии, распорядится насчет завтрашнего дня... да мало ли дел у хозяйки большого дома? Кэт возилась дотемна, глотая слезы – не хотелось, чтобы хизар уходил. И понимала, что такого, как он, слезами не удержать. Порывалась все бросить, и бежать к нему, просить – не уходи! Но лишь кусала губы, чтобы не расплакаться. А когда, наконец, пришла к себе, нашла на столе это письмо, и на нем, сверху – кольцо хизара. И вот, читает она это письмо уже третий день подряд, перечитывает урывками, то улыбается, то слезы утирает, кольцо на пальце вертит, разглядывает, и горько ей, и тепло на сердце…
«Ты забудь меня, Катя. Так будет лучше. Об одном лишь прошу: кольцо оставь себе. Мелочь, а мне приятно будет, словно кусочек сердца тут, с тобой останется. Потому что там, откуда я, сердце мое уже никому не нужно. Прости, что ухожу. Прости за все. Прощай. Наверное, я люблю тебя».
Весна наконец-то пришла даже в Холодный край. Ночи стояли теплые, темные, и птицы больше не заливались щебетом – тихо сидели в своих гнездах. Молчали и две чиарейки, испуганно жались друг к другу: внизу был виден свет, и голоса слышались, человеческие…
- Пашка, не спеши. Рисуй аккуратно!
- Да не спешу я. Факел лучше держите повыше!
Пичуга не удержалась таки – высунулась из гнезда. И тут же юркнула обратно. Один человек стоит, второй по земле ползает... страшно! Еще и разговаривают…
- Смотри, не промахнись, снайпер колдунский!
- Да не бубните под руку, ей-богу! И так пальцы плохо гнутся! Говорил же, обождать еще пару недель надо!
- Паш, ну, кто же знал, что так получится – автомат мой вернуть по-хорошему! Да и нельзя мне больше тут сидеть. Не смогу я уйти через пару недель, Пашка, сам попрошусь к ней в клеточку, пусть запирает, пусть говорить учит, лишь бы рядом была…
- Ну и чем-плохо-то? - пропыхтел Пашка, рисуя пентаграмму, - Жили бы себе, гуров стреляли. Девушка она вроде хорошая. Женились бы, командир, стали бы помещиком…
- Смеешься?
- Латифундистом! Меня бы управляющим сделали…
- Рисуй, рисуй, колдун доморощенный, не отвлекайся. И не забывай, что ты у нас дезертир. Кто со страху в штаны наложил и с поля боя слинял? Да еще и меня прихватил?
- Это рефлекс! – обиделся маг. – Как руку от огня отдернуть. Тут же не думаешь – само получается.
- Ну, а теперь подумай, Паша. Напрягись, и подумай. Назад вернемся, туда, где ты автомат свой похерил – значит, все в порядке, никто никуда не сбегал. Нет никакого дезертирства, и не было! Потом, мы с тобой сейчас, слава богу, живы-здоровы, и нашим, там, пара стволов ох как не помешает. Короче, отставить разговорчики, боец, приказываю активировать пентагармму!
- Да у меня все готово. Только вот…
- Что?
- Могу ошибиться. Пальцы не разработал еще, боюсь, не дотяну.
- Как это – не дотяну?
- По времени. В наш мир вернемся, а вот по времени... понимаете, там очень тонко надо, а пальцы…
Стало тихо. Но чиарейка носа не казала из спасительного гнездышка, чуяла – рано.
- Насколько можешь не дотянуть? – наконец послышалось внизу.
- Ну, лет на шестьдесят…
- Ах ты ж, ёшкин кот… Пашка, это же сорок первый!
- Война, да. В принципе, какая разница, а?
- Да уж. Веселый ты маг, Паша. Ладно, фрицев мы с тобой еще, кажется, не били?
- Не доводилось. Ну, держитесь, гады! За Родину! За Сталина!
- Тьфу ты, трепло… Запускай, Пашка!
