Полки книжного червя

Несколько рассказов не фантастических.

Отсебятина

Было холодно. Было чертовски холодно, просто зверски, и если я, по сценарию, еще должна была трагически заворачиваться в плащ цвета ночи, то мой благоверный просто обязан был подставлять хлесткому ветру упругие бицепсы - и даже не морщиться, когда снежная крупа била его в грудь и каплями воды ползла, пардон, прямо-таки в трусы.
Да еще и ворону дохлую в руках держи. Бе!!!
- Руки потом вымой, ты, некрофил, - буркнула я, стискивая у подбородка полы плаща.
- Тебя забыл спросить, - огрызнулся благоверный.
- БОЛТОВНЯ НА ПЛОЩАДКЕ! – рявкнул режиссер. - ОТСТАВИТЬ ПОСТОРОННИЕ РАЗГОВОРЫ! СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ, ДУБЛЬ ПЯТЫЙ! НАЧАЛИ!
Ну, начали так начали. Я неестественно выгнула шею, пытаясь принять позу, предписанную режиссером, и страдальчески закатила глаза. Осталось сделать скорбное лицо, но это никак не получалось. Скорбеть о чучеле вороны из ближайшего кружка «Юный натуралист» что-то никак не выходило.
- НЕ ВИЖУ СКОРБИ В ГЛАЗАХ! – загремел мегафон. - БОЛЬШЕ ТРАГИЗМА! ТЫ ХОРОНИШЬ ДРУГА! ТАЙНОГО ЛЮБОВНИКА! ТЫ ПОТЕРЯЛА ВСЁ В СВОЕЙ ЖИЗНИ!
О. А это мысль. Два месяца назад у меня сломалась стиральная машина… ее увезли в неведомые дали… я потеряла всё в своей жизни… и сейчас мое сердце разрывается в разлуке, а она, бедняга…
… черт, как же холодно… сейчас бы коньячку…
- НЕ ВИЖУ ТРАГИЗМА!!
… а она, бедняга, вдали от дома, от родных грязных полотенец, влачит жалкое существование!!!
- ХОРОШО! ЕСТЬ ТРАГИЗМ! ГЕРОЙ, ПОШЕЛ! ТИХО НА ПЛОЩАДКЕ! ТРАГИЧЕСКИЙ МОНОЛОГ ГЕРОЯ!
………………………………………………………..
(И тишина. Мертвая, зловещая тишина, нарушаемая лишь шорохом снега и моим зубовным стуком. Это что, знаменитое «держи паузу, детка, сдохни, но держи!»?)
- Что? – да, я умею говорить, не разжимая губ. – Слова забыл?
- Ну, не выделывайся. Подскажи, а?
- Восстаньте же, славные мужи, в сей скорбный час…
- Не части!
- Не учи меня! Лучше слова учи!
- БОЛТОВНЯ НА ПЛОЩАДКЕ! ВСЁ СНАЧАЛА! ТРАГИЧЕСКИЙ МОНОЛОГ ГЕРОЯ!
- Сосредоточься, все получится, - это я шепчу добрые пожелания, - а если не получится, тебя выгонят - и позовут играть Харатьяна.
- Змеища!!! – о, наконец-то благоверный рассердился и, кажется, таки вошел в образ! Точно. Ишь, как шпарит…
- О ты, чьи крыла не знали препятствий! Носитель тайн ночи, вестник беды, слуга Апокалипсиса! – мой муж едва пеной не исходил, выговаривая весь этот бред, и, казалось, даже снежинки шипят, тая, на его могучей груди актера, вошедшего в образ. Глаза его горели, плечи горделиво развернулись, но руки все же предательски дрожали от холода, и дохлая ворона в его протянутых ладонях тоже дрожала, изображая пляску святого Витта.
- ты был мне другом, чернокрылый брат…
- и событульником, - мстительно подсказала я. Ну, пардон. Само вырвалось. Просто есть у нас знакомый, Сашко Крук, ба-а-альшой любитель выпить. Так они с моим мужем порой такие вороньи круги выписывают…
- Я не могу так работать! – вдруг вскричал мой муж, сиречь, трагический герой. Задубевший труп вороны полетел вверх, заложил крутой вираж и спикировал помощнице режиссера прямо в декольте. Съемочную площадку потряс истошный визг, потом – очередной ряв режиссера:
- ПРЕКРАТИТЬ БАЛАГАН! ВСЁ СНАЧАЛА! СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ, ДУБЛЬ ШЕСТОЙ, ТРАГИЧЕСКИЙ МОНОЛОГ ГЕРОЯ!
- Заткнись, а? – не разжимая зубов, прошипел благоверный. - Я замерз как бобик в этом нудистском плаще, и если я сдохну от холода, ты не получишь мой гонорар. Заткнись, а?
И я заткнулась. Гонорар – это серьезно. Это значит, что можно будет наконец-то сделать ремонт квартиры. И таки отправить мою маму на курорт.
Чертов снег все так же сыпал и сыпал, оголтело стуча крупой по моему плащу. А каково ему? Сидит в снегу на коленках, дохлятину эту в руках держит, да еще и, почитай, голый! А ведь у него хондроз. Не дай бог, застудит.
- Прикройся, - прошипела я, - замерз ведь совсем, поди…
- Нельзя, - он тоже умел говорить, не разжимая губ, - выйду из образа.
- ПРЕКРАТИТЕ ОТСЕБЯТИНУ!
- Он меня достал, - прошептал мой муж и, кряхтя и отряхивая колени, встал. Потом резким движением зашвырнул ворону далеко и высоко. Мертвая птица взлетела так, как, наверное, ни разу не летала, будучи живой. И пока она планировала сверху вниз, напоминая то ли бомбочку времен второй мировой, то ли НЛО из сериала про Скалдера, он забрался ко мне под плащ, дрожа то ли от холода, то ли от нетерпения.
- Не сейчас, балда…
- А я замерз!
- Если бы только замерз… - я уже смеялась.
- ПРЕКРАТИТЬ БОЛТОВНЮ!
И тут мы оба не удержались. Вместе высунули головы из-под плаща - и дружно рявкнули в две артистические глотки хорошо поставленными голосами:
- Перерыв!!!

Подарок данайцев

Мело, мело по всей земле, во все пределы,
Свеча горела на столе, свеча горела.
На озаренный потолок ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья.
И падали два башмачка со стуком на пол.
И воск слезами с ночника на платье капал…

И поломалася судьба у человека!
Я Пастернака не верну в библиотеку!

Сергей Иванович Костриков читать не любил.
Нет, сам процесс ему нравился. Книги пахли вкусно: дальней дорогой, билетами на автобус, громкими фразами: «Поезд отправляется с …надцатого пути!» - и свободой. Журналы пахли жареными семечками, новостями и голосом диктора из телевизора. Газеты – те пахли сплетнями; вкладыши из упаковок с лекарствами – аптекой; инструкции к бытовой технике – краской и пылью. Но везде были буквы; они наползали, шурша, на сознание, въедались в мозг, устраивались там поудобнее, заводили разговоры, как правило - умные или очень умные; шутили, смеялись, сплетничали, окружая Сергея шорохом слов и шепотом смыслов - и от всей этой кутерьмы он начинал сам себе казаться и умным, и значительным, из породы тех, кто иронично приподнимает одну бровь и хладнокровно бьет без промаха. Ах да, еще и сражает наповал.
Поэтому читал он много. Но читать - не любил, что вообще-то было неудивительно: ведь стоило ответить «да», как сразу же раздавалось встречное: «А что именно сейчас читаете?». Ну и поди попробуй ответь. Не объяснять же каждому, что зачитываешься инструкцией по применению парацетамола!
Вот и получалось, что читать он таки не любил. Но глаз от букв не отрывал, и Клавдия Петровна Кострикова, его законная … нет, не супруга – матушка (супруги Сергей Иванович не завел; как-то не получилось), звала Сергея «пройдисвит», что на местном южном диалекте означало «крайне нехороший человек». «Нехорошесть» Сереги состояла в том, что он дожил до седин (намечающихся), но ума не нажил, супруги не завел, внуков Клавдии Петровне не предъявил, денег зарабатывает «чуть» - лишь себе на пену для бритья, да еще и «ледащий».
Последнее, убийственно-точное, значило, что Сергей Иванович крайне мало времени уделяет стройным рядам картошки, морковки и изумрудной помидорной рассады. Потому что глаза «ледащего» постоянно «утыкнуты» в первый подвернувшийся по руку печатный текст.
И это было неисправимо.
Клавдия Петровна периодически пыталась изменить сложившийся «статус кво», оглашая воздух риторическим: «Сережа! Ты опять?» - и отбирая у сына очередную печатную продукцию. Тот не спорил, покорно кивал головой, но вскорости типографская зараза появлялась вновь, внося раздор в семью и вводя Клавдию в состояние уныния.
Исходя из всего вышесказанного, понятно, что к книгам в семье Костриковых относились двояко. Клавдия Петровна их не любила и старалась отвадить от дома; Сергей Иванович душевно млел и не мог не поддаться чарам прелестниц. Ситуация довльно стандартная, нет?
А теперь шутки в сторону. Все ниженаписанное – чистейшая правда, господа!

Он встретился с ней случайно. В электричке. Надо же! Кто бы знал, что можно встретить свою судьбу в электричке. В тот день Костриков-младший возвращался с работы, ехал из райцентра к себе, в небольшой поселок из пары сотен домов. Привычно постукивали колеса на стыках, привычно ныли руки – поди-ка, целый день потаскай ящики с готовой продукцией! Глаза привычно просили чтива – хоть какого. Хоть схемы движения пригородных поездов. Но читать было нечего, и скучающий взгляд Сергея поневоле остановился на девушке, сидевшей наискосок.

Солнышко! Это было первое, что пришло ему на ум. Солнышко, что греет своими лучами-волосами, похожими на теплый, светлый мед; белые гладиолусы, распустившиеся на ее футболке. Потом как-то само заметилось, что у Солнышка, кроме лучей, есть еще и прочие части тела – весьма аппетитные. А потом Сергей дернулся вперед, едва не упав, потому что электричка остановилась на очередной станции. Солнышко вскочило, ухватилось за сумку и поспешно выбежало наружу. И вовремя: двери закрылись, электричка повезла Сергея дальше, к Клавдии Петровне и ее драгоценным грядкам…
А на скамье осталась книжка.
Солнышко ли ее забыло? Или то Судьба решила побаловать Сергея сюрпризом? Неведомо; да и неважно. Они нашли друг друга…

Он читал ее запоем, глотая слова и упиваясь смыслом. Не было привычного безликого шепота в голове – вместо этого с ним говорили герои. Стучались к нему издалёка. Кричали. Если было больно, плакали; смеялись, если было смешно. Ужин он проглотил незаметно, мылся после работы наспех, намеков Клавдии о необходимости прополоть морковь – не понял.
Матушка, скрепя сердце, отступилась. Она уже достаточно выучила своего сыночка – назавтра будет вменяемый!
Ан нет. Утром Сергей вышел к завтраку невыспавшийся, зевая (ясно же – читал всю ночь!), и спросил Клавдию, вроде как шутя:
- Мать, а что, у нас умертвии водятся?
- Тю на тебя, – сердито буркнула Клавдия, снимая с плиты чайник. Заварила чаю и пошлепала к себе в комнату.
- А прикинь, ма, у тебя вдруг – и ноги мохнатые… - задумчиво сказал Сергей, глядя на матушкины потрескавшиеся пятки, мелькавшие над шлепанцами.
- Чего? – подала голос та. - Чего ты там начитался, охламон? Это у кого мохнатые-то? – и настроилась было долго спорить, бия себя кулаком в бывший бюст. Но сын спорить не стал, лишь хихикнул непонятно - и ушел на электричку.
Книга поехала вместе с ним – пристроилась в сумке рядом с пирожками и бутылкой кефира.
Весь этот день Сергей пребывал в блаженно-истомном состоянии. Что тревоги и заботы мира сего? Что они - по сравнению с бедами Средиземья? Взятый на обед кефир томительно перегрелся и окончательно закис. Пирожки были проглочены в три сухих укуса. Моложавый Леха, носивший титул «начсмены», был походя обозван назгулом и отправлен к Саурону, где ему самое место.
Ничего не понявший Леха пренебрежительно скривился, но, на всякий случай, принялся выпытывать у Танечки-кадровички: не принимался ли на работу в ихнее ББППЖТ тов. Саурон? Сауронов? Может, Саурмян? Кажется, в отделе капстроительства была вакансия…
В тот же день, на закате, над полем, щедро политым не потом и кровью - водою водопроводною, над драгоценными сотками, летали верткие и тонкохвостые стрижи. Птицы сновали туда-сюда, как иглы в руках вышивальщицы, мало обращая внимания на побоище, что эпически разворачивалось внизу. А там, промеж баклажанно-помидорных грядок, некая тучная особа, которую противник сгоряча иначе как «гоблиншей» не именовал, решила испробовать на прочность свою разношенную обувку, местным народцем именуемую «шлепок».
И в качестве испытательного стенда выступала спина злосчастного Сергея Кострикова!
Поначалу он пытался отшучиваться. Уворачивался и убегал. Потом понял, что, видимо, сегодня звезды не на его стороне, и смирился – послушно подставил спину под карающий «шлепок», выслушал все красивые слова в свой адрес, повинился. Понял, что ему не верят, и принял это.
- Ма, та шо такое? Я ж помидоры вроде полил. Или забыл? Ну, завтра полью. А, ма?
«Гоблинша» тяжело задышала.
- Ты их полил, Сережа, - сказала она непривычно-медово. – Бросил на грядку шлангу - и забыл. Залил огород так, что корни поразмывало! А сорняки не выдрал. Вона, гляди, стоят, стервецы, мордами в пол кланяются, тебе «спасибу» кажут. Завтра, с утра, так попрут – прощай, помидоры.
- Ма, да выдергаю я их. С работы приеду и уничтожу!
- Дорога ложка к обеду, Сереженька, - обидчиво завела матушка в одном шлепке, - ты думаешь, я про овощи переживаю? Я про тебя, дурень, переживаю. Ведь живешь одним днем. Лишь о книжках своих думаешь. Помри я завтра – кому ты нужен?
Сергей Иваныч мялся, искал правильные и умные слова; наконец, придумал:
- Ма! Да что ты, прям, завелась. У тебя этих помидоров в бутыльках полон погреб! Куда еще? Утром встану пораньше и все поделаю. Ну, правда. А молоко у нас есть? Молока охота. С вареничками, с сыром.
И пока вздохнувшая и смирившаяся «одношлепковая» Клавдия творила варенички, Сергей жадно бегал глазами по строчкам, лихорадочно перелистывая страницы. О том, что их, страниц, осталось всего несколько штук, он старался не думать. Да и книга не позволяла расслабиться – звала, и вела сюжетом, и заплетала мозги событиями, и пленяла сердце героями, к которым Сергей как-то нечаянно и непривычно, но привязался. Теперь он никогда уже не чувствовал себя одиноко – все ему мерещилось, будто мохноногие топчутся где-то тут, за забором, а остроухие засели в кукурузе и зрят оттуда за ним раскосыми эльфячьими глазами. Сейчас вот выберутся из кукурузы, проползут по грядке с баклажанами, вздрагивая острыми ушками, и рассядутся, в конце концов, у старой яблони в кружок. И заведут свое, извечное: «О, Элберет Гилтониэль…»
А хоббиты закурят трубочку.
А… а этому козлу точно надо дать в морду! Ишь, колечко ему подавай! Правильно мелкий деру дал. И поздно теперь на кулак сопли мотать да причитать: «Фродо, Фродо, я хороший, дай колечко!» Знаем мы таких хороших!
Сергей Иванович довольно потянулся, принюхался к запаху вареничков и зашуршал страничками дальше. Вот-вот в книжке будет конец, и его жизнь вернется в привычное русло!
Но чем больше читал, тем все более растерянным и обиженным становилось его лицо. Глаза жадно бегали по строчкам, а губы – губы дрожали.
И - вот оно…
Книжка захлопнулась. Лежит меж двух жестких ладоней, тихо и смирно, будто и не было ничего. Не было ничего?
Сергей Иванович затуманенным взглядом обвел двор, с зарослями вишняка в дальнем углу, с грядками, с колонкой и змеюкой поливного шланга. Звенели стрижи, весело кричали разыгравшиеся неподалеку детишки, теплый летний вечер грел душу надеждой на завтрашний день. В глазах Кострикова стояли слезы горькой обиды.
- И… это все? – прошептал он, острожно беря книжку двумя пальцами за корешок, как жабку за лапку, и приподнимая. - И вот так вот они и разбежались? Глупо! А Кольцо? А мохнолапый? Подохнет, как пить дать, не дойдет! Ну что за баран этот… - он перевернул книгу, взглянул на обложку, - этот Толкиен!
Потом взгляд его скользнул ниже, где значилось: «Книга первая».
Сергей Иванович задумался, но думал недолго, потому что Клавдия Петровна позвала его есть варенички.

Следующий день выдался мрачным. Мрачный Костриков мрачно проснулся, кисло сказал матушке «привет», завтракать не стал и мрачно умотал на электричку. На работе сослался на срочно выдуманную хворь и взял отгул. Вышел за ворота склада, где работал грузчиком. И… хоронясь и оглядываясь, прижимаясь к заборам и страшась встретить знакомых, краснея и бледнея – неумолимо крался по направлению к местному рынку, где можно было купить все, в том числе и практически любую книгу.
В начале книжного ряда он облился холодным потом и почувствовал себя пацаном, пытающимся в первый раз купить в аптеке презервативы. Ну как, как признаться, что ему, дядьке «под сорок», срочно нужно добыть продолжение этой самой, по общим понятиям, «белибердени»?
Но все оказалось просто и прозаично. «Белибердень» нашлась быстро, продавцу было все равно, что там Сергей Иванович покупает – книжку про хоббитов или пособие по разведению кроликов, и уже скоро он держал в руках вожделенное продолжение. Целых две книги продолжения! Ноги сами понесли его прочь от рынка, к вокзалу, где он нашел свободную лавочку и уселся ждать электричку домой. Руки раскрыли обложку, глаза забегали по строчкам…

Хоббиты и компания обступили его со всех сторон…

ревели трубы, летели стрелы, волновались под ветром ристанийские степи…

спешили мимо привокзальной скамеечки люди, не обращая внимания на мужчину с книжкой – ну читает себе и читает…

долгим эхом перекликались энты; плевалась ядом Шелоб, дрожала земля от поступи элефантов…

стучали на стыках проходящие поезда, опускались сумерки, звенели комары, пропыхтел мимо станции последний, ночной рабочий поезд…

но пылал Ородруин, и злое око глядело прямо в душу Кострикова, и не было от него спасения! И умирал Смеагорл, и летели орлы, и разбегались враги, и расцветал Хоббитшир; и уплывали куда-то печальные эльфы, и Кострикову думалось - плывут они в Бразилию, потому что это – далеко…

А на рассвете к нему пришла Галадриэль.
- Сережа, - сказала она, улыбаясь и поправляя светлые волосы, - привет. А я тебя сразу узнала. Ты чего это тут всю ночь просидел?
Костиков поморгал, приходя в себя, пригляделся к эльфийке. Синяя форменная юбка, голубая рубашка, фуражка красная. Туго свернутый желтый флажок под мышкой.
- Не узнаешь меня, что ли? – грустно спросила Галадриэль голосом Ленки Колпиной из параллельного класса. Сердце Сергея Ивановича малость притормозило – и опять застучало, живенько так, бодро!
- Ленка… - он улыбался, и сам не замечал этого, - слушай, привет! А ты же вроде уезжала. Далеко. Сразу после школы. Говорили, замуж вышла.
- Вышла и зашла, - она неопределенно махнула рукой, и Сергей Иванович как-то сразу заметил, что обручального кольца на пальце нет. – Ну, а ты как? Чего тут, на лавке, всю ночь просидел? Я же нынче на дежурстве, давно за тобой наблюдаю.
- Да я… ну, на электричку опоздал, - развел руками Костриков, изображая большое огорчение.
- А ночным чего не поехал? – Ленкины бровки изумленно полезли вверх, глаза распахнулись, как в кино. – Ночной же идет в два часа!
Сергей замялся, прикрывая драгоценную книжку большими ладонями, потом кое-как признался:
- Ну, зачитался я…тут…вот…
- Да? А что читаешь? – Леночка протянула руку, и сердце Сергея сжалось. Вот, сейчас она прочтет название… презрительно дернется уголок рта… снисходительная гримаска скривит ленкины красивые губки, и она высокомерно скажет убийственное: «А, сказочки…»
(«Лена! Нет, не надо, пожалуйста, лучше молчи!»)
- Толкиен?!
- Кхм… - только и смог выдавить Сергей, страстно желая провалиться подальше вместе с эльфами.
- Классная книга, - убежденно заявила Ленка, - супер просто. Я раз пять перечитывала. А ты что же, в первый раз ее читал?
Сергей Иванович только и смог, что счастливо кивнуть головой.
- Тогда ясно! – засмеялась Лена, - я ее, помню, сначала тоже просто проглотила. Как наваждение какое-то! Неудивительно, что ты не только электричку, но и ночной пропустил. А Сильмариллион читал?
- Нет!
- Он хуже. И лучше. Не знаю даже. Но ты почитай.
- Обязательно! А ты тут работаешь?
- Да. Сегодня, вот, в ночь дежурила. Смотрю – Сережка! Сидит, скукожился, страницами шуршит. Вот те раз, думаю! Вот так встреча!
- А я тебя сразу и не узнал. Вернее, узнал. Но не тебя.
- Как это?
- Ну, мне эльфы мерещились, - Сергей улыбнулся. – Начитался до ушастых чертей.
И они опять засмеялись, теперь уже вместе. Странно и невероятно, но сплетались тонкие колокольчики ленкиного смеха с сережкиным хохотком, и получилась вполне себе неплохая мелодия…
Потом они пили чай у Ленки дома, в крохотной ленкиной однушке, и ленкина матушка, сухонькая и махонькая, смотрела на них то ли умильно, то ли испуганно.
- Ты извини, - говорила Лена, - тесно у нас, одни стены. Даже садика нет.
- Скажешь тоже! – возражал Сергей, - Садик! Что в нем хорошего? Поливай его, заразу!
- Не скажи… - мечтала вслух Лена, - это ведь так красиво, когда все цветет… как в сказке, Сережа! Цветы, цветы, цветы… везде цветы! Такое и поливать не устанешь!
- Как в Хоббитшире, - тихо сказал Сергей.
- У Сэма, - подхватила Лена, поняв с полуслова. – Везде цветы, а на самой большой клумбе – белые гладиолусы…
Сергей только и смог – сглотнуть да головой кивнуть…

Прошли сутки, и мир накрыло воскресенье. Оно выдалось ясным и росистым. Город, конечно, еще спал, но в поселках и деревушках уже кипела жизнь. Кто помоложе – досматривал последний, сладкий, воскресный сон; кто постарше – по холодку направился в места не столь отдаленные: рынок, магазин и церковь.
В какое из этих мест отлучилась тем воскресным утром Клавдия Петровна – сказать трудно. История об этом умалчивает. Достоверно же известно, что возвращалась она уже по первой жаре, разомлевшая и умиротворенная.
« Сейчас квасу, - думалось Клавдии, - и полежать. Нет, еще от щитовидки надо выпить. Или от давления. Или не пить? От желудка, пожалуй, выпью»
«Гоблинша» довольно вздохнула, похлопала себя по карману, где покоилась свежеприобретененная пачка таблеток от давления, и вошла во двор. И…
Застыла на месте. Окаменела. Солью покрылась, как знаменитый столп. Горестно воздела руки, пытаясь издать глас, но вдруг осипла и охрипла. В итоге – лишь простонала тягуче и загнанно:
- Мммммм…..???
И выдохнула следом:
- Ах ты, пройдисвит!!!

Ох вы, гой еси, точеные помидоры, вальяжные баклажаны! Картошка рядками да укропные поляны! Уж не стоять вам под солнцем, не колыхаться, низко к земле не склоняться! Пришел супостат, черту не брат; грядки рушит, никого не слушат; мамка кричит, надрываицца, а он лишь дурью маицца…

- Сережа!!!
Раненым бакланом взлетел над огородом вопль - и упал замертво. Шмякнулся оземь, аж у соседа барометр показал «буря». Враз онемевшая, шла по огороду Клавдия Петровна, не узнавая его. Где ряды помидор? Где милые сердцу «синенькие»? Где перец, свекла, картошечка? Лишь черная земля, свежевзрыхленная, бесстыдно выставляла солнцу свое нутро, а все, что раньше радовало глаз Клавдии Петровны, аккуратным зеленым холмом было сложено в углу участка.
А этот «ледащий», этот «пройдисвит», этот простофиля Сережка упоенно ковырялся в земле, высаживая какую-то непонятную рассаду, щедрыми горстями разбрасывая семена и закапывая в землю луковицы.
- Сережа, что это??? – простонала Клавдия Петровна.
- Новая жизнь, мама! – воодушевленно ответил Костриков.
- Но как же… - она даже не могла закончить.
- А так! – сиял новоявленный сеятель. - К черту помидоры! Здесь будут расти цветы! Много! Тут – цинния, там (он вытащил из кармана пакетик и прочел название) - клематисы, у калитки – розы, а там – дельфиниум. И фасоль!
- Слава Всевышнему! – облегченно выдохнула Клавдия.
- Декоративная! – уточнил сияющий Костриков.
Это стало последней каплей. Петровна поджала губы, непримиримо буркнула: «Вольному – воля!» - и проследовала в дом. В воздухе появился явственный запах грозы, переходящей в шквал с ливнем. Но Кострикову пока что было не до этого. Он стоял посреди своего Хоббитшира, счастливо улыбаясь, и мечтательно прикидывал, щуря один глаз:
- А вот здесь у нас с Леной будут расти гладиолусы. Белые гладиолусы…

Три любви

И садится солнце
В море - аж шипит,
И старик над пивом -
Откровенно спит,
Знойная мулатка
Томно ест банан,
И мужик у стойки
Несомненно пьян,
И в любовной неге,
В страсти и в тоске,
Две танцуют пары
Танго на песке,
И луна лениво
Заливает пляж
Пивом нефильтрованным,
белым, как мираж…

Пахло морем.
И рыбой. И еще тем сухим, острым запахом, который всегда есть на морских побережьях. То ли это водоросли, то ли прокаленный солнцем песок, то ли тела рыбаков… непонятно, но возле моря все пахнет морем. Даже люди теряют свой естественный человеческий запах и начинают благоухать чем-то пряно-сушеным, и женщины на побережьях пахнут так, что хочется их съесть и запить пивом.
Он еще спал. Или нет, пожалуй, уже дремал. Или, скорее, плавал в каком-то забытьи, вдыхая запахи мира и грезя наяву. Щека его умостилась на чем-то твердом, шея затекла, и что-то назойливо щекотало ногу в районе колена, но все равно – было хорошо! Он уже проснулся, но память еще спала и осознание окружающего не проклюнулось. И он старательно не открывал глаз, стараясь подольше протянуть это состояние неведения, когда вовсю работает воображение и совсем еще не вмешалась реальность. Что там, вокруг него? Пахнет морем, теплым морем, сладковатыми цветами, и совсем не пахнет бензином. В ушах шум – да, конечно, это ритмично накатывают на берег и опадают устало мощные океанские валы. Вот появился запах хорошего табака. Где-то курят сигары! И сквозь шум океанских волн пробивается гомон людских голосов – бормочут что-то, смеются; мужские голоса сплетаются с нежными, женскими, и звуки все – расслабленные; а голоса полушепотом болтают о разных пустяках и со смехом перебрасываются острыми словечками. Ему начало казаться, что он, вместе с этим миром, плывет неизвестно куда, на каком-то большом плоту в океане. И тут – вдруг - мир взорвался музыкой! Зазвенели гитары, сухо затрещали маракасы, и на четкий ритм ударных, поверх дыхания моря, лег бархатно-хрипловатый мужской голос, выпевающий вечную историю о вечной любви.
В ногу еще раз ткнули чем-то мокрым и холодным. «К черту… - лениво подумал он, - не буду просыпаться! Вон как хорошо!»
«Ску-ску-ску-у-у…», - раздалось внизу. И что-то шершавое лизнуло его руку.
Пришлось открыть глаза, и первое, что он увидел, - недопитая кружка пива прямо перед его носом. Натюрморт был неплох, и он решил проснуться окончательно. Сел, энергично встряхнул головой, и…
И тут же схватился за нее обеими руками - ибо мир вокруг завертелся с бешеной скоростью! Закружились, как на гигантской карусели, вокруг него столики, стулья, люди, сидящие и танцующие, официантки, снующие между столиками, музыканты, редкие разноцветные фонарики, пальмы и кусты гибискуса у крыльца. И белая собачонка, лизавшая ему колено, тоже закружилась вокруг него белым аэропланчиком.
«Ой-ё… я опять перебрал…» - невесело подумал он. Прикрыл глаза, выжидая, пока мир остановится, дождался, когда пальмы замерли и собачка совершила мягкую посадку, вздохнул. Собрался было осмотреть окрестности, но внизу опять требовательно заскулила собачонка, и он протянул руку, чтобы ее погладить, и увидел эту руку, и в который раз равнодушно-устало подумал: «Да уж…».
Рука была корявая и морщинистая, похожая на клешню. Бурые крупные веснушки покрывали ее всю, и редкие жесткие волосы торчали из неё, как из старой облезлой щетки.
Ноги… они были босы и, честно говоря, выглядели еще хуже, чем руки. Торчащие во все стороны шишковатые костяшки пальцев были почти белыми от въевшейся в них соли и высохшими от песка – белого кораллового песка, который так ласково щекочет нежные подошвы туристок. Выше простирались худющие колени, потом шорты неопределенного цвета, бывшая когда-то яркой рубаха-гавайка - и неожиданно круглый живот, торчавший из расстегнутой рубахи.
«О, господи! Какой ужас! – подумал он. - Неужели это я? А, кстати, сколько мне лет? Надо же, точно не помню. Сто? Двести? Ну, где-то так. А пиво-таки надо допить, пока я еще не помер!».
Он в два глотка осушил кружку, сосредоточился и попытался встать. С третьего раза получилось, и он, покачиваясь на неуклюжих ногах, поковылял к стойке бара. Оперся о стойку, пошамкал губами, поерзал локтями и придвинул невозмутимому бармену кружку.
- Плесни-ка… - попросил.
Бармен, казалось, не слышал. Крутился бесшумно за своей стойкой, будто исполнял ритуальный танец, а он ждал, пристально глядя на него. Он знал, что, в конце концов, получит – или пива, или по шее. Но надеялся на первое. Бармен забрал у него кружку, спрятал и повернулся к просителю.
- Все, Чак! Иди домой! – сказал, как отрезал.
Старик покачал головой и возразил не очень смело:
- Что мне дома делать, а? Плесни, плесни!
- Нет! Хватит. Все, домой!
Дед сердито засопел, обиженно заморгал, но тут пробегавшая мимо официантка бросила на ходу:
- Да ладно, Билли, дай ты ему пива!
- Да? А платить ты будешь?
- Да хоть бы и я. Запиши на меня.
- Без проблем, - хмыкнул Билли.
И вот уже Чак, с новой порцией пива, путешествует через весь зал к своему столику в углу.
«Безобразие…- вертелась мысль в старческой голове, - понаставили тут столов! И стулья сегодня какие-то, сплошь раскоряки, под ногами путаются. А чего я вообще сюда поперся? Через середину же короче! Ах, да… там же танцуют. Двое, чтоб вам. А ну как пиво мое ненароком опрокинут? Обойти их стороной, вот самое то. Я только по дороге присяду, отдохну. Ну, вот и добрался!
Так. Теперь, за труды – пива хороший глоток. Ну, и поосмотримся. Кто тут у нас сегодня?»
Ах! Возле ног, как всегда, крутится Годзик – маленькая беленькая собачонка. Когда-то, ради смеха, Билл прозвал ее Годзиллой, вот и зовут теперь все ее - Годзик. Псина почему-то любит его, Чака, и, когда он здесь, не отходит от него ни на шаг. Чак неоднократно пытался угостить Годзика пивом – что ему, для друга пива жалко, что ли? – да Годзик от пива отказывается. Ну, и ладно.
За стойкой - Билли. Этим все сказано. Этот тип все помнит, все знает и никогда не бывает пьяный.
Вот Минни-кнопка. Ах, Минни! Торопится, тащит пиво клиентам, по три кружки в каждой руке. Сама маленькая, а руки – железные; если надо, и по четыре кружки потащит, проверяли. Пит, было дело, как-то попробовал ради смеха с ней посоревноваться – армрестлинг оно вроде называется – так Минни его уложила! Пит потом час кружки таскал – за Минни. А чего? Проспорил – таскай. Вот мужики тогда насмеялись! Пока Пит кружки разносил, каждый посчитал своим долгом хлопнуть его по заднице и обозвать «крошка Питти»! Минни, может, даже и позавидовала – ее-то по тощему задку если и хлопнет кто, так только тот, кому уж все равно – Минни это или табуретка!
В центре зала - Альфред. Альфи. Хороший мальчик, его, Чака, пару раз пивом угощал. Сейчас он занят - танцует с туристкой. Работает на совесть, выдает «мачо» по полной программе, даму свою американообразную, в шортах, из которых торчат ноги-сосиски, и так, и эдак вертит, страсть изображает, то к себе прижмет, то глаза закатит (надо понимать, от обилия чувств), а две ее подруги, те, что пока еще сидят за столиком, аж разомлели все. Ну, Альфи сегодня подзаработает!
А вот и Исабель – местная «горячая нинья». Вошла ленивой походкой, машинально покачивая бедрами. Это у нее профессиональное, она, наверное, и утром, в сортир, так идет. Красиво идет, однако! Почти как Лили. Эх, Лили!

А Исабель, войдя, присела у стойки и оглядела зал. Мда. Не густо! Сегодня явно не ее день. Три бледных дамы «гринго», еще даже не успевших поджариться на пляже. И все! Даже Пита – ее то ли постоянного клиента, то ли уже приятеля, – тоже нет. Исабель вздохнула, села поудобнее, взяла у Билли коктейль, выпила его – не быстро, но и не медленно, рассиживаться-то некогда! Перебросилась с хозяином барной стойки парой слов, засмеялась, махнула рукой и пошла – на набережную. На работу.
А вон там, в уголке, прикрывшись газеткой – читает он якобы! – Тим Кэптайн, писака местный, папарацци хренов, опять раскурил какую-то дрянь - и все, и хватит о нем, и что с него теперь взять до завтрашнего утра?
Пиво, между тем, заканчивалось – как ни крути. Дед заглянул в кружку, прикидывая – на один глоток осталось или на два? Наверное, и впрямь пора…. А уходить не хотелось. Было здесь как-то, на удивление, уютно и тихо – несмотря на игравшую музыку, и гомон голосов, и поскуливание Годзика.
И тут Чак заметил Минни. Она шла явно к нему, шла -и несла в руке две кружки пива! Ах, дай тебе бог, девочка, того, что тебе больше всего хочется, и почаще!
- Привет, Чак, - Минни умостилась напротив, - выпьешь со мной?
Она еще спрашивает! Дед засмеялся:
- Деточка, ты слишком молода для меня! Ты испортишь мне репутацию!
Засмеялась и Минни, махнув на него рукой. Потом, отхлебнув пива, спросила:
- Ну, как живешь, Чак?
« Как же… больно я тебе нужен!» - подумал дед, но вслух сказал:
- Ничего.
- Так и живешь один?
- Ха! Ты ж не идешь за меня замуж!
Минни опять рассмеялась, потом спросила:
- А что Майк? Не навещает тебя?
Майк был внуком Чака, и уже лет как пятнадцать, окончив школу, уехал с родителями туда, где жизнь так непохожа на их тихий остров. Поначалу приезжал летом, а потом перестал – и впрямь, что ему тут делать? Болтать с Минни, своей детской подружкой? Да у него там, в той жизни, таких Минни - пруд пруди! А эта, вишь, все Майка вспоминает. Пивом его, Чака угощает. И слава богу! Надо девочке чего-то приятное сказать, а то совсем раскисла.
- Письмо вот прислал, - соврал дед, - к Рождеству.
- Да? Что пишет?
- Поздравляет, и вроде собирается приехать - если вырвется.
Минни усиленно делала вид, что ей все равно, а улыбка так и лезла из нее наружу! Допила пиво, встала.
- Ну ладно, мне работать надо. Пока, Чак! И, это… Майку скажи, пусть заходит, как приедет. Скажи, что я его жду!
- ОК, детка…

Время шло, дед все так же сидел в уголке над недопитым пивом, полуприкрыв глаза, – то ли спал, то ли думал о своем. Притих и бар. Чак слушал музыку с закрытыми глазами и вспоминал. Свою жизнь, свою молодость, друзей, которых уже давно нет… Лили, жену свою вспоминал, что умерла почти десять лет назад. Да, была б жива Лили, не сидел бы он тут, выпрашивая пиво у Билли…
Он открыл глаза и увидел, что картина в центре зала изменилась. Альфред сменил партнершу, и музыка тоже была другая – вместо томного танго звучал резкий, хулиганистый рок-н-ролл. И непонятно было, кто же кого решил «укатать» в танце – Альфред явно нарвался на профессионалку! Чак даже рот приоткрыл – что это, Альфи забыл, что он на работе? Глаза блестят, ноги четко рисуют на щербатом полу безмолвную свою песню, а дама его, длинноногая поджарая блондинка, коротко стриженая, двигается как машина, с застывшей улыбкой на лице, чутко улавливая, что же сейчас еще выкинет Альфред, и мгновенно оказывается в нужное время и в нужном месте. У Альфреда глаза разгорелись, улыбка до ушей – обычная его, человеческая улыбка – и по нарастающей – темп, темп, темп! Ну… вот… сейчас… еще чуть-чуть… собьешься, стерва! А стерва презрительно сжала маленький ротик на застывшем лице - и в том же темпе – танцует! Летят невесомо над полом маленькие ножки на высоких каблуках, и узкие, но крепкие бедра не пропускают ни одного такта музыки! И неизвестно, чем бы закончилась эта дуэль, но музыканты доиграли последние аккорды и отложили инструменты – надо отдохнуть! А Альфи с туристкой остановились посреди зала, дышат оба легко – хоть сейчас опять в пляс, и глядят друг на друга выжидательно – что дальше-то?
- Альфред, - он, негромко, и небрежно, на выдохе, - Вена, 2006, Austrian Open. Джайв.
- Мадрид, - блеск разгоряченных глаз, - 2007, пасадобль. Я танцевала с Паоло Боско.
- Паоло? Помню. Он твой…
- Он мой никто. Бывший партнер. А сейчас он счастлив, потому что у него недавно родился третий сын.
- А как насчет самбы?
- И румбы. Но не здесь…
И рассмеялись оба. Обнялись и вышли прочь. Хех! Альфи-то сегодня на работу забил!
«Пора, пожалуй, и мне…» - подумал Чак и сам же с собой согласился – пора. Он допил пиво, встал из-за столика и направился к выходу. Как-то странно кружилась голова, и Годзики внизу путались под ногами – откуда их столько, утром же был один?
На улице вовсю трещали цикады, шумел океан, и ночные цветы пахли сегодня сильнее обычного. Чак начал спускаться вниз по нескольким ступенькам, да вынужден был присесть тут же – что-то сердце защемило. Наверное, из-за того, что Лили вспомнил. Он уже заметил, что всегда так бывает, стоит ему вспомнить жену. Все равно, что – или, как они жили вместе, как ругались порой, а потом мирились, или как его Лили умела танцевать - куда там той туристке! Или про то, как ее не стало – но нет, про это не надо, Чак, не надо, не вспоминай тот день, когда она так глупо, так непонятно утонула - а ведь любила и умела плавать! Чертов океан. Он забрал у него Лили. Он сейчас как стена между ним и Майком! А…да пошло оно все. Никто ему не нужен.
- Чак? Ты чего? – это Минни вышла подышать. - Тебя домой отвести?
- Меня? Вести? – дед решительно встал, несмотря на шум в ушах, заглушавший рокот океана. – Ах ты, бесстыдница! Так явно вешаться мне на шею!
- Ну, смотри, если надо, я помогу.
- Иди, иди! А то я за себя не ручаюсь!
- А ты?
- Все! Я пошел домой! Я ОК!
И чтобы Минни видела – пошел почти твердым шагом в сторону дома. Шел, покачиваясь, но надеялся, что Минни решит, что это он опять перебрал. А уйдя подальше, свернул к океану – не хотел он идти домой, никак. Ну, никак не хотел…
На пляже было хорошо. Он любил ночной пляж – нереальный, залитый лунным светом, с шумящим где-то рядом океаном и все еще теплым песком. Длинные пальмы, похожие на тощих черных привидений, мягко взмахивали рукавами над мелкими крабиками, шуршащими внизу, у их корней. Здесь и устроился Чак – спиной к стволу пальмы, лицом к океану, подставив лицо прохладному ночному ветру, стараясь не думать о боли в груди и будто ожидая чего-то…
И когда полная луна перекатилась с верхушки одной пальмы на другую, дождался.
Чак не открывал глаз, но видел, как из набегающих волн вышла к нему из океана темная фигура - такая знакомая; и идет, почти не касаясь песка, идет к нему, выжимая руками воду из длинных волос. Тело аккуратное и совершенно не расплывшееся, и красный купальник на нем – Лили его так любила! Подошла к нему, опустилась рядом, протянула руки – здравствуй, Чак! Я скучала без тебя! А потом обняла его за шею и прошептала:
- Чак, милый… пойдем домой!… я тебя так жду!

А ближе к утру пришел на пляж Годзик. Заметил старика, сидевшего у пальмы, завилял хвостом и, повизгивая, побежал к нему… но, подбежав на полметра, вдруг замер, как вкопанный, попятился и лег, опустив голову на лапы. И так и лежал, поглядывая на то, что было когда-то его хозяином, и тихо-тихо поскуливал….

Спасенная принцесса

Татьяна Сергеевна Ушакова, девица семи лет от роду, пребывала в волнении. Ныне, первого октября, ей предстояло вступить в Большую Жизнь. А именно: пересечь школьный двор, потом свернуть направо, пройти вдоль длинного ряда дощатых и каменных заборов частных домов, никуда не сворачивая, потом перейти улицу на зеленый свет светофора, и – вот она, ее многоэтажка!
И старенькая прабабушка будет махать ей рукой с балкона: поторопись, школьница, обед готов!
Весь сентябрь Таню забирала из школы мама. Но хорошее всегда кончается, кончился и мамин отпуск. «Ничего, дочка, - было сказано вчера Татьяне, - дорогу ты знаешь, главное – никуда не сворачивай и не разговаривай с незнакомцами».
Ну, она и не сворачивала! Шла себе и шла, поправляя за спиной ранец, мельком глянула в кривой переулок – нет ли там чего-то страшного. Но там была лишь пыль да высоченные заросли сорной травы. Скоро уже и переход, где ей надо «на зеленый свет». Как вдруг из приоткрытой калитки частного дома вышла собака - и стала прямо поперек тротуара!
И смотрит молча на Татьяну. Нехорошо смотрит, зло. Так и кажется, что сейчас скажет: «Куда прешь, сопля?»
- Можно пройти? – сказала Татьяна Сергеевна.
- Ррр, - сказала собака, показав желтые клыки.
Таня тоскливо огляделась. Взрослых ни впереди, ни сзади не наблюдалось, по дороге вовсю мчались машины. Собаку не обойти никак.
- Извините, мне домой надо… - и она попыталась протиснуться между собакой и высоким каменным забором.
- Р-р-р-ры! – взъярилась собака и гавкнула так, что Танька едва колготки не намочила. Пулей рванулась она подальше от страшной собаки, забежала в кривой переулок и летела по нему до тех пор, пока хватило духу.
И лишь потом опомнилась – она тут ни разу не бывала!
Со страху у нее даже коленки задрожали. Мама же говорила: никуда не сворачивай! Вот-вот, прямо сейчас, выйдут из во-он того дома целых пять бандитов с ножами и порежут Таньку на мелкие кусочки! Или из во-он того – цыганка. Они детей воруют! Или маньяк! Маньяки всегда конфеты предлагают!
Предчувствуя скорую смерть, Танька всхлипнула и обреченно поплелась дальше по кривому переулку, ожидая, что вот-вот мелькнет пестрая юбка, или она услышит вкрадчивое: «Девочка, хочешь конфет?» Плелась, но все же настороженно оглядывалась по сторонам. И вдруг увидела ЕЁ.
Большая кукла, ростом, наверное, Таньке до подмышек, стояла на подоконнике маленького, пыльного, кривого домика, заросшего бурьяном; стояла и смотрела оттуда на улицу, на покосившийся забор, на кривую тропку, ведущую от ветхой калитки к дому. И на Татьяну смотрела, удивленно – «откуда, мол, тут такая взялась?»
Танька сразу забыла и собаку, и бандитов с цыганками. Подошла поближе, бросила ранец в пыль, уселась на него, подперев руками щеки, и принялась фантазировать.
«Какая красавица! Платье пышное, как у принцессы, яркое, синее, и золотым шитьем отделано! И на голове – маленькая корона! Да это и взаправду принцесса!»
И тут же услужливая танькина фантазия подсказала, что кривой домик заколдован, и был это раньше замок, а потом злая ведьма превратила его в старую развалюху, а принцесса там в плену томится!
- Ты потерпи, - сказала ей Таня, - принцессов принцы спасают. Он скоро приедет, наверное! А мне идти надо, а то там прабабушка и обед.
Страшной собаки уже не было на тротуаре, Танька побежала домой, и никто и не заметил, что она пришла чуть позже.

Назавтра, после школы, Таня опять свернула в кривой переулок. Проверить надо было – не исчез ли заколдованный замок с принцессой? Нет! Замок-халупа был цел, а вот принцесса изменилась: на ней были алые шальвары, короткая безрукавка, яркий платок на бедрах и монетки в волосах!
Танюха даже засмеялась от удовольствия, увидев новый наряд. Вот это да! Ай да принцесса!
И что же вы думаете? Теперь постоянно, стоило прозвенеть звонку с последнего урока, торопилась она к неказистому домику, спеша увидеть пленную красавицу. А та меняла наряды каждый день. То на ней была пестрая цыганская юбка, то белое платье Снежной Королевы, а то русский сарафан и богато вышитый кокошник.
И сколько же историй о принцессе придумала Танюха, разглядывая красавицу за стеклом!

Шло время. Закончился теплый октябрь, начался дождливый ноябрь. И вот однажды окно оказалось пустым.
Таня заволновалась, но что она могла сделать? Пришлось уйти домой.
Назавтра окно опять было пустым.
И послезавтра тоже.
И страшная догадка осенила Татьяну: ведьма все-таки сделала свое черное дело! Извела принцессу, и теперь бедняжка, мертвая, лежит в хрустальном гробу!
Откуда только храбрость взялась? Она решительно вздохнула три раза и потопала по раскисшей тропинке к домику, застучала сначала в окно, потом в облупившуюся невысокую дверь на крыльце. Стучала настойчиво, потому что долго никто не открывал, потом послышалось размеренное «тук-тук, скрип-скрип… тук-тук, скрип-скрип…»
Потом открылась дверь, и Таня увидела ее – ведьму!
Седые всколоченные волосы падали на сгорбленные плечи, крючковатый нос нависал над ввалившимся ртом, маленькие глаза под кустистыми бровями буравили Таньку удивленным взглядом.
Две старческих, сморщенных руки опирались на костыли.
Две сухоньких, скрюченных болезнью ноги едва касались пола.
- Девочка, ты ко мне? – удивленно спросила ведьма.
- Я? Да. Нет, - Танька растерялась. Это ведьма, да. Но она инвалид! Разве бывают ведьмы-инвалиды?
- А где принцесса? – выпалила она вдруг.
- Какая такая принцесса?
- А та, что на окне!
- Ах, ты о моей девочке, - заулыбалась ведьма - и стала совсем не ведьмой, а просто старушкой. – Да тут она, проходи. Сама увидишь.
Танька пробралась по захламленному коридорчику, вошла в комнату и… ахнула от восхищения! По всем стенам, сверху донизу, на маленьких распорках-плечиках, висели принцессины наряды, яркие, как летние цветы. А сама принцесса сидела на столе в центре комнатушки, в одной лишь нижней юбочке.
- Болела я, - говорила меж тем старушка, добравшись до кресла и с трудом опускаясь в него, - совсем худо было. Не вставала несколько дней, вот, только сегодня вроде попустило. Сил не было даже приодеть мою девочку! И помочь некому. Сама живу, уж который год. Муж умер, детишек бог не дал. Так что одна радость у меня – моя доченька!
- А давайте я ее наряжу? – замирая сердцем, спросила Танька. – Если можно. Что ей надеть?
- Да что хочешь! – заулыбалась старушка, - Выбирай сама!
И Танюха, позабыв про все на свете, принялась выбирать…

Домой она пришла… нет, «явилась» поздно. Ну просто-таки «черт знает когда!» Именно так сказала вечером маме прабабушка. Мама, конечно, рассердилась. Тут работа, а тут Танька «является черт знает когда».
- Где ты болталась? - сказала она сухо. - И не смей мне врать.
Танька сопела и молчала – ну что ей сказать, этой маме? Что принцессу спасала?
- Я переведу тебя в другую школу, раз так, - слова падали на Таньку, как камни, - возле моей работы. Будешь утром уходить со мной и вечером со мной же возвращаться. А то эти шатания неизвестно где тебя до добра не доведут!
И у Таньки будто краник в глазах сломался. Слезы побежали градом, вперемешку со словами и всхлипами, «принцесса» и «ведьма» мешались с «собака» и «костыли», и сверху на все это припечаталось: «Она сама живет, это ее как будто дочка!»
Мама замолчала. Встала, подошла к окну, долго смотрела в темное стекло, потом рукой по глазам провела.
- Таня, давай завтра вместе сходим к твоей принцессе, - сказала совсем другим голосом. – У меня, кажется, еще один отгул есть. Сразу после школы и пойдем. Ладно?
Облегченный вздох. Долгий и счастливый. Навалившееся горе упало с танькиных плеч и разбилось вдребезги!
- Конечно пойдем, - сказала Татьяна Сергеевна Ушакова. – Как не сходить. Принцесса все-таки. Надо!