Полки книжного червя

Здесь будет 12 рассказов... ну, можно отбирать 10 лучших, наверное.

А ты знаешь....

- А ты знаешь, что в акации червяки?! - злорадно спросила Светка, помахивая у меня перед носом веткой с цветущими гроздьями акации. Сладкий запах меда, смешанный с запахом теплой пыли, ударил в нос. Запах мая!
- Нету там червяков, - невозмутимо ответил я, усиленно удерживая дурацкую улыбку, растягивавшую рот от уха до уха. Что за напасть, в самом деле! Стоит мне увидеть Светку, тут же улыбаюсь, как последний болван!
- Есть, - серьезно ответила она, смеясь одними глазами, - мне мама еще давно говорила.
- Нету! - я поймал губами гроздь белых цветов, откусил, сколько смог, разжевал. Рот наполнился горьковатой душистой сладостью. - Вот, видишь? Нет!
- Поздравляю вас, Сергей Батькович, теперь вы с глистами-с! - злорадно заметила Светка и тоже не удержалась - засмеялась, встряхивая светлыми, уже в мае выгоревшими волосами. Отсмеявшись, спрыгнула с невысокого старого каменного забора, где мы сидели после школы, обсуждая важную тему: куда кто будет поступать. Забор был сложен из выщербленного камня-ракушечника, и полустертые края раковин кое-где отпечатались на светкиных ногах. Будто знаки магические.
- Пошли, что ли? - сказала Светка. - А то я голодная как зараза. Как две заразы. Три. Тридцать три! Идем, пока мои на даче, устроим налет на холодильник!
И мы, действительно, устроили дерзкий и запланированный налет на частную собственность семьи Сидоренко - на холодильник «Днепр», двухкамерный, три года эксплуатации, кредит выплачен. Наелись, как злобные бакланы, потом долго торговались и спорили, кому из нас делать химию на завтра, а кому физику. Ну, мы всегда так со Светкой договариваемся - делать эту заумь по очереди, потом друг у друга скатывать. Разобрались, договорились. Потом Светка притащила полбанки прошлогоднего варенья и принялась меня кормить, убеждая, что сладкое стимулирует умственную деятельность, а мне еще эту дурацкую физику делать. Я варенье того - не очень! Поэтому кормление было отчасти насильным, и понятно, что на футболке, на груди, вскоре нарисовалось офигенное пятно.
- Жуть... - растерянно сказала Светка. - Ты не бойся, это отстирывается, только надо...
И она вдруг приникла губами к сладкой вишневой капле.
Я чуть не сдох. У меня точно дыхание остановилось!
А потом я схватил ее за (только не смейтесь!)... за уши и поцеловал. Блин, как осел, ей-богу! Светка рассмеялась мне прямо в рот сладкими от варенья губами и туда же сказала:
- Ну, ты дурак, Серый! Пусти мои уши...
- Сегодня уходим, - сказал отец, едва я переступил порог.
Он стоял в крохотном коридорчике и курил в форточку. Какую-то дешевую, вонючую гадость. Вообще-то он не курил. Почти никогда. Только когда что-то случалось, он очень-очень спокойно и размеренно поджигал сигарету, подносил к губам, затягивался, выпускал дым... И по квартире медленно и зловеще полз запах беды.
Вот и сейчас пахло так же - бедой, неустроенностью, чем-то неумолимым, что сваливается на голову, как добрый и ласковый кирпич со строительных лесов.
- Что? - севшим голосом спросил я.
- Скорая была. Пришлось вызвать.
- Что с ней?
Отец пожал плечами, выбросил сигарету в форточку, повернулся ко мне.
- Ничего. Старость. От этого не лечат, - и пошел на кухню, загремел там кофейником, чиркал спичками, журчал водой из старого крана - варил кофе.
Я дернул плечами, сбрасывая рюкзак прямо на пол, и сел. В голове у меня была каша. Самая дурацкая мысль казалась самой главной - я же обещал Светке физику на завтра сделать! Нет. Тут что-то не то.
- Па! - я вскочил и ворвался в кухню, как американский торнадо. – Сегодня? Почему?
Отец лишь плечами пожал и машинально потер краешек уха, там, где у него был незаметный шрам. Как и у меня.
- Какая разница, когда?
- Па, но у нас еще контрольная на той неделе. Я биологию не пересдал. Через три недели экзамены. И выпускной! Как же аттестат?
- Не научился еще? - устало спросил отец, даже не поворачивая головы в мою сторону. - Мало у тебя аттестатов?
Я заткнулся и шлепнулся на табуретку. Да уж, аттестатов у меня штук двенадцать наберется. Накопилось за восемьдесят с лишним годков.
- А выпускной?.. - сделал я последнюю попытку.
- Кофе будешь? - спросил отец, отставляя в сторону пузырящийся кофейник.
- Давай, - буркнул я, подставляя чашку с зеленым медведем на боку.
- Сергей, - отец говорил спокойно, слишком спокойно, - ты ведь и сам все прекрасно понимаешь. Уходить надо было еще с полгода назад. Но тогда была зима, распутица, дороги никакие. Тащить ее по этим хлябям земным? Трясти по дорогам до Архангельска? Уволь. Это просто убило бы ее.
Он отхлебнул кофе и все-таки улыбнулся. Кофе и сигареты - отец любил их, и, пожалуй, они были единственной слабостью, которую он себе позволял. Пьяным я его никогда не видел.
- Я думал, - продолжал отец, - что мы сможем протянуть до того момента, когда ты закончишь школу. Эту школу. Но - увы. Ты последнее время мало обращал внимания на нас, и это нормально - у тебя впереди своя жизнь. Ты можешь себе позволить такую привилегию - не замечать.
- Па!!! - обиженно, совсем по-детски выкрикнул я.
- И ты не замечал, - продолжал отец, будто не слыша моего вопля, - не видел, что последние две недели она почти не встает. Она слабеет с каждым днем, Сережа. Мы должны уходить, немедленно, если хотим, чтобы она пережила переход через портал.
- Портал? А разве мы не своим ходом?
- Поздно. Мы не довезем ее, Сережа. Она...
Отец вдруг замолк. Я не видел его глаз - он уткнулся в чашку с кофе, допивая остатки. Но кадык на шее несколько раз судорожно дернулся. Я встал, отвернулся к крану, начал мыть посуду. Сзади скрипнула табуретка и раздался голос отца:
- Я выйду. Душно здесь. Сегодня, примерно около полуночи, ты поможешь мне открыть портал.
- Па! А нас пропустят?
- Пропустят. Если ты мне поможешь.
- Та куда я денусь... - буркнул я в недомытую кастрюлю. Злость кипела во мне, как вода в кастрюльке. Значит, портал. Ненавидел я эти переходы через портал всей душой, и даже не потому, что после них тошнило. Бесили эти взгляды длинноухих родственников, будь они неладны, и их снисходительные реплики: "Мы лояльны ко всем полукровкам...". Благодетели!!!
Чашка выпала из моих рук и со смачным звоном разбилась об пол. Надо же. Как меня разобрало...
- Сережа!!! - раздался слабый голос из комнаты.
Я вытер руки и пошел к ней.
Она была старая, очень старая... Вся сморщенная, волосы совсем белые, и пальцы - как птичьи лапки. Еще бы. Ей почти сто лет! Для человеческой расы - возраст предельный.
- Сережа, ты обедал? - сухие пальцы теребили мою руку. - Я что-то сегодня устала. Я полежу. А ты там найди на кухне чего-нибудь.
- Ма, все нормально. Я поел. Ты как? Тебе чего-то принести?
- Нет. Я ничего не хочу. Представляешь - совсем ничего не хочу, - и гладит меня по голове сморщенной рукой.
- У тебя что-то болит? - я очень старался говорить спокойно.
- Нет, сынок. Устала я. Вот ведь как - ничего не делала, а устала.
- А ты поспи, - сказал я бодряческим голосом, - и все пройдет.
- Ты уроки сделал? - ее голос шелестел, как сухой осенний лист. А раньше она пела...
- Нет еще, - сказал я хрипло, глотая какой-то колючий комок в горле, - я пойду, ма. Я их делать буду. А ты поспи, - и прижал к губам маленькую сморщенную сухую ладошку моей мамы.
Потом я собрал вещи - только самое необходимое, то, что можно унести в руках. Лекарства мамы. Теплая одежда - в лесах под Архангельском всегда холодно. Деньги. Немного, но на первое время хватит. Всякая необходимая мелочь. Больше ничего. Ни фотографий, ни памятных вещиц. Так и только так! Там будет новая жизнь. Новая жизнь, новые мы. Я. И отец.
Вот только мамы не будет...
Мама все-таки задремала; отец в это время рассчитывал время открытия портала. Оказалось, времени не так много - на всё про всё два часа восемнадцать минут. Он начал укладывать в рюкзак свои старинные книги, покрытые вязью непонятных пока для меня букв. Я вздохнул. Нет, надо таки напрячься и заставить себя выучить эльфийский. Прав отец: что я за эльф, если даже пару слов на эльфийском не прочту!
- Сергей, - отец был озабочен, - время поджимает. Надо еще успеть выехать за город, не открывать же портал во дворе. Я соберу в дорогу маму, а ты сгоняй на почту. Позвони дяде Элику, скажи: если все пройдет хорошо в Эридии, пусть встречает нас сегодня ближе к полуночи. Лошадь пусть возьмет - мать не дойдет до его избы.
Теплые южные майские сумерки проглотили меня, как крохотный пирожок с повидлом. Городок молчал, кое-где шуршали машины, на улицах было пусто, и почта была похожа на старинный заброшенный храм. Я быстро дозвонился до дяди Элика и передал все, что просил отец.
- Встречу, конечно, - раздался знакомый голос, - лишь бы вам пройти без проблем. Что случилось на этот раз, Сергей?
Я сглотнул.
- Дядя Элик, папа вам расскажет.
- Хорошо, малыш. До встречи!
Малыш! Опять он меня так называет. Хотя по сравнению с его годами - пятьсот с лишним! - пожалуй, да. Хороший он, дядя Элик.
На самом деле звали его совсем на Элик, а каким-то мудреным эльфийским именем. Он тоже был из "наших", то есть тоже эльф, живущий среди людей. Жил он далеко, на севере, где-то в районе Архангельска, в лесу, один. Была у него когда-то жена, человеческой расы, и дочка - тоже, естественно, человек. Обе давно умерли. Странная, однако, штука: почему-то в таких вот смешанных браках лишь мальчики наследуют отцовскую кровь, а девочки рождаются обычными, простыми женщинами. Это значит, что я тоже когда-то женюсь на женщине из рода людей. И тоже переживу ее. Как папа...
Было тепло, но я почувствовал, как по спине у меня скользнул холодок. А потом подумал: "Ну и пусть". И повернул к дому Светки. Долго ходил вдоль забора, потом камушек в окно бросил. Вышла тетя Таня, светкина мама.
- О! Сергей. Ты чего под забором топчешься? Заходи!
- Та нет. Теть Тань, а Свету позовите, а?
- В ванной мокнет твоя Света. Это, парень, надолго! Будешь ждать?
Я взглянул на часы. Оставалось меньше часа.
- Теть Тань, а вы ей скажите, что я тут. Мне срочно!
- Да что за пожар? - нахмурилась круглая и румяная тетя Таня. - До завтра, что ли, нельзя подождать?
- Дело у меня к ней.
- Ну, придется тебе, Сережа, дело до завтра отложить. Светка в ванной заперлась и в уши музыку свою хитрую воткнула. Теперь к ней не достучишься и не докричишься. А что за дело-то? Может, передать чего?
- Да, - ответил я, чувствуя, как внутри разливается пустота, - вы ей передайте, чтобы она физику на завтра сделала. Сама. Обязательно.
- Ладно, передам, - тетя Таня посмотрела на меня с удивлением, пожала плечами и ушла.
Я постоял еще с минуту, глядя на светящиеся окна дома, надеясь, как дурак: а вдруг там сейчас мелькнет светкин силуэт?
Боже, я ведь собирался ей сказать - пойдем со мной!
Было уже совсем темно, когда отец завел нашу старую машину. Мы побросали в багажник рюкзаки - два, один отцу, второй мне. В Эридию нам не позволят взять с собой больше - только то, что сможем унести с собой. В машину, на заднее сидение, мы стащили все подушки из дому и осторожно, полулежа, усадили маму. Глядя, как она неуверенно хватается за все дрожащими руками и с трудом поднимает ногу, чтобы сесть в машину, я не выдержал:
- Па! Останемся. Ей же трудно! Пусть все будет, как будет. Не мучь ее!
Отец лишь плечами пожал, но неожиданно рассердилась мама. Замахала на меня руками, в глазах слезы заблестели, разволновалась так - едва не кричит:
- Нет! Сережа, нет! Не дай бог, проведает кто о вас с отцом - вам же житья не будет здесь! Нельзя мне тут помирать, пойми! Знают нас, привыкли, расспросы пойдут ненужные. Документы потребуют, а тебе, сынок, по документам-то сколько? Пенсию пора оформлять по старости!
Она задышала тяжело, откинулась на подушки:
- Уходите... - сказала, отдышавшись, - скорее... У Элика помру спокойно, тихо, сама упокоюсь и вам руки развяжу. Едем, отец, устала я, сил ни на что нет...
- Она права, Сережа, - тихо сказал отец, - садись в машину. Ты же знаешь, я не боюсь огласки, я не боюсь людей. Но вот Стражи - Стражи я боюсь. Нас, полукровок, разбросанных среди людей, немного. И пока мы храним свое инкогнито, наши соплеменники, истинные эльфы Эридии, нас терпят и даже помогают иногда. Преступившие же этот закон просто исчезают - неизвестно куда. Я уже теряю ее, - он кивнул в сторону матери, - и не хочу потерять еще и тебя. Едем!
И мы поехали.
Мама вначале все просила отца ехать потише; он хмурился, притормаживал, но потом вновь набирал скорость - времени оставалось мало. Я сидел, глядя вперед, в мелькающую перед машиной ночь, изрезанную на кусочки светом фар. Я очень старался не оглядываться. Откуда-то из детских сказок выплыло дурацкое убеждение: оглянешься - и быть беде. Оглянешься - и ошибешься в расчетах, собьешь портал, и вместо пусть высокомерных и заносчивых, но все же эльфов Эридии, попадешь к таким существам, что пиши пропало. Оглянешься - и эльфийские Стражи посмотрят равнодушно на двух недостойных их внимания полукровок да и откажутся предоставить проход по своей территории. И не откроют нам портал в из своего мира в наш: плевать они хотели на какой-то там Архангельск. Оглянешься - и мама сейчас вздохнет долго и перестанет быть, а я ведь, как дурак, надеюсь последней, детской, глупой надеждой: а вдруг эти холодные и высокомерные сделают чудо? И мама сможет еще пожить… Ну что им стоит, а?..
Нет, я не оглянусь...
Прости меня, Света.

Ырка

«Как же я голоден!
И давно уже!
Впрочем, был ли я когда-то вообще сыт? Не помню. Может, когда-то, раньше? Год назад, или два, или пять? А может – сто? Кто его знает… сто лет голода! Смеюсь. За сто лет к этому можно даже привыкнуть, да...
Солнце давно уже спряталось за стеной ближнего леса, и звездочка, что первой загорается в вечернем небе, сияет вовсю. От реки ползет туман, клубится серой куделью над заливным лугом, и алой зарницей вспыхивает сквозь прядки тумана дальний костер. Ясно, мальчишки коней в ночное выгнали… эх, рвануться бы туда, к ним, но – нельзя. Там огонь…
Деревня чуть дальше, в низине, разлеглась себе у реки, будто сытая буренка. Смотрю, и чудится: на кострище похоже! Дома - груды черного уголья, и огоньки в окнах гаснут, как сполохи на головнях. Сельчане – они свечи зазря жечь не станут, пожалеют-то. Попасть бы туда, да наесться до отвала, но… в деревню мне тоже хода нет. Проверял, знаю.
Лес остается? Вон он, темнеет вдали неприветливой стеной. Там огня нет, но и места мне тоже нет. Только сунусь – разорвут лесовики в клочья. Не любят они нашего брата, ох, не любят. Опять же, пробовал, знаю…
Остается одно: ждать.
Я вытянулся над дорогой, вглядываясь в сумерки, укутавшие тракт. Может, какой ни есть путник покажется? Или кибитка почтовая? Или купчишка расторговавшийся домой поспешать будет? Или хотя бы калики перехожие?
Ни одного путника! Как назло!
И этот еще, шепелявый, чтоб ему провалиться! Тоже нейдет, как будто пропал совсем. А ведь бормотал, угодливый, когда уходил в деревню:
- Та рашшлабся, не перешивай. Я шкоро обернушь! Укрут мешкать не штанет! Раж – и готово! Жди, штарина, приташшу мяшка, живенького, шладенького!»

Морок привстал, настороженно огляделся по сторонам. Пусто, тихо, даже живность степная притихла. Чуют, видимо, что он, Ырка, на охоту вышел. Боятся! И правильно делают, что боятся. Он, когда голоден, не шибко разбирает, кто и где. Выпьет кровь из любого, кто под руку подвернется, в поле зазевается, на ночь не укроется к огню поближе. Ну, или в лесу дремучем не успеет схорониться. Потому что над лесом Ырка не властен; там свои душегубы живут-поживают, заблудшую душу поджидают. Да и потом… чего уж там… в общем, боится он леса. С тех самых пор и боится, как порешил сам себя в лесу этом распрекрасном. Повесился на суку, дурак, от несчастной любви! Эх, Люба-Любава, глаза зеленые, русалочьи! Любил ведь ее, замуж звал, даже колечко подарил – зеленое, под цвет глаз. Разве ж знал тогда, что с ним будет? Поп говорил – кто себя жизни лишит, век в аду гореть будет.
Враки!
Не знал он, душа неприкаянная, когда петельку на суку прилаживал, что станет Ыркой, сгустком тьмы, ночным духом, ужасом перехожих и пугалом малых детей. Не знал, что суждено ему вечно скитаться вдоль дорог в чистом поле, не смея ступить ни в лес, ни в деревню. Не знал, не ведал. Искал покоя и избавления от страданий, нашел вечное одиночество и вечный неутолимый голод…

- Баю, баюшки, баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и укусит за бочок…
Мамка тоненько, заунывно, тянула нудной припевкой колыбельную Федюшке. Трещала лучина, похрапывал уставший за день отец, сверчок за печкой принялся пилить свою песенку. Было скучно. Спать не хотелось ни капельки! Улька повертелась, почесала коленку, помечтала о прянике, что обещал купить отец на престольный праздник. Нюрке тоже, поди, купит. Вот бы выманить у нее пряник-то! Может, сменять будущее угощение на колечко?
- Нюрка… - шепнула Уля, но младшая сестра уже сопела ровно и сонно. Тогда Улька осторожно протянула руку под овчинным кожухом и щипнула младшую сестренку, спавшую рядом, за бок. Та ойкнула, да слишком громко; дернулась спросонья в сторону, толкнула спавшую тут же, на печи, бабку, старуха заохала, раскашлялась, младенец, только было замолчавший, вновь разразился писклявым воплем.
Сердито заворчал отец:
- Угомонитесь, наконец, бесовы девки, не то в сенцах спать будете!
- Это Улька! – заныла Нюрка. - Это она щиплется!
- Уа-уа-уа! – надрывался грудничок.
И поверх всего, хрипло, булькало бабкино: «Кха-кха-кха-кха-кха!»
Мать, с красными от недосыпу глазами, раздраженно оттолкнула люльку, вскочила и, ухватив Ульку за рубашонку, стащила с печи. Распахнула дверь в сенцы, сердито пихнула туда дочку, сказала усталым голосом:
- Тут спи, коль тебе неймется! Ничего, не зима, не смерзнешь!
- Не буду я тута спать! – волчонком вызверилась Улька.
- Да куда ты денешься?
- К тетке Марфе сбегу!
- Давай, топай! – мать сердито подбоченилась. - Храбрая нашлась! Забыла, кто ночью по дворам шастает, всех неслухов в мешок сажает? Иди-иди, прямиком к Укруту и попадешь!
Бухнула дверью, ушла в избу. Ульянка всхлипнула и сказала сердито:
- А вот и уйду. Завтра глянешь в сенцы, а меня и нет! Вот! Будешь потом плакать! А Укрутом своим Нюрку пугай!
Выскочила на крыльцо - и замерла нерешительно. Ночь темная, звездочек нет, туман от реки наползает, да куст калины у ворот ветки тянет, будто схватить ее хочет, листьями шуршит-шепчет:
- Шмелая девошшка, шладкая…
Улька поежилась опасливо, вглядываясь в темноту.
- Митька, дяди Петра который, вчерась в ночное ездил, и никакой Укрут его не забрал, - дрожащим голоском пробормотала девочка. Помялась с ноги на ногу. - Нету его. А тетки Марфы изба – вон, через дорогу.
И припустила, мелькая босыми пятками, к воротам, и дальше – мимо куста калины, да к соседскому дому…

- Вот, принеш! Как обешшал! Девшонка шама в руки кинулашь!
Довольный Укрут вывернул мешок, и в траву у моих ног шлепнулось что-то мелкое, писклявое, в белой рубашонке, да с парой торчащих косиц.
- Ма-а-а! – заорала было добыча и кинулась убегать, но Укрут, гогоча, вытянул ногу, и девочка растянулась в траве.
- Вишь, живая! Бегает! – осклабился мой подельник. - И придушить не пришлошь! Прям как ты любишь – штобы тепленькую ишшо. Укрут хороший?
Я даже не ответил ничего - не до того было. Голод кипел во мне мутной пеной, расплывался тьмой, слепо ища свою жертву. Сознание плыло. Я не успел опомниться, а мое жадное нутро, падкое на любую пищу, а уж тем более - на кровь человечью, уже обволакивает девчонку. Исчезли в клубах хищной тьмы кончики пальцев, погрузились в черный студень колени и локти, и жертва как-то сразу перестала дергаться – только всхлипывала и звала маму. А тьма ползла дальше, поглощая тельце, добралась до пояса, утопила в себе плечи. Девочка дернулась еще раз и обмякла. Сонно зевнула, погружаясь в темный мрак…
Да, вот так, моя маленькая. Я знаю, тебе сейчас хорошо. Тепло, и спать хочется… вот и спи, малышка. Расслабься, приоткрой ротик, откинь головку русую, подставь мне шейку. Нежная-нежная шейка, мягонькая, жилка на ней чуть бьется, вокруг шейки – бечевка дешевая, на ней колечко.
С камушком зелененьким – под цвет глаз.
Екнуло сердце, ухнуло, зачастило. Или что там у меня сейчас вместо него?
Нет, нет, нет, не может быть…

- Любушка? – тревожно выдохнула тьма, и девчонка заворочалась, приоткрыла глаза. Глаза! Знакомые, зеленые, русалочьи…

- Я Ульянка, - пробормотала она вяло, - Любка – то мамка моя, - и вскинулась, приходя в себя, забилась в страхе, захлебнулась ужасом. Прошептала:
- Дяденька, отпусти…
Нет, не отпустит. Тьма со всех сторон. Куда подевалось поле, тропка, тракт проезжий? Тьма вокруг, тьма поглотила Ульянку, скрутила руки, спеленала ноги, и тянется к шее темное лицо с яркими глазами, тянется, вот-вот достанет.
- Мама!!! – из последних сил заорала Улька. Откуда-то издалека, будто сквозь вату, послышался смех, донесся торопливый, дрожащий от возбуждения говорок Укрута: «Ай, умница! Плачет, маму зовет, сладенькая! Ай, хорошо, ай, люблю!», а тьма… вдруг шепнула ей в ухо:
- Молись… если умеешь…
- Отче наш, - забормотала Улька, стуча зубами от страха, - иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя…
Тут она обычно запиналась, запнулась и сейчас, мгновенно покрылась холодным потом от страха, но тут же вспомнила, как дальше:
- Яко на небеси и на земли! – и затарахтела, торопясь, и проглатывая слова:
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, и не введи нас во искушение и избави от лукавого… мама, мама, мамочка, спасибо, что научила!
Творилось странное.
Тьма таяла. Отступала, сворачивалась, как перекисшее молоко, освобождала руки Ульки, потом – ноги, вот и отхлынула совсем, стала темным человеком с глазами яркими, как звезды ночные.
- Бежать можешь? – глухо спросил человек-тьма. Улька вскочила на ноги, попятилась, кивнула.
- Беги…
И она побежала. Пулей помчалась, ветром в чистом поле полетела, Пошли за ней сейчас коня резвого – не догонит. Так бежала, как никогда раньше не бегала. Только на миг мелькнули во тьме босые пятки да белый подол рубашонки, зашуршала трава, и – нет ее, как и не было, растаяла, пропала совсем…

- Ты чаво? – осторожно спросил Укрут.
- Ничего, - ответил темный, - деревня рядом, добежит, не заблудится.
- Ты шавшем дурак, да? – обидчиво заныл Укрут - Чево учудил? Чево шладкую упуштил? Маленькая, мягонькая, на двоих бы хватило! Жачем я топал, мешок ташкал? Чево жрать теперь будешь?
- Что под руку попадется, - угрюмо сказал Ырка и сгреб Укрута за шею рукой. – Кажется, что-то уже попалось!
- Меня нель… - успел пискнуть Укрут - и задергался в клубах тьмы. Дергался долго, но потом все же обмяк, обвис, истаял и, наконец, совсем растворился во тьме…

«Ну, вот и все.
Кажется, теперь – уже насовсем.
Без Укрута мне не прожить; да и с ним тошно было.
Голод отступил. Ненадолго. Скоро я опять потеряю разум и буду думать только о еде. И чем дальше, тем больше. И у следующей жертвы может не оказаться колечка с зеленым камушком и русалочьих глаз…
А ведь эта пигалица могла бы быть моей дочкой, если бы… Эх, да что там! Прости-прощай, поле чистое, дорога торная, тракт-кормилец. Здравствуй, бор дремучий, и вы, лесовики-бояре. Знаю, что не обрадуетесь мне. И никто не обрадуется. Нигде. Я ведь кто теперь? Злодей. Был Ырка-упырь, честный душегубец, а стал… на брата своего, на нечисть руку поднял, и нет мне теперь ни слова доброго, ни прощения. Только ненависть да кол осиновый в сердце. Ничего. Лешаки-то не промахнутся, и осины у них хватает».

Темный человек развернулся и не спеша пошел к дальнему лесу…

Лешка

Летнее солнышко проснулось, засияло над сонной землей, скользнуло лучами вдоль улиц большого города, отразилось от нарядных витрин, от брусчатой мостовой, от лакированных боков машин с яркими клаксонами, и полетело дальше – за город; там оно заглянуло в открытые окна вилл и шато, пощекотало лучами сонные физиономии буржуа и их подружек, заставило чихнуть пару-тройку степенных нотариусов и сладко зевнуть пяток милых лореток; и лишь потом устремилось дальше, на запад, к Нормандии и Бретани, и еще дальше – к мучномордым англичанам, к «файфоклокам», которые и спят, и пукают – всё по расписанию…
Но Лешка солнышка не видел – и хорошо. И не стремился он его видеть.
Эти самые утренние лучи основательно прошлись по небольшому уютному домику, носившему импозантное имя «Шато-Нуар». В результате проснулись многие: и те, кто обязан был проснуться спозаранку, и те, кому можно было нежиться до полудня. На кухне что-то аппетитно зашкворчало, запахло кофе, у входных дверей Шато нарисовался рыжий, похожий на престарелую жердь, дворецкий, принялся меланхолически протирать дверную ручку; зацокали по плиткам террасы каблучки кокетки-горничной, готовившей всё к утреннему кофе своей хозяйки, и, наконец, сладко зевнув, проснулась сама хозяйка. Извернулась поаккуратнее, чтобы и из-под одеяла выбраться, и руку, на ее бедре лежащую, не потревожить. Удалось! Пеньюар, чудо батистовое, на плечи набросила, и вперед, на запах свежего кофе, на террасу, где уже должен быть столик, и кофейник, и булочки, и букет маргариток.
И, думаете, чего-то из этого комплекта недоставало? Как бы не так! Хозяйка была дамой милой и обходительной, но слыла ведьмой; поэтому (чем черт не шутит?) ее старались не злить. Да и потом, платила она хорошо и вовремя, а это, знаете ли…
Впрочем, Лешка не знал. Он вообще не знал, что это такое – плата. Покормит барин три раза в день – и спасибо. А что ему еще надо? Одежу ему выдают. Пить? Так дед не велел, когда благословлял в дорогу. Так и сказал: «Смотри, Лексей: пить – то барское дело. Курить – тоже. А твое дело – справно службу нести. Чтобы сапоги у Сергей Палыча самые чистые были! Чтоб на весь Париж видно было: не фитюлька местная – сам Дягилев идет!»
Лешка поерзал, устраиваясь поудобнее меж двумя камнями, и запихнул кулаки себе под ребра – так меньше жрать хотелось. Тьма вокруг была - ну прямо-таки египетская, хоть глаз выколи. Где-то журчала вода, каменные своды нависали над головой, но ему нравилось. Хорошо, когда темно! Надысь он сунулся было наружу, так чуть не помер: солнце все глаза выело, морда ошпарилась, кожа клочьями полезла с носа. Что за напасть? Да это-то ладно, кабы есть так не хотелось! Кажется ему порой, что кишок уже не осталось – организма сама себя пожрала. А всё ей мало. Всё еще просит. Да не чего-то, а… а крови. Лешка прошлой ночью на рынке слонялся, стащил там горсть каштанов жареных, стал глотать их, с голодухи почти не жуя, так – вывернуло! А вдоль мясного ряда шел – голова кругом поехала. Запах-то, мать честна! Кровью пахнет!
И ведь, главное, раньше-то ничего. Раньше он и щи наворачивал за милую душу, и блины уважал. А тут… ровно подменили. Что за напасть?
Лешка поплотнее запахнулся в кафтанишко, сцепил зубы.
«Уснуть бы! Да разве уснешь, не жрамши. Нет, надо идти. Куда? А куда ноги приведут. Назад-то, к Сергейпалычу, в тепло да сытость, какая дорога? Да никакой, опосля того, что было… Значитца, куда? Значитца, топай, Лексей Савельич, вдоль по прешпекту подземному, авось, куда и выйдешь. Если не сдохнешь раньше…»
Светловолосый и коренастый парнишка, с конопушками по скуластому лицу, вытер кулаком нос, поддернул портки, да и зашлепал вперед по одному из рукавов парижской сети катакомб. Куда – он и сам не знал. Гнал его вперед голод - и надежда, что где-то там, в конце этих жутких темных тоннелей, всё кончится. Так и мерещилось: ждет его добрый барин Сергей Палыч, с калачом на подносе и самоваром горячей кро… тьфу ты, чаю!!! А подлые гости сергеичевы, те, что ходят вывертом, пятки вместе, носки наружу, – тех всех вон. Нету их, ни одного! Потому как они, конечно, артисты и птицы важные, но распоследнее это дело – чужих слуг кусать! Своих заведи - да и кусай!
- Вот возвернусь, ужо я на вас барину нажалуюсь, - пробурчал Лешка и затопал дальше. Там, впереди, что-то светилось, и свет глаза не резал – значит, не солнце. Ну, и на том спасибо. Эх, пожрать бы…

Горячий кофе обжигал розовый язычок ведьмы, согревал дыхание, будил душу и напоминал, что жизнь все-таки прекрасна. Она тихонько засмеялась. Чему? Ну чему может смеяться счастливая, здоровая молодая женщина… всякой ерунде, вообще-то. Меж тем ее любимый Шато-Нуар наполнялся звуками. Часто-часто застучали ножи из кухни – это повар Луи воевал со свиным окороком; за углом Шато щелкали садовые ножницы - это садовник Жан доказывал кустам роз, что мир – это тлен; в гостиной шуршала крахмальными юбками горничная Адель, и нетерпеливо покашливал за спиной хозяйки дворецкий Патрик.
- Ну, чего тебе, ирландская морда? – недовольно спросила ведьма. Она знала, что Патрик опять начнет нудить и чего-то требовать. Несносный старикан!
- Мадам, у Вас внизу, в готическом зале, крысы! – непреложно заявил Патрик. И грудь колесом выпятил. Наверное, крысам на устрашение.
- Как интересно, - лениво протянула ведьма, - и что они там делают?
- Скребутся, - тут же ответил дворецкий, - а еще вздыхают и просят хлебушка.
- Что? – ведьма едва не поперхнулась кофе. Отставила чашку и сердито взглянула на слугу. Но тут воздух рядом с ними заколебался, загустел, пошел разводами, и прямо оттуда, из воздуха, шагнула на увитую цветами террасу красивая молодая женщина, в дорожном платье и с маленьким саквояжем в руках.
- Сестра! – вскочила хозяйка и бросилась на шею к вновь прибывшей, - какими судьбами? Как я тебе рада! Вот приятная неожиданность!
- Но ты же сама приглашала меня погостить к тебе, в твой любимый Шато…
- Но это было так давно, что я уже и отчаялась…
- Ну вот, я здесь. Причем не только погостить, но и (далее следовал шепот в нежное демское ушко).
- Ах, неужели? Как замечательно!
- Ах, я сама не ожидала!
- Прелестно!
- Шарман!
Далее следовали ахи, охи, милый щебет и потчевание свежим кофе. Были они в самом разгаре, когда на террасе появился еще один персонаж этой истории – обладатель той самой руки, что нынче утром покоилась на бедре ведьмы. На персонаже находился утренний халат, в руке - чашка чаю, он вошел со словами: «Как спала, до…», - но замолк и отставил чай, увидев, что ведьма не одна.
- У нас гости? Приветствую Вас, сударыня! – улыбка была официально-вежливой, уголки губ едва приподнялись. Но гостья вздрогнула.
- Ну что ты, разве моя сестра – это гость? – засмеялась ведьма. – Позвольте вас представить друг другу. Дорогая, это мой друг, месье… (она назвала имя), а это (улыбка в сторону гостьи) - моя сестра, госпожа…- (далее последовало тоже ни о чем не говорящее имя).
Вампир и гостья сухо раскланялись.
- Кхм!!! – раздалось от входа. Патрик решил напомнить о себе.
- Отстань! – зашипела в его сторону ведьма. - Что за манеры! Нашел время, в самом деле. Да я тебя сейчас прихлопну, как муху!
- Пардон, мадам, - осклабился рыжий, - тут вы обломимшись. Я уж давно мертвый – али забыли, как сами меня оживляли? Зомбей по второму разу не убьешь, не-не. А крысы, пока Вы тут любезничаете…
- Ох! Нет, это просто невозможно, до чего ты распустился! Извините меня, - ведьма виновато развела руками, - я на минуточку!
И вышла.
На террасе наметилась было неловкая пауза - наметилась, да так и не состоялась.
- Так Вы, сударь, значит, друг моей сестры, - сухо сказала дама в дорожном платье.
- Совершенно верно, - подтвердил тот, кивая головой и с удовольствием допивая свой чай.
- Из разряда тех друзей, что ходят по дому в халате? – в голосе дамы послышалось легкое ехидство.
- Поразительно! – воскликнул тот. - Да вы, оказывается, не только красивы, но и дьявольски умны! Как вы догадались, а? – и он откровенно рассмеялся. Гостья отшатнулась, глаза ее сузились, аккуратные кисти рук сжались в гневные кулачки. Наконец, она взяла себя в руки.
- Простите. Могу я задать Вам один личный вопрос?
- Конечно! – он широко развел руки. - Сестра моей подруги может задавать мне сколько угодно личных вопросов. Итак?
- Вы вампир?
- Нет, ну, право,… ну, вы меня эдак просто разочаруете. Тут и наблюдательности не надо! Да, я вампир, - он зевнул. – Продолжаем интервью?
- Но, пардон. А как же все это? – гостья обвела рукой солнечную террасу и столик с завтраком. - А светобоязнь, отвращение к пище…
- А, вон Вы о чем! – вампир сделал хитрое лицо и заговорил зловещим шепотом: - Открою вам страшную тайну – вампиры бывают разные!
- Мне на ваши тайны плевать, – сказала дама с ледяной вежливостью, - все вы одинаковы. Я ненавижу вампиров!
- Хотите об этом поговорить? – участливо осклабился ее собеседник, демонстрируя клыки и пытаясь взять даму за руку. - Ну же, доверьтесь мне. У кого сейчас нет проблем?
- Хватит! – гостья решительно вырвала руку. Вампир усмехнулся.
- Да, Вы правы, пожалуй, достаточно. Извините, но мне пора. Дела, знаете ли. Не прощаюсь – вечером увидимся! - и засмеялся, приметив, как гостья невольно передернула плечами. Потом вдруг, в одно мгновение, обернулся летучей мышью и улетел.
- Хоть бы штаны надел, - брюзгливо сказала дама, нервно шагая по террасе, - нет, это просто переходит все границы! Я знала, что моя сестра - особа экстравагантная, но чтобы настолько! Вампира ей подавай. Дурочка! Играет с огнем, в самом деле! А если он ее укусит? Я не переживу этого. Она единственный близкий мне человек. И что теперь прикажете: отдать сестру какому-то кровососу??? Да я его в порошок сотру, вместе со всей его вампирячестью. Я его… да я его…
Тут она запнулась. Задумалась. Вздохнула:
- А если эта дурочка его любит? Черт, что же делать?
Пару минут было тихо, лишь каблучок нервно постукивал по каменным плиткам террасы. Наконец гостья хмыкнула, достала из своего саквояжика крохотный пузырек и капнула несколько капель в недопитую чашку кофе.
- Я знаю, как ты любишь кофе, сестрица, - усмехнулась она, - обязательно вернешься, чтобы допить. И хорошо. Именно это мне и надо!

- Да где же твои крысы, Патрик… нет тут никого… - ведьма стояла посереди большого зала в готическом стиле, что находился под ее любимым Шато и имел в противоположной от входа стене большую, окованную железом дверь. За дверью этой находились знаменитые парижские катакомбы, и дверь эта была всегда приоткрыта – по приказу хозяйки.
- Там, у двери, и шастают, - шепотом ворчал Патрик, - погодите, они еще и весь дом заполонят, попомните мое слово!
- Глупости. Ты же знаешь – на двери заклятие, которое…
- Как же, боятся они вашего заклятия! – негодующе фыркнул слуга. - Крысы, они твари необразованные, в заклятьях не сильны. А вот перегадить все в кладовой – это запросто. Кота надо завесть, а дверь эту поганую – на замок!
- Не тебе решать, какие двери в моем доме запирать, а какие – нет, - огрызнулась ведьма, - и вообще, у меня там кофе стынет. Нет тут никаких крыс!
И повернулась, чтобы уйти. Да так и застыла, расслышав тихое: «Барыня, не прогневайся, третий день не жрамши…»
Вновь повернулась, и наткнулась на синий, светло-синий, как летнее небо, взгляд из тьмы подземелья.
- Ох, - она невольно попятилась, - Патрик, что это?
- Да крысы же!
Ведьма лишь покачала головой, осторожно приблизилась к двери и негромко окликнула:
- Эй! Ты! Кто ты там? Выходи!
Из тьмы несмело вышел коренастенький, светловолосый парнишка-подросток. Замер на пороге, не смея войти. Потом стащил с головы картузик, поклонился поясно.
- Ты кто такой будешь? – удивленно спросила ведьма. – И что тут делаешь?
- Лексей Савельич я, - несмело улыбнулся он, обнажая клыки. « Вампир!» – воскликнула было ведьма, но парень решительно затряс головой:
- Никак нет, матушка, это ваша милость меня с кем-то спутали. Ферапонтовы мы. Фамилия такая.
- Мон дьё… - прошептала ведьма, невольно улыбаясь, - какой милый упырек «а-ля-рюсс»! – Как ты тут оказался, дитя тайги?
- От солнца прячусь, матушка. Занемог я, видать, как выйду на свет божий – морда сразу горит. А тут хорошо! Только жрать нечего. Ты бы мне хлебушка, от щедрот души, краюшку, а, матушка?
- Уверен, что ты хочешь именно хлеба? – серьезно спросила его ведьма. Упырек шмыгнул носом, вытер его рукавом и поднял на «матушку» синие глаза.
- Ну, ведь блинов у тебя нету, правда?
- Нету, - кивнула та. - Патрик, живо пришли ко мне сюда Адель с хлебом, мясом и молоком. А сам… сходи-ка в кабинет, к месье, и если он дома – попроси у него скляночку. Из личных запасов. Так и скажи: «Мадам просила склянку из ваших личных запасов».
- Чтоб Вас тут, без меня, «это крысо» загрызло? Не пойду! – возмутился Патрик, но идти все же пришлось. Вскоре в зале, шурша юбками, появилась Адель с подносом в руках, опасливо глянула во тьму, да и затопталась на месте, не зная, что делать с едой.
- Отнеси ему, - прошептала ведьма, кивая в сторону упыря. Адель сделала шаг, другой, потом пискнула, и опустила… нет, почти что уронила поднос на пол.
- Хоть режьте – не пойду! – плаксиво всхлипнула она. - Боюсь, мадам!
- Оставь, Адель, хлеб ему не поможет, - раздалось от входа. В зал спускался давешний вампир, пивший чай на террасе дома ведьмы. Теперь он был в легком летнем костюме от Лапидуса и держал в руках небольшой хрустальный сосуд с вишневым содержимым.
– Я решил сам отнести искомое, дорогая, - улыбнулся он ведьме, - а заодно и узнать, с какого перепугу у тебя вдруг изменились вкусовые пристрастия. До сей поры ты свежей крови не требовала, а тут…
- Это ему, - кивнула ведьма в сторону Лешки, - он голодный. Ну, не бросать же его, да?
- Занятно… - нахмурился вампир и подошел поближе. – Что это за чудо? Ты чей будешь?
- Сергея Палыча Дягилева служилый человек, - с достоинством ответствовал Лешка, надевая картуз. А что? Этот барин ему не указ. Подумаешь, штиблеты надел.
- Кто тебя инициировал?
- Ась?
- Все ясно, - вздохнул вампир-барин, и повернулся к ведьме. – Дорогая, что за странная прихоть? Он же совершенно дикий. Неуправляемый.
- Он голодный и брошенный!
- Но он опасен! Ты это понимаешь? Это не мопс, не обезьянка. Это вампир!
- Это почти мальчишка, который в ужасе, который не понимает, что с ним происходит, - запальчиво сказала ведьма, - который постоянно голоден и который ни капельки не виновен в своем состоянии! Ты сам был таким когда-то, раньше. Вспомни, ведь рассказывал мне, как прятался по подвалам и таскал голубей из гнезд!
Вампир хмыкнул, взъерошил волосы. Потом вздохнул:
- Ладно. Занимайся благотворительностью. Но пообещай мне, что будешь осторожна!
- Я не приглашала его войти, - оправдывалась ведьма, - и, значит, он сюда не попадет. А там, за дверью, пусть себе – кому мешает? Ну, заодно будет за входом присматривать…
- Ладно. Но, извини, я все же скажу ему пару слов…
Ведьма отступила, а вампир подошел поближе и заговорил во тьму подземелья, в сторону неясной светловолосой фигуры:
- Слушай, ты… пейзанин. Это моя женщина – понял?
- Понял, барин, - раздалось из тьмы, - чай, не дурак.
- И если ее кто-то и укусит, то это буду только я – понял?
- Уразумел…
- И если ты, гаврош, не то что ощеришься – губу только приподнимешь в ее сторону… я тебя…
- Понял, понял! – забормотал Лешка, не сводя глаз со склянки в руках вампира, - все понял, батюшка, как можно, да чтобы я, да ни в жисть…- и, мордой в пол – бух! Сергей Палыч такое любил, и этот – клюнул. Задышал ровнее, ведьму свою под ручку подцепил и, главное, склянку поставил у входа в подземелье. И ушел.
А Лешка единым духом сосудину опорожнил - и возрадовался. Ах, как славно-то пожрать всласть…

(продолжение следует)

Лешка (продолжение)

Однако, жизнь налаживалась. Прошло уже три дня, как Лешка прибился к подземным воротам Шато-Нуар. Здесь было темно, сытно... и скучно. Но последнее огорчало Лексея меньше всего. Главное, что раз, а то и два раза в день появлялись или сама барыня, или чернявая вертихвостка Адель. Обычно они приносили квохчущих кур или голубей в красивых клетках. Не скупились! Но боялись Лешки до дрожи; барыня – та еще не так, а вот чернявка ажно вся лицом менялась, как птицу ему за створки двери совала. Руки дрожали, лицом белела, и порой даже ножкою в замшевом башмачке клетку за дверцу к Лешке пихала.
А как-то раз так и вовсе на пол в зале курицу уронила. Бросилась ловить – не выходит. Ну, Аделька плюнула и ушла. Только от дверей бросила через плечо:
- Не велик барин - сам поймаешь! А то корми его тут! – последние слова слышались уже из-за двери, запираемой на ключ снаружи.
Ну, Лешка не гордый: раз позволили – вошел, с курицей разобрался. Остатки чинно в камин бросил, полой кафтанишки за собой все подтер. Потом поглазел на затейливую каминную решетку с острыми, будто стилеты, листиками, побродил немного по зале, картины на стенах поразглядывал. Злые дядьки с мечами делали в его сторону сердитые лица, но упырек не дрейфил: дядьки были давно мертвые, а он-то живой. И долго еще будет живой. Сколько – Лешка не знал точно, но чуял: долго….

Потом был пустой день. Никто не приходил, никто не приносил еду, зато сверху доносилось много топота и смеха. Часто слышался громкий веселый голос хозяйки, раздавались слова: «Такой день… свадьба моей сестры… я вас!»
Потом была голодная ночь.
Потом опять начался шум, гам, нестройная музыка, смех, тяжелый топот башмаков и цокот каблучков. Слышался звонкий и острый звук ножей, летал в воздухе запах свежесрезанных цветов, горячего утюга, припаленных щипцами волос, духов, пудры, вина и ванили, перца, цветов флердоранжа, устриц - и даже квашеной капусты.
Только вот про Лешку, кажется, забыли. Он просидел сутки у двери, терпеливо ожидая подачки, вдоволь наслушался звуков сверху, нанюхался чужих запахов; и, когда раздалась музыка и в ритме с ней вздрогнул дом, упырек понял – баре танцевать принялись Значит, им теперь уже точно не до него.
Вампиреныш вздохнул и привычно сунул кулаки под ребра. Скукожился весь, свернулся калачом у двери – ждал. Но не спал – из-под растрепанной шевелюры поблескивали злые голодные глаза.

Ведьма проснулась глубокой ночью. Она все еще будто парила в каком-то туманном облаке, предметы вокруг покачивались, что было забавно. А еще страшно хотелось пить. Неуверенной походкой она отправилась вниз - разведать, не осталось ли там виски или коньячку... ну, или хоть водички холодненькой хлебнуть, на худой конец.
Внизу было темно и тихо, оплывшие свечи давно погасли, на диванчике, удобно устроившись, похрапывал один из гостей, кажется, барон какой-то… Ведьма улыбнулась про себя, вспомнив вчерашнее празднество. Увы, ее приятель, вампир, не смог присутствовать – какие-то срочные дела. Ей было скучно, но скучать на свадьбе сестры было неприлично, вот она и провела всю эту ночь с бароном. Играя в шашки! Барон хотел играть на раздевание, но потом согласился играть на щелбаны. Теперь он сладко спал, а на лбу его светилась солидная шишка.
- Будешь знать, как с ведьмой играть, - пробормотала хозяйка и поежилась. Потом сунула руку за корсаж и извлекла оттуда… шашку. Воровито зыркнула по сторонам, пожала плечами, да и сунула шашку в карман барона.
- И кто теперь из нас жульничал, а, барон?
Однако, пить хотелось. Она обследовала бутылки - виски не было, но нашлось немножко коньячку. Ведьма сделала пару глотков и вышла на широкий балкон - полюбоваться на звезды, с романтическим выражением лица. Но утренняя свежесть тут же вонзила в нее свои острые коготки, ведьма вздрогнула, поежилась, пробормотала: "Да ну их, эти звезды..." - и юркнула обратно, в теплоту дома. И тут взгляд ее упал на кусок тортика, явно отложенный для кого-то в сторонку.
Зачем же вчера она его отложила? Для кого?
- Ах, я не помню... - пробормотала ведьма - и вдруг хлопнула себя по лбу:
- У меня же Лешка некормленый!!!
И, не обращая внимания на глубокую ночь и пустоту дома, подхватила тарелку с тортиком и отправилась в подземелье.

В громадном готическом зале, находившемся под гостиной, было тихо и темно, горели лишь несколько факелов на стенах. Будь ведьма трезва, она бы ни за что не сунулась сюда ночью в одиночку. А так... она бодро вошла, цокая каблучками по каменным плитам пола, и весело позвала:
- Лешенька! А я тебе что-то принесла!
Из тьмы зала навстречу ей быстро юркнуло существо - неожиданно верткое и неожиданно смелое. Наверное, голод заставил его забыть обо всем.
- Леша? - удивленно сказала ведьма, - ты что-то сегодня странный. Иди-ка сюда, я принесла тебе....
Тарелка с тортом вылетела у нее из рук и звонко раскололась об пол, а сама она оказалась опрокинутой навзничь мощным прыжком вампира, и только каким-то чудом ей удалось увернуться от укуса. В первую минуту, от страха, она даже забыла о своей силе - закричала, как простолюдинка, попавшая в лапы злодея:
- Помо.... - и крик оборвался. Горло, сжатое руками озверевшего существа, уже не пропускало ни глотка воздуха. Ведьма поняла, что умрет, если немедленно что-то не сделает. Из последних сил она выбросила ладони вперед, упираясь в грудь упыря. Резкая вспышка... запахло паленым... он взвизгнул и отскочил в сторону - на груди, сквозь прожженую рубашку, виднелись черные отпечатки ладоней. Она перевернулась на бок, пытаясь отдышаться, а смирный до сего часа Лешенька поплыл к ней по воздуху, протягивая лапы, щеря клыки и бормоча:
- Вкусная хозяюшка..... сладкая.... есть, есть хочу…
- Брысь! - рявкнула ведьма и бросилась наутек. Но не успела – вампир схватил ее сзади за платье и резко рванул к себе. Она упала, больно ударившись головой и расцарапав руку о каминную решетку. Из последних сил, теряя сознание, она отмахнулась от неминуемой смерти... и провалилась в забытье.
Вампир остановился. Вот она, жертва - бери, ешь. Он склонился над ведьмой, жадно обнюхал ее, потом не спеша приподнял ее руку и слизнул капельки крови, стекавшие из расцарапанного запястья ...

Было уже очень позднее утро, когда пострадавшая пришла в себя. Она лежала в своей комнате, рука перевязана, на голове влажная салфетка. Однако ничего нигде не болело. Ведьма села в кровати – из кресла, что стояло рядом, тут же вскочила Адель. Наверное, ей было велено приглядывать за своей хозяйкой.
- Мадам, Вы должны лежать, – залопотала горничная, - иначе госпожа, сестра ваша, обещала меня съесть!
- Так-таки и съесть? - насмешливо спросила ведьма. - Не бойся, не съест. Подавай-ка мне одеваться.
- Но, мадам! У вас рука... и голова…
- У всех руки и головы, - отрезала ведьма, - и ничего, живут. Я в порядке. И лежать не буду - некогда. Куча дел у меня. Одеваться, живо!

Вскоре дом наполнился знакомым властным голосом, и домочадцы вздохнули с облегчением. Жизнь возвращалась в привычное русло. Хозяйка прошлась везде, заглянула в гостиную, в кухню, и, прихватив Патрика, отправилась далее по дому – отдавать распоряжения. Проходя мимо двери в готический зал, она невольно покраснела. Как же глупо все вышло! Да, видимо, общаясь со своим приятелем, она совсем забыла, какими опасными существами могут быть вампиры. Особенно голодные.
- Патрик, Лешку сегодня кормили? – спросила она дворецкого.
Старик замялся, опустил глаза, потом сказал:
- Помер он, мадам. Давеча ночью, как Вы закричали, я услышал. Да и барон как раз проснулся. Ну, он-то при шпаге. Вдвоем мы упыря отогнали и Вас оттуда полуживую вытащили, а дверь-то – на засов. А нынче утром я вспомнил, что мальчишка голодный, сунулся туда – а он лежит на полу, весь скрючился, черный, и пена на губах. Вот так все и было.
Он замер и выжидательно взглянул на свою хозяйку.
- Странная и страшная смерть, - тихо сказала она. Дворецкий согласно закивал головой:
- Вот и я так подумал. И доложил про все вашей сестре – вы-то сами без памяти были, а месье все еще в отъезде.
- И что же она?
- Усмехнулась, потом… сказала что-то, я точно и не расслышал, что… кажется… кхм… эх, мадам!
Патрик решительно поднял глову, и выпалил:
- Она сказала: «Жаль, не тот попался. Но все равно, неплохо!»
- Вот как? Неплохо? – голос ведьмы был почти равнодушен. - Что еще она сказала?
- Сказала мне: «Можешь передать сам знаешь кому, что моя сестра ему не по зубам. Теперь ее кровь смертельна для любого вампира. Допивать по утрам остывший кофе иногда очень полезно!»
- Патрик, сделай одолжение, - голос ведьмы был по-прежнему спокоен, - пошли кого-то на вокзал, купить два билета на любой экспресс. Для моей сестры и ее супруга. Она срочно уезжает в свадебное путешествие, куда-нибудь подальше отсюда. Да поторопись!
- Но, мадам, - Патрик был удивлен и не скрывал этого, - билеты уже куплены! Еще вчера! Ваша сестра уезжает сегодня, и Адель как раз пакует ее чемоданы!

Прошел месяц. Лето уже заканчивалось, осень еще не началась. По аллее парка прогуливались двое: молодая дама в яркой шляпке и месье… ну, обычный такой месье.
- Присядем? – сказала дама, указывая на скамью у куста поздних роз. Та была почти пуста, лишь с краю примостился светловолосый мальчишка-подросток, что-то старательно писавший в небольшую тетрадку в твердом переплете. Дама внимательно посмотрела на него, потом вздохнула.
- Если бы Лешка не умер, я бы научила его читать и писать, - сказала она тихо.
«Если бы этот пейзанин выжил, то ненадолго, - хмуро подумал месье. - Нападать на мою женщину? Я его предупреждал…»
Но вслух он сказал другое:
- Все еще вспоминаешь своего найденыша? Сколько можно, дорогая. Что случилось, то случилось, твоей вины здесь нет.
- Как ты не понимаешь, - она опустила голову, - я не могу иначе. Мы в ответе за тех, кого приручили. Разве не так, милый?

«Мы в ответе за тех, кого приручили,» - какие замечательные слова я только что сейчас услышал! – карандаш быстро бежал по бумаге, мальчишка кусал губы, торопясь записать мысль. - Знаешь, дорогой дневник, я эти слова запомню. Когда я стану писателем, я обязательно напишу об этом. Но сначала я стану летчиком. А потом…»
- Антуан! Нам пора!
- Иду, мама!

Нелюбовь моя, усни…

Нелюбовь моя, усни.
Мы живем лишь в снах да в сказках.
Тихо Млечный Путь звенит,
Ночь плывет в неспешной пляске,
Кто-то плачет за рекой,
То ли птица, то ли ветер.
Мне идти так далеко,
Бесконечно, вечно-вечно...
Иллет.

Сергей проснулся в лодке.
Сначала он почувствовал жесткость деревянных бортов, потом уже открыл глаза - и увидел серое небо, затянутое тучами, плывущее где-то вверху. Небольшая деревянная плоскодонка мерно покачивалась под ним, и сидевший впереди человек иногда слегка подгребал веслом, направляя лодку к середине реки, туда, где темная вода бежала быстрее. Сергей обреченно вздохнул. Значит, ничего не кончилось. Опять он, Артюхов Сергей Юрьевич, в чужом мире, в чужом теле, и отпущено ему тут времени – от сна до сна. Ибо стоит ему заснуть – и Некто или Нечто вновь перебросит его в иной мир, в иное тело, и что его там ждет – никогда не узнаешь заранее. Странная судьба, однако Сергей уже привык к таким пробуждениям, когда каждый раз нужно соображать, кто он на этот раз: человек ли, зверь ли, или вообще чудище чешуйчатое. Попытался сесть в лодке, хилое плавсредство угрожающе закачалось, и гребец оглянулся. «Ну, сейчас рявкнет!» - подумал Сергей, но спутник его дружески улыбнулся из-под низко надвинутого на лоб капюшона меховой куртки и неожиданно мелодичным голосом сказал:
- Скоро уже… скоро будем дома.
И Сергей с удивлением понял, что везет его в лодке женщина.
Он слегка приподнялся на локтях, чтобы хоть немного разглядеть, куда же его занесло на этот раз. Они плыли вниз по течению неширокой реки, вода в ней была черной и, наверное, холодной, потому что воздух тоже был холодным, пахнувшим снегом. По берегам рос густой лес, рыжевато-зеленый, хвойно-игольчатый. Низкое небо готово было вот-вот прорваться снежком, и, наверное, они были последними, кто еще спускался поздней осенью вниз по реке. По сезону была и одежка – меховая куртка на женщине и какой-то меховой малахай на Сергее, укутывавший его с головы до пят. И хотя лежать было тепло и довольно уютно, но любопытство брало свое. Сергей опять заворочался, осторожно сел. Женщина оглянулась, а потом двумя сильными взмахами направила лодку к берегу, нашла удобное для высадки место и, быстро сняв с себя меховые штаны и сапоги, прыгнула в воду, вытащила лодку на берег, выбросила подальше на сухое место свою одежду, пару сумок - и повернулась к Сергею. Протянула руку, намереваясь помочь ему выйти из лодки. Тот возмущенно фыркнул, подхватил подол своего малахая и ловко перепрыгнул на берег, решив, однако же, на будущее не очень удивляться.
Но удивляться пришлось. Во-первых – самому себе: здесь он был молод, очень молод, лет эдак двадцати – двадцати пяти. Во-вторых, этой странной женщине. На первый взгляд она казалась старше его лет на десять - и относилась к нему с нежной заботливостью, будто он был какой-то важный родственник, которого надо доставить на место. Она быстро разожгла небольшой костерок, достала из сумки сушеное мясо, потом улыбнулась своему спутнику и поманила его рукой. А когда он подошел ближе, взяла его за руку, усадила рядом с собой и, отбросив с головы капюшон, улыбалась, наблюдая, как он вежливо пережевывает жилистые кусочки. Он тоже, в свою очередь, искоса поглядывал на нее, стараясь рассмотреть свою спутницу. Была она темноволоса и темноглаза, с правильными чертами лица, белокожа и улыбчива. Или это просто форма ярких губ у нее была такая? Ростом почти с Сергея, ну а фигуру не больно-то разглядишь под широкой меховой одеждой. Зато сразу бросался в глаза охотничий нож на поясе – серьезный такой нож, в богатых ножнах и с рукояткой, потемневшей от частого использования.
А она, так же улыбаясь, уже подавала ему кожаную флягу с водой. Сергей напился, вернул флягу - и понял, что женщина вот-вот его о чем-то спросит. Изобразил внимание…
- Ну, не боишься меня больше? – так же улыбаясь, спросила она.
Вот это новости! С какой стати? Дама она вроде незлая и даже милая.
- Нет, - спокойно ответил Сергей.
- О-о-о… какой храбрый! А что ж плакал да за мать цеплялся, когда я тебя забирала?
Ого! Вот это повороты! От неожиданности Сергей опешил и даже не нашелся, что ответить.
А женщина расхохоталась уже в голос.
- Да ладно, не отвечай! Я же знаю, что так положено! Ты ведь первый раз женишься! А впредь не плачь, не надо… я тебя не обижу. Я ведь не просто так тебя купила – полюбился ты мне! Есть у меня еще парочка мужей, да только не любы они мне, и никогда любы не были. Первого мне мать подарила, как я взрослой стала, второй муж от сестры умершей достался. А ты – для души, отрада моя! На-ка, вот… хотела потом тебе отдать, да уж ладно…
Она вытащила что-то из глубокого кармана своей куртки и надела Сергею на левую руку. В тусклом свете осеннего дня он разглядел широкий золотой браслет, плотно обхвативший запястье, - тяжелый, с рельефными фигурками людей и диковинных зверей. Браслет был старинный, потому что все выпуклости и острые углы стерлись, и наверняка очень дорогой.
- Я отдала за него свою лучшую лодку, - как бы в подтверждение его мыслей, тихо сказала женщина.
«Ну, дела! - лихорадочно думал в это время Сергей, - Я кто же здесь? Наложница? Наложник? Да нет, она сказала – муж… значит, у них женщины покупают себе мужей? Мда... это я, выходит, «прекрасная принцесса»? Вон какую побрякушку она мне отвалила! Лодку, блин, продала… надо хоть спасибо сказать!»
Он повернулся к ней - а она уж не улыбается, подобралась вся и глядит на него серьезно, ожидающе. Подумалось: брось он сейчас браслет в сторону, надуй капризно губы и скажи: «отстань от меня!» - не удивится ведь! Лишь огорчится: «плох подарок, не угодила!». Может быть, даже карие глаза-вишни слезами нальются… хотя – нет, вот это уж вряд ли!!! Скорее уж хмыкнет, поглядит на нового муженька искоса, оценивающе, потом засмеется, заберет браслет и купит себе новую лодку. Или нового мужа – а почему бы нет?
Улыбнулся Сергей таким мыслям – а женщина подумала, что, наверное, подарку, - и аж засветилась вся от радости! «Нравится? нравится?» - спрашивали ее глаза, и поди догадайся, о чем она: о браслете или о ней самой…
«Нравится!» - так же, глазами, двусмысленно ответил истинный джентльмен Артюхин Сергей Юрьевич - и со всей возможной галантностью поцеловал ручку дарительнице, чем привел ее в крайнее замешательство… наверное, так же отреагировал бы Синяя Борода, если б его молодая жена поцеловала ему ручку! Женщина удивленно оглядела свою руку с обеих сторон, потом так же удивленно поглядела на Сергея и сказала:
- Отдохнул? Пора, а то засветло не доберемся!
- А как тебя зовут? – спросил наконец-то Сергей.
Женщина, собиравшая вещи, замерла. Потом неспешно выпрямилась, мягко и грациозно шагнула к Сергею. Улыбнулась слегка, так, что лишь кончики белых зубов блеснули, глянула на него снизу вверх, искоса, бархатными своими глазами, и шепотом, негромко, сказала:
- А вот имя мое тебе пока знать не положено! Имя я тебе скажу потом… вечером...
И слегка провела рукой по застежке его малахая на груди.
Собрала пожитки, загасила костерок, спустила лодку на воду, опять тщетно попыталась помочь Сергею в нее забраться. И вот уже вновь заскользили они по черной осенней воде, вниз, вниз по течению, к близкому уже дому этой женщины, к дому, который должен был теперь стать родным для Сергея…или нет, тьфу ты, для этого чужого юноши…

День уже почти совсем затух, когда они прибыли на место. Женщина подогнала лодку к небольшой пристани, сделанной из необтесанных бревен; тут же откуда-то вырулил юркий мужичок, помог им причалить, склонился в низком поклоне:
- С возвращением домой, Каса! Добро пожаловать!
И, любопытствуя, стрельнул взглядом в сторону Сергея - но руки женщине не подал и не подумал даже помочь ей выйти из лодки. Она выбралась сама, обернулась к Сергею, протягивая руку ему. Он уже привычно отстранился, но в этот раз она не стала считаться с его мнением; решительно взяла его за рукав, буквально вытащила из лодки и повела за собой вверх, по речному берегу, заросшему пожухлой травой, к стоявшему неподалеку большому бревенчатому дому. Уже почти стемнело, поэтому они мало кого встретили, лишь несколько женщин попались им навстречу, все рослые, крепкого телосложения, в одежде, подходившей скорее охотникам, чем женщинам. Впрочем, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Все они приветствовали спутницу Сергея, называя ее «Каса»; он понял, что это означает что-то вроде «хозяйка». Дом был большой и широкий, в два этажа, не новый, видно было, что в этом доме живут уже много поколений одной семьи. На крыльце их встретила еще одна женщина, распахнула перед ними толстую дверь, и они шагнули внутрь. Каса первой, за ней Сергей.
Все это время Сергей чувствовал, как возникает знакомое ощущение понимания… или скорее, вспоминания того, что с ним происходит. Незнакомые слова обретали смысл. Уже не удивляло то, что окружают его, в основном, женщины. Неизвестно как, становились ясными знаки и символы на одежде окружающих и на их головных повязках. И было без слов понятно, что тетка с массивным медальоном на груди, которая приближается к ним сейчас с чашей в руке, – важная птица, и ее надо уважать. И, когда Каса, взяв из рук этой женщины чашу, обмакнула в нее свои пальцы и провела ими по губам Сергея, а потом громко сказала: «Я, Каса Моор-Бар, принимаю этого мужчину в свой род, и да будет твоя жизнь здесь сладкой!», - он понял, что только что Каса (хозяйка) дома Моор, вторая по счету, официально объявила его своим мужем.
Женщины засуетились, засмеялись, видно было, что эта новость, пусть давно ожидаемая, принесла им явное удовольствие. Женщины – везде женщины, даже в этом (как уже понял Сергей) перевернутом мире. Кто-то, рангом пониже, тихо всплакнул в уголке. Кто-то - наверное, ровня - лез к хозяйке с объятиями. Пожилая женщина, единственная из всех одетая во что-то, напоминающее платье, суетилась и вскрикивала: «Ужин! Ужин простынет!» У дальней стены, внешне равнодушная ко всему происходящему, стояла высокая девочка, лицом очень похожая на Касу, – наверное, дочь хозяйки. Стояла и презрительно оглядывала Сергея с ног до головы. «Ишь, как бровями водит… поди, ревнует мать!» - подумал Сергей. Каса успевала все: и обнять какую-то старушку, и, протиснувшись к стене, чмокнуть в щеку дочь, и тут же отвечать на поздравления, и распорядиться насчет ужина. Видно было, что она - хозяйка, что она - дома, и что ей здесь - хорошо…
О Сергее вроде как подзабыли. «И слава богу», - думал он, облизывая намазанные медом губы, - «вон, вечер уже. Свадьба, поди, завтра, а пока дайте мне прикорнуть в тихом уголке - и поминай, как звали! Пусть потом этот купленный сам разбирается!»
Но не тут-то было.
Каса решительно хлопнула в ладоши, прерывая чирикающий женский гомон, одним движением руки размела толпу вокруг себя, повернулась к Сергею.
- Что ж ты, - сказала ему тихо, - там, на берегу, такой бойкий был, а тут заробел? Пойдем, пойдем, это теперь твой дом!
Опять взяла Сергея за руку и повела вверх, на второй этаж, по крутой деревянной лестнице. А там, наверху, уже давно, видать, находился мужчина – первый мужчина, увиденный Сергеем в этом доме. Он наблюдал за всем происходящим, перегнувшись сверху, через перила, и жадно разглядывая новенького. Каса остановилась прямо на лестнице, обняла этого мужчину – так, как могла бы обнять брата, - сказала тихо:
- Ну вот, Лайм… видит Бог, я хотела быть тебе хорошей женой, но – прости! Это Майлин, мой новый муж – будь ему другом! Покажи ему все на мужской половине, объясни, что к чему, в баню с ним сходи, что ли… посплетничайте там о своем, о мужском! А я пока делами займусь.
Быстро полуобняла Сергея, чуть прижавшись к нему мягким боком, шепнула: «До вечера…» - и уже сбегала вниз, по лестнице, и громко разносился внизу ее сразу изменившийся голос:
- Мара! Почем шкуры ушли? А рыба – упала в цене?

Лайм оказался тем самым мужем, доставшимся Касе от сестры, о котором она вскользь упомянула еще в лодке. Был он худ, светловолос, весь изящен и как-то, пожалуй… интеллигентен, что ли – если это слово можно применить к шкуро-деревянному миру. Он явно обрадовался Сергею, ревности никакой не проявлял, провел его по всей мужской половине дома, занимавшей большую часть второго этажа, показал Сергею его комнату, показал также, где отдельная спальня хозяйки и комната ее первого мужа. «Только он не выходит почти никогда – все болеет!» - тут же, вскользь, добавил Лайм. - «А вот и наша комната, моя и сына!»
- Твоего сына? – спросил Сергей.
- Да, моего!
- И Касы?
- И да, и нет. Теперешней Касе мой Силин племянником доводится…
И погрустнел лицом – как будто облачко набежало.
- Давно ты здесь, Лайм?
- Да, уже лет десять. Меня купили для ее старшей сестры, тогда она звалась Каса Моор-Син («первая» - понял Сергей). Вскоре купили и для Касы-Бар мужа, но она его сразу невзлюбила, да и, по правде сказать, было за что - вздорный оказался мужичонка! Все придирался к своей Касе, то ему не так, то не эдак… то подарки она ему не дарит, то любит его мало! Однажды так допек свою Хозяйку, что она не выдержала, да и стукнула его по шее пару раз, для острастки – и давно пора было! Так этот жаб выскочил на лестницу и давай орать, что жена его убивает, совсем руки распустила!!! Уж как он там прыгал, не знаю, но только навернулся он с лестницы хорошо! Кубарем, сверху вниз! Вот с тех пор и болеет…. а может, просто Касы боится, вот и сидит в своей комнате.…
- А твоя Каса тебя тоже била?
- Нет, что ты! Мы с ней друг друга сильно любили! Она даже еще одного мужа себе не хотела покупать – хотя могла бы, деньги водились. Когда она была жива, я летал от счастья…
- А что с ней случилось, Лайм?
Лайм вздохнул, помолчал. Потом ответил:
- Медведь на охоте задрал. И ведь я ее просил, так просил – не ходи! останься дома! Так нет, все твердила: «большая охота, большая охота… я тебе что, мужчина – дома сидеть!» Вот и остались мы с сынишкой одни. Слава богу, что у нас мальчик – будет он со мной долго, пока не вырастет. Девочку бы сразу забрали на женскую половину…
Он опять вздохнул, закрыл лицо руками. Потом опять поднял голову – видимо, решил выговориться до конца:
- Знаешь, Каса-Бар – она молодец! Ведь после смерти жены меня могли запросто продать – не очень-то теперь соблюдают старые обычаи! И я бы не смог быть вместе с моим мальчиком… Но Каса оставила меня в доме Моор, назвала своим вторым мужем, хотя …. не люб я ей, да и она мне – как сестра! А тебя она любит без памяти, как девчонка!
- Откуда ты знаешь?
- Так видно же… светится вся, как на тебя смотрит! Вот, тоже… - он указал на браслет, надетый на Сергея, - такого богатого браслета во всей деревне ни у одного женатого мужчины не найдешь!
- А ты - ведь тоже, вроде, женат? Где твой браслет?
- Тот браслет, что мне моя Каса на руку надела, я в костер погребальный бросил, за ней следом. Теперь – вот, - и он показал тонкий черный шнурок, обвязанный вокруг левого запястья.
- Лайм, - Сергей решился-таки спросить о том, что давно крутилось на языке. – Вот придет время, твой Силин подрастет. Что с ним будет?
- Ну, если ему повезет, его купят в хороший дом, для молодой хозяйки.
- А если он сам этого не захочет?
- Почему?
- Ну, хозяйка новая ему не понравится, или другая по сердцу придется?
Сергей думал, что Лайм его не поймет и надо будет долго объяснять, как это – свобода выбора, или нечто подобное. Но тот понял сразу, даже засмеялся:
- Ну, так его никто не неволит. Хочет - пусть всю жизнь в «мальчиках» дома сидит! Да только что это за жизнь – киснуть безвылазно на мужской половине! Ну, сам подумай: муж может вместе с женой и на охоту пойти, и в город на ярмарку съездить, и в доме он после жены – второй человек! А если умен мужик – так и вообще первый, между нами говоря! Не зря ведь пословицу придумали, ну ты ее знаешь: «жена – голова, а муж – шея…» Эх, парень, молод ты еще…
Он засмеялся, хлопнул Сергея по плечу.
- А знаешь что? Пойдем-ка ко мне, поедим вместе! Не ужинать же тебе одному в первый день в новом доме!
- А вы, что, ужинаете каждый в своей комнате?
- А вы – нет? Ну, женщины-то, конечно, все там, внизу, в столовой, а мы - здесь, как нам нравится, или вместе, или порознь!
«О господи…» - подумал Сергей, - «они и за стол вместе не садятся! Может, и паранджу для мужиков придумали?»
- А паранджу вы носите? – брякнул он
- Чего? – не понял Лайм
- Паранджу. Покрывало такое - лицо от чужих женщин прятать!
Лайм сочувственно поглядел на Сергея, покачал головой.
- Да, брат… не зря, видать, говорили, что Каса тебя в лесу, на пне нашла. Ну да ничего, пообвыкнешь. Нет, у нас такой дикости не водится! А тебе, кстати, сколько лет?
- Двадцать два, – машинально ответил Сергей, даже не задумываясь.
- Знаешь что, - задумчиво протянул Лайм, - я тебе, пожалуй, кое-что порассказать должен. Чтоб ты Касу нынче ночью не разочаровал.
Сергей едва не фыркнул со смеху! Еле сдержался…
- Знаешь, Лайм… пожалуй, не надо! Я уж как-нибудь сам!
И подумал: «Я тебе тоже кое-чего порассказать могу…»

(продолжение следует)

Нелюбовь моя, усни (продолжение)

День закончился. Большой дом Моор погружался в сон. Затихли шум, гомон и бойкая скороговорка женских голосов внизу. Закончив вечерние дела, женщины разошлись по своим домам, находившимся поблизости, а часть из них осталась ночевать прямо здесь, в доме, благо места хватало всем. Ушел к себе и Лайм после их с Сергеем совместного ужина, сказав: «Надо Силину сказку перед сном рассказать…». Сергей сидел один в своей комнате, совершенно не представляя, что ему делать дальше. Нет, «техническая сторона дела» вопросов не вызывала. Что ему НАДО делать и чего от него ждут, он знал прекрасно. Но вот что делать с гаденьким ощущением себя в качестве товара… молодого, здорового, первосортного товара, купленного за дорогую цену, внесенного в расходные книги по статье «личные нужды хозяйки», - он не знал. Самым правильным было бы скоренько уснуть. Но сна-то как раз не было ни в одном глазу!!! Несмотря на позднее время, долгое путешествие и откровенно трудный день, спать Сергею не хотелось совершенно – возможно, из-за какой-то хитрой настойки, которую его заставил выпить Лайм еще в начале ужина. «Тебе пригодится», - усмехаясь, сказал он. И вот теперь весь дом спит, Лайм тоже, поди, спит без задних ног, и лишь Сергей сидит тут как дурак, тараща абсолютно не желающие спать зенки то в черное ночное окно, то в дрожащее пламя свечи на столе. И ведь сейчас явится жена, едрит твою…. кстати, что-то ее давно нет – может, уснула над своими расчетными книгами?
Сергей осторожно приоткрыл дверь своей комнаты, тихо выскользнул на лестницу. Было почти совсем темно, только откуда-то снизу доносился рассеянный свет. Осторожно нашаривая в темноте ногами чуть поскрипывающие ступеньки, Сергей начал спускаться вниз, как вдруг замер – услышал приглушенный голос. Говорила Каса - быстро, горячим полушепотом убеждала кого-то:
-… и пусть! Да, Мать-Богиня, я знаю, что он мне не пара! Все твердили, что нужен мне муж постарше, посерьезнее, чтобы мог поддержать меня, когда тяжко, чтоб было на кого дом оставить в разъездах…. Сама все понимаю - и сомневаюсь: вот станет лед на реке, соберем обоз, да и уйдем мы все с обозом в город, надолго уйдем – и я, и Мара, и Нила, да, пожалуй, и Финну надо с собой взять… так вот - кто дома останется? Старая Тала и рада бы помочь, да сил нет… дочь мала еще, в игры играет… Лайм, кроме Силина, ничего знать не хочет, а эта тряпка, Унат, вообще неизвестно зачем небо коптит… Да, конечно, все мне твердили, что надо было купить Ганта – мужчина серьезный, хозяйственный, не вертопрах какой-то…. И сам он мне почти в открытую говорил, что не прочь стать моим мужем… и просили за него недорого… - не могу, Мать!!!! Люблю ведь мальчишку этого, так люблю – земля из-под ног уходит, сердце останавливается! Давеча веду его к дому за руку, а рука-то нежная,… мягкая… а я иду, и дороги перед собой не вижу! И глаза-то мои - вроде как на затылке очутились, гляжу вперед, а вижу лишь, как он там, сзади меня, идет, голову гордо так над собой несет, а глазищи – как звезды… А как обняла его вечером, там, на лестнице, да прижалась к нему, да тело его почувствовала – так ведь не помню, как ушла… и после того полчаса не могла сообразить, не продешевила ли Мара, продавая шкуры!
Она тихонько засмеялась, потом вздохнула и замолчала. Сергей осторожно, чтобы его не заметили, заглянул в комнату.
Каса сидела на полу, прижавшись спиной к теплой внутренней стене, стене, за которой находилась кухня и жарко топившаяся днем печь. Не было больше на ней теплой меховой одежды, не было ножа этого зверского, не было ничего, кроме мягкой полупрозрачной рубашки и темных густых волос, рассыпавшихся по плечам. Сидела она, поджав под себя ноги, как котенок, держала на коленях то ли куклу, то ли статуэтку деревянную, и с ней-то и говорила так серьезно и обстоятельно. Кукла загадочно молчала, приумолкла и Каса, глядела в черное ночное оконце, за которым посвистывала приближающаяся зима, и лишь поглаживала статуэтку рукой, а потом вдруг сказала тихо-тихо:
- Ах, Мать-Богиня… а ведь я боюсь к нему идти. Уната не боялась, Лайма жалела, а его - боюсь… если только он сможет… если полюбит меня…. дай мне сил не сойти с ума от счастья!
Она еще что-то тихо говорила своей богине, а Сергей стоял совсем рядом, в темном коридоре, прижавшись к стене, слушал этот жаркий шепоток, вливавшийся огнем в его уши, заставлявший биться сердце, темным мороком затуманивающий ум и пробуждавший неподвластные воле желания… «Сидит на полу…- внезапно подумал он, - замерзла, поди… пойду, заберу ее оттуда…» А Каса уже сама встала, потянулась, как кошка, спавшая у огня, спрятала свою богиню в стенную нишу, шагнула в коридор.
- Каса… - шепотом, чтобы не испугать, позвал ее Сергей – но все-таки испугал: она охнула и подпрыгнула на месте, зажимая рот рукой, чтобы не переполошить весь дом.
- Майлин? Это ты? - тревожно прошептала, вглядываясь в темноту. - Что ты здесь делаешь?
- Ш-ш-ш… тихо… спят ведь все! Иди сюда… глупышка… руки вон замерзли, и ноги, поди, тоже… ну конечно, замерзли, жабка ты, жабка…ну, иди ко мне…
- Майлин… ах… - а руки ее уже обнимают его за шею… и замерзшие колени и бедра чувствуют жар его тела…
- Ну вот…- бормочет он куда-то в мягкие пушистые волосы, - совсем заледенела, Снежная королева… спина – как лед! (« а попка – как сливочное мороженое! - бьется в голове шальная мысль).
- Пойдем же, пойдем… - теперь уже Сергей манит Касу вверх по лестнице, - найдем местечко потеплее…
И тихо-тихо крадутся оба вверх по поскрипывающим ступенькам, будто не хозяйка с хозяином… будто первый раз поцеловавшиеся подростки…
И пальцы Касы в руке Сергея – холодные пальцы – горят внутренним огнем, как и хозяйка: дрожат от нетерпения и, кажется, что в каждом пальце стучит свое собственное маленькое сердечко…
И какая же, блин, длинная лестница в ее доме!!!

Как они добрались до второго этажа, не помнил никто из них… да и трудно что-либо упомнить, если целоваться на каждой третьей ступеньке… Ошалевшей от любви Касе, похоже, было уже все равно, где они, остатки же разума в голове Сергея твердили: « Тут… где-то тут комната… моя… или Касы… не помню…»
- Каса, - хрипло пробормотал он, - я забыл… забыл, куда идти!
Она засмеялась, тихим-тихим грудным смехом, почти не слышным, лишь обдававшим Сергея жаром ее дыхания… «там… там, вторая дверь!» - и махнула рукой, не глядя, вдоль по коридору, не в силах оторваться от него…
«Вторая дверь – налево или направо?» - была последняя связная мысль. Вопрос оказался чисто риторическим, ответа на него не последовало, и мысль, потоптавшись, поняла, что она здесь лишняя… добродушно улыбнулась и исчезла в неизвестном направлении…
И зря!
Ибо совсем потерял голову Сергей, расслабился, любя Касу на ее широкой постели, и жару, в бреду, в горячке, незнамо как, страстно и жарко шепнул ей в ухо: «Лена… Ленка…»
Замерла Каса…
Замер и Сергей, только что вспомнивший оставшуюся где-то там, в прежней жизни, жену. И не знал, чего теперь ждать – то ли слез и упреков, а может, простенько так отрубят ему голову…
А Каса отстранилась от него, взглянула в глаза не обиженно и не возмущенно… и вдруг спросила:
- Откуда ты знаешь мое имя? Я тебе его пока не говорила!
У Сергея сердце, до того болтавшееся где-то чуть выше пяток, вдруг подскочило и уперлось в макушку.
- Как – твое имя????
- Да, - Каса улыбнулась, - мое настоящее имя, которое знают лишь самые близкие! Я собиралась тебе сказать, потом, что мое имя – Лина, но ты и сам как-то это узнал! А как твое настоящее имя?
- Сергей, - сказал он.
- Сергей…- повторила Лина несколько раз, запоминая его имя, - звучит странно, но красиво! Да ты и сам странный!
- Почему? – тихонько спросил он, обнимая Касу… или Лину.
- Не такой, как другие мужчины. Со мной обращаешься так, будто это ты – женщина, а я – твой мужчина. Да и, кроме того, если бы не знала точно, никогда бы не подумала, что тебе всего двадцать два! Ой! – засуетилась вдруг Лина, - я же совсем забыла! Погоди-ка…
Она вытащила из-под подушки моток какой-то толстой красной нити, оторвала порядочный кусок, усадила Сергея, сама пристроилась сзади, у него за спиной, так, что он чувствовал ее всем телом. Он подумал было, что это начинается очередной этап любовной игры, но она вполне серьезно принялась заплетать ему сзади тоненькую косичку, переплетая волосы красной нитью, и приговаривая:
- Ну вот…. ты теперь мужчина моего рода, и я хочу, чтобы все об этом знали!
И еще что-то тихо нашептывала ему в затылок, будто колдовала-привораживала, пальцами ловко перебирала волосы, сплетая Знак, а, закончив, скользнула ладонями по плечам, уткнулась ему в затылок, а руки ее уже перебралась ему на грудь, и потом - заскользили по всему телу, заставляя его опять забыть обо всем… И не было конца этой ночи, и впервые Сергей не хотел засыпать, и благодарен был Лайму за его зелье… А когда Лина все-таки заснула, он лежал рядом, ожидая, когда же и его сморит сон, и думал, что же будет завтра? Кого найдет Лина в этом теле? И не постигнет ли ее разочарование, худшее из всех, которое может пережить женщина, – разочарование в своем любимом?
«Я не хочу уходить… - понял он, - я не могу ее так оставить! Но что мне делать? Не спать? Я же не могу не спать вечно!»
А за окном уже серело… «Один день… в лучшем случае я смогу подарить ей всего лишь день!» – подумал Сергей. – «А ей этого мало – я нужен ей весь, без остатка. Ну что ж… прощай, Каса Моор-Бар, моя Лина… скачи по мирам дальше, Артюхин Сергей Юрьевич, подлец поневоле…»
И крепко закрыл глаза…

Медведь

- В некотором царстве, в некотором государстве, а может, в королевстве, а может, в княжестве захудалом… - голос наплывал, как туман, забирался в самые уголки сознания и, казалось, шептал: «Все хорошо… все в порядке…» - было у отца два сына, Федька да Никитка, да еще дочери, мал-мала меньше, были, а у матушки один сын был, Никитка, а Федькина матушка померла уж давно…
Парнишке было хорошо. Тепло, темно, уютно. То ли он спал, то ли не спал… непонятно. Сознание плавало, как спящая рыбка в пруду. Можно было опять свалиться в беспамятство, но голос продолжал бубнить:
- Федька, старшой, был косая сажень в плечах, на охоту хаживал, уток-зайцев постреливал, а зимой и волчару мог приволочь – батька с маткой добытчиком его звали. Никитка, меньшой, как был малым еще, даже боялся Федьки. Тот, бывало, ввалится в избу с охоты – сам как чудище лесное, а Никитка – шасть на печь! И сидит там, поглядывает со страхом на Федькино ружье. Батька смеялся: «Никитке сарафан сошьем - да за прялку с девчонками посадим!» Но как подрос Никитка, перестали над ним посмеиваться: уж больно умен малец удался. Старшой-то напрочь отказался к дьяку ходить, грамоте учиться, а Никитка – наоборот: не выгнать его от дьяка! Грамоту скорехонько всю изучил, и считать научился не хуже купцов на ярмарке, и писать мог, что твой писарь в приказной избе. Так и повелось: Никитка - с книжкой, Федька - охотничает…. И все бы хорошо – да не хорошо. Стал Федька в лесу пропадать слишком долго, а дичи приносить все меньше и меньше, а часто и совсем ни с чем приходить. А ближе к лету так и вовсе не вылезал из лесу и, бывало, даже ружье с собой не брал.
«А я тогда все удивлялся, – думал сквозь дремоту парень, - чего он там забыл? Чего попусту по лесу болтаться? Мамка на него лишь рукой, бывало, махнет: «Шалопут!» - а батька ходил чернее тучи – знать, догадывался, где Федька пропадает. А потом уже и я стал догадываться. Федька если и приходил домой, то с рассветом, заваливался на сеновале и уже через минуту храпел как убитый. Я пытался его расспрашивать, да он все смеялся, ничего мне не говорил, только, если допеку его сильно, мог волосья мне на голове разлохматить да мальком обозвать. Ну да, он, конечно, старшой, да только и я не дурак! Как-то утром, когда Федька заполз на сеновал и стал урчать, как молодой медведь, зарываясь в сено и тут же засыпая, я возьми и спроси его напрямик: «Ты где был? Небось, у Анфиски?»
- Чего? У Анфиски? С чего ты взял? – Он поднял взлохмаченную голову, тараща на меня слипающиеся глаза.
-Так она ж по тебе давно сохнет…
- Да пусть хоть совсем высохнет! – Федька засмеялся, повернулся, развалился на сене. – Придумает тоже, Анфиска… Да пропади она пропадом, твоя Анфиска.
А сам лежит, глядит куда-то вверх, руки за голову закинул, по лицу улыбка расползается, показалось даже – вот сейчас возьмет и взлетит над сеном, «воспарит, аки ангел божий…»
Я не удержался – фыркнул, представив Федьку ангелом, а тот подкатился ко мне, глаза хитрющие так и играют.
- А ты чё, сам на нее глаз положил? Так давай, малек… действуй! Хош, подсоблю?
- Дурак ты, Федька! Я просто так спросил!
- А вот и не просто так! А вот и глаз положил! - смеется Федька и меня по сену валяет во все стороны. - Вот мы тя щас свяжем и жениться понесем! Вот токмо батьке скажем!
А батя и сам – тут как тут. Стоит себе в дверях, руки в боки…
- Но-но, кобелина! – это Федьке. - Не балуй! Не наигрался ишшо? Подь сюда!
Федька голову свесил:
- Чаво, батя?
- Чаво, чаво… сюды, говорю, спускайсь!
- Да спать охота, батя…
- Во-во… отоспишься скоро! Женить я тебя надумал, Федор!
Федька как лежал, так и прилип к сену. Только рот раззявил – хоть телегой заезжай… А мне интересно стало:
- А на ком, батя? – это уже я спрашиваю.
- На Анфиске, Степановой дочке. Девка видная и работящая…
Я не удержался – рассмеялся, а Федьке не до смеха! Вскинулся, глаза забеспокоились, мигом вниз скатился - и бормочет:
- Да ты погодь, погодь, батя… Кака така Анфиска? Не надо мне никакой Анфиски… не хочу я еще жениться, батя! Рано мне еще жениться!
Ну, батя - даром, что ростом меньше Федьки удался – оглядел его сверху вниз, бровю одну вверх задрал и удивляется:
- Рано? А, по-моему, в самый раз! Забыл уж, когда дома ночевал, кобелина! И говорить тут больше не о чем, я уж вчера со Степаном все порешил!
- Но, батя! Я не хочу!
- Не хочешь? А чего ты хочешь?
Федька сопел да молчал почему-то… А батя вдруг спокойно спросил:
- Ну? Так чего ты сам хочешь-то? На той жениться хочешь? В дом ее привесть? Да ты глазом-то на меня не зыркай, думаешь, я не знаю, куда ты шастаешь? Ну-ну… давай… наплодишь с ней ведьмаков …
И повернулся, чтобы уйти, и уже от порога еще добавил:
- Думай, Федька, головой, а не… Твоя жизня. Ты ее сам себе и устроишь. Степан, между прочим, за Анфисой свою тройку лошадей отдает…
И вышел…»

Лежавший открыл глаза. На нем – шкура звериная, вот потому и тепло. Над ним - черный бревенчатый потолок. Под потолком, пучками, сушеные травы, а может, и летучие мыши. Справа, в полутьме, виден движущийся силуэт. «Кто это?» - подумал парнишка, попытался приподняться и невольно застонал от острой боли. Оказывается, грудь у него туго перевязана. А мягкие женские руки уже укладывают его назад, поправляют что-то под головой. Потом женщина склоняется над ним, внимательно смотрит, кладет руку на лоб.
- Пить хочешь? – спрашивает.
- Где я? – острый, опасливый взгляд поверх шкуры.
- У меня, - улыбается женщина.
- А ты кто? – спросил, как в омут кинулся.
- Анна, - ответила она.
Оцепенел со страху парнишка. Пальцы в шкуру вцепились, побелели, а глаза… глаза не удержались – туда, глаза – в глаза. И …чегой-то изба вокруг него поплыла, поплыла куда-то, и лишь лицо Анны осталось, непонятное лицо, без возраста, и на нем – необыкновенные ее глаза-цветы расцветают….
Но тут она сама заслонила рукой его глаза, хмыкнула: «Полно, хватит. Мал еще. Лежи пока, а я тебе дальше стану сказывать…»
И вновь, слово за слово, потекла ее наплывающая в сознание речь:
- Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Долго ли, коротко ли, а стали они жить-поживать да добра наживать. Тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец.
- Как конец? – опешил парень, – а дальше?
- Дальше? А дальше сказка кончилась, Никитушка, - усмехнулась Анна. – Это в сказке прынцы женятся на лесных девках. А в жизни они приходят, берут свое, а потом, пряча глаза, объясняют: «Извини, ты ведь сама понимаешь – не судьба нам. Другая ты, не такая как мы все!»
«Так вот оно что! - понял парнишка, – то-то Федька тогда просидел в сарае почти до вечера, а потом опять ушел в лес. Значит, к ней пошел. И что? Что-то здесь произошло, тут, в этой избе, - но что?»
Сцепив зубы, он сумел сесть.
- Анна, - спросил у женщины, склонившей голову у стола, - что было дальше? Расскажи!
Молчит. Склонила голову, повязанную платком, и молчит…

А он сидит на лежанке, прислонившись к бревенчатой стене, и чувствует, как откуда-то, из памяти, выплывают-таки, возвращаются недавние воспоминания. Вот он, Никитка, сидит дома и смотрит в окно. Ночь черная на улице, все спят давно, а он не спит – не может. Федьки нет, уже который день. Пропал, ни слуху, ни духу! Батя ходит чернее тучи, он, Никитка, места себе не находит, девчонки ревут со страху, а мамка на третий день перекрестилась разок, сказала «царствие небесное» - и опять к печи развернулась…
И ходит по деревне слух, что объявилось в лесу страшилище – медведь-оборотень, зверюга дикий, пощады не знающий…
А вдруг этот медведь Федьку задрал???
Ночь за окном черным-черна, глухая ночь, непроглядная, лишь виден слегка огонек в соседней избе, да и тот быстро затух – дядька Степан свечи бережет. Дальше Никитка не видит, но знает и так, что за Степановой избой еще пару домишек, а потом и околица деревни, а за ней сразу – черная стена елей, как барьер между двумя мирами…
И где-то там, в черной глубине леса, живет Анна-ведьмачка, которую все боятся – толком не зная, за что. Многих она лечила, почти всех вылечила. Есть и такие, на кого (по слухам) порчу навела. А еще она пропажу может найти – лошадь там или корову. Может, она и человека может найти? Спросить бы ее про Федьку, куда он пропал, да и жив ли вообще…
Да только кто спросит? Батя к ведьме не пойдет, мамка про Федьку уж и забыла. Как ни крути, а надо ему, Никитке, идти. Надо! Ну, не может он уже так - вечером закрывать глаза и видеть, каждый раз видеть, как большой черный медведь одним ударом лапы сшибает Федьку оземь, а потом легко, как лукошко берестяное, расплющивает ему грудь…
И жрет Федьку, тварь такая, зверюга дикая…

Утро выдалось туманным, и Никитка был тому рад – никто не видел, как в рассветных сумерках его фигурка скользнула к лесу. Елки стояли закутанные в серые платки, как бабки, и поначалу было плохо видно, куда идти. Потом встало солнце, посветлело, где-то вверху появился ветер. Никитка шагал, не оглядываясь по сторонам и стараясь не слушать ветер, потому что если вслушаться, да еще и задуматься, то становилось до одури страшно…. Там, впереди – ведьма, тут, рядом, в лесу – медведь-оборотень…. «На погибель ведь иду… - тоскливо думал он, - ну и пусть… авось защитит меня Матерь Божия…»
И в который раз уже лихорадочно перекрестился…
И, наверное, со страху не сразу услышал тихий голос:
- Никитка… брательник…
А как услышал – сердце обмерло, колени подогнулись, и где стоял, там и упал на четвереньки, ожидая, что вот-вот громадная лапа опустится ему на спину…
Тихо. Нет ничего. Лишь снова голос из-под корней близкой поваленной ели:
- Никитушка…
И глядят на него оттуда с чужого, заросшего, грязного лица - Федькины глаза…

Парень встряхнул головой. Да, теперь он все вспомнил. Вспомнил, как не хотел вылезать из своего схрона Федька, а когда вылез – ужаснулся Никитка, какой он, брательник, грязный да заросший, да совсем наг почему-то… Вспомнил, как твердил Федька, что ничегошеньки не помнит, что в деревню идти боится и вообще из этого лесу выйти не может – пробовал уже. А еще несколько раз попросил принести хлебушка и одежину какую-нибудь…
А женщина все так же сидела у стола, низко склонившись, перебирая какие-то пучки трав, увязывая их в новые пучки и распуская старые, и травы шуршали в ее пальцах, будто выдавая ее секреты…
Встал тогда Никитка, сжимая обеими руками перевязанную грудь, доковылял кое-как до стола и буквально рухнул перед ней на колени.
- Анна! – не спросил – взмолился. - Что ты с ним сделала???
- Ничего… - равнодушно так, не глядя парню в глаза. – Ничего такого. Он, после того, как любил меня всю ночь, уходя уже, с порога, мне так небрежно сказал, что некоторое время не придет, что ему жениться, дескать, надобно – батя велит. Он сам-то и рад бы на мне жениться, да я, вишь, другая, не такая, как все в деревне! А так-то он меня любит, ну и потом, конечно, как все утрясется, еще не раз ко мне заглянет….
- А дальше?
- А дальше ему страсть как пить захотелось, он у меня свежей водицы попросил – ну и выпил водицы. Из медвежьего следа!
А потом сверкнула глазами и с вызовом добавила:
- Вот так-то, Никитушка! Теперь и он – не такой, как все! Теперь мы с ним оба – не такие, как все!
Растерялся Никитка, не знает, что сказать. Чувствует лишь – пропал Федька! А потом разобрала его вдруг злость – откуда только слова придумались?
- Ну и дура баба, – зло буркнул он, пьянея от собственной храбрости, - Ну, и что ты получила, Анна свет Батьковна? Думала счастья себе приворожить, любви до гроба наколдовать? Ну, давай, отлови своего милого и посади на цепочке у крыльца! Служить его научи! Да похлебку раз в день выдавай! Тебе такой Федька нужен?
У Анны глаза заострились, ноздри раздуваются, видно – вот-вот и ее злость одолеет! А Никитка душою затосковал. «Все, - думает, - догавкался! Быть теперь мне жабой до скончанья веков!» Даже глаза закрыл с перепугу, ждет – что будет?…
И вдруг – плач… и Анна лицо руками закрыла, и рыдает навзрыд, причитает-приговаривает:
- Ох, Федюшка, Федюшка, сокол мой! Да что же я с тобой сделала! Да сгубила же я тебя во цвете лет! Ах, милый ты мой, да нету мне прощения!!! Ведь своими руками под смертушку тебя подвела-а-а…!
- Смертушку? – вскинулся Никитка. - Ты, ведьма, ты откуда знаешь???
- Знаю, - горько ответила та. У Никитки все поплыло в голове. Он ведь тогда, в последний раз-то, хлеб нес Федьке. Уж не в первый раз нес, а тут… В тот миг, когда он Федьку-то вызвал, откуда ни возьмись – мужики деревенские, трое, все с кольями и вилами, и Федькин крик: «За что? За что продал меня, Иуда?». Сам Никитка тогда кидался на мужиков, себя не помня, вначале его просто отпихнули в сторону, чтоб не мешал вязать оборотня, а потом уж, когда увидели, что настырничает малец, – с чувством и с расстановкой прошлись по нему, четко впечатывая удары куда надо. Последнее, что он помнил оттуда, была боль, а потом Никиткины вспоминания закончились…
Анна уже не плакала – молчала, закрыв лицо руками, да головой горестно покачивала со стороны в сторону. Лишь всхлипывала иногда. Но… вдруг утихла, подобралась вся, вскинула голову, прислушиваясь. Мягко, совою серою, кинулась к окну, распахнула его, а там – ничего, только вороны на ближних елках раскаркались. Чутко вслушалась, поводя головою, метнулась назад к парнишке, быстро помогла ему подняться, подтолкнула назад к лежанке:
- Быстро! Лежи! Шибко больной!
А сама закружилась-завертелась по избе, набрасывая на себя какие-то несусветные юбки-кацавейки, платки-телогрейки, и при этом вся сморщиваясь, усыхая и старея на глазах. И через минуту уже не Анна-ведьмачка перед ним, а злобная вздорная бабулька, шибко похожая на бабку Параскеву, что живет в третьем дворе и вечно моет кости всякому перехожему, да так, что от этого «мытья» точно какая-то болячка да приключится…
На крыльце между тем затопали сапогами, несколько раз стукнули в дверь. Не дождавшись ответа, отворили, вошли. Три здоровых мужика не слишком опасливо сняли шапки, поискали икону в правом углу, не нашли, перекрестились на пучок зверобоя и вновь нахлобучили шапки.
- Ты … это… здравствуй, Анна, – пробубнили. – Говорят, малец этот, оборотнев, у тебя отлеживается…
- Ужо после вас отлежишься, ироды. Это ж вы его так отходили, все ребра переломали, нутро отбили? Парень чуть сразу не окочурился!
- Ты уж скажешь! Ну, поучили его чуток, шоб знал, как с нечистью водиться!
- Брат он ему, между прочим. Брат кровный! Ты, Антип, бросил бы брата своего в лесу подыхать? А ты, Филимон? Небось тоже стал бы ему хлеб носить!
- Да полно тебе, Анна… нешто мы звери! Не убили ж никого, а то, что выследили, куда малец ходит, да там и повязали Федьку-оборотня, так энто мы ж не для себя старались… Князь вон каку награду за него обещал! А у нас семеро по лавкам!
- Да ладно! Ваши «семеро по лавкам» - жадность ваша несусветная! Ведь удавитесь сами за копейку, а уж чужую душу сгубить или мальца отметелить – это вам вообще, так, ерунда! Ну? Федьку вы уже взяли, мзду свою получили, душегубы! Чего еще надо?
- Так это… мальца надоть!
- На что он вам? Добить и его хотите?
Мужики зло засопели, закипая, как чугунки в печи.
- Федька, между прочим, убег! И опять шастает в округе!
- Убег? – равнодушно спросила Анна, но Никитка услышал, как напрягся ее голос, да и у самого сердце радостью трепыхнулось, - Убег, говорите? Не удержали и запоры княжеские? Ну, а малец вам на что?
- Схроны он оборотневы знает, – пробубнил Антип, - Князь велел его сыскать да к нему представить. Опять же, награда…
- Мальца не дам! – зло выкрикнула Анна. Мужики переглянулись и в глазах их мелькнуло холодное равнодушное выражение: «Да кто тебя спрашивать будет…» Один из них буркнул: «Ладно. Хорош лясы точить. Филимон, придержи ведьмачку, а ты, Антип, мне пособи…» - и, слышно, направились к Никитке. У того душа в пятки, а Анна вдруг равнодушно так говорит:
- А, да и ладно. Что он мне – сват, брат? Забирайте, мужики, если сможете, да только сильно плох он, боюсь, не довезете! Князю-то он живым нужен!
И, говоря это, склонилась над парнем, приподняла голову, якобы поправляя подушку, и незаметно, но сильно, нажала двумя пальцами куда-то у основания шеи Никитки. Он почувствовал, что звуки глохнут, мир темнеет, и в груди разливается странная пустота… лишь голос Анны, панический голос: «Да он кончается, мужики!!!» И пустота, пустота кругом, тело сотрясается в конвульсиях, а впереди – свет яркий, манящий…
«Убила, ведьма проклятая!!!!» - страхом ожгло сердце, а сделать что-то – нет возможности, не видит ничего Никитка и не слышит, как мужики, охнув и крестясь, со страхом попятились к двери. Потом один из них таки подошел к лежанке, послушал сердце, приподнял веко, заглянул в закатившийся глаз без зрачка. Зло сплюнул, выругался, напялил шапку, махнул рукой и вышел.
И остальные следом пулей вылетели…

Никитке уже становилось скучно, труба была серой, без картинок и узоров, и лететь по ней было нудновато. «А умирать-то просто…» - подумал он, и вдруг почувствовал боль - знакомую боль сломанных ребер. И голос Анны, зовущий его:
- Эй! Никитушка! Оклемался? Извини, пришлось тебя чуток помять! – смеется. - Иначе никак!
- А мужики что, ушли? – спрашивает парнишка.
- Да ушли, ушли, пугала огородные, нашли, с кем спорить! Дубины стоеросовые, верят лишь глазам своим, осоловелым от жадности!
А сама смеется вся, аж светится! Лохмотья прежние на ней, а лицом помолодела, глаза сияют, и по избе не ходит – летает! Принесла Никитке отвара горячего, велела пить «малыми глотками», да тихохонько сидеть пока в уголке, не мешать ей…
Булькали в печи чугунки, мелькали руки Анны с мешочками-узелочками, банками-склянками…Разносились по избе запахи то смрадные, то весной ранней отдающие… Анна, с лицом серьезным, губами, в точку сжатыми, из одного чугунка в другой варево по каплям отсчитывает… И в воздухе – то ли туман, то ли дымка, а может, это серые тени из углов выползли на середину избы и скрывают Анну от глаз Никитки? То ли видит он, то ли мерещится, что стоит ведьма посреди избы, снимая с себя одну старушечью одежонку за другой, и чем меньше на ней одежды – тем моложе она становится! А как совсем без одежки осталась, выпрямилась, как тростинка, молчит, ничего уж не приговаривает, руки в отваре смочила и по телу проводит сверху вниз, будто боль, горе, слезы, года прожитые, слова злые людские смывает с себя. Платок распустила, волосы на свободу вырвались, по спине рассыпались, и, кажется, не волосы то – свет солнечный по спине белой скользит, избу освещает. Сидит Никитушка, отвар свой глотает и знает, что надо бы не глядеть на Анну, нехорошо это, да глаз отвести не может…
А та взяла со стола флягу на ремешке кожаном, слила в нее другое варево и шагнула к парнишке – у того аж щеки жаром заполыхали. Засмеялась тогда ведьма, сдернула с крюка плащ, завернулась в него - и флягу ему протягивает:
- Федора мне поможешь сыскать… Ты-то знаешь, где он может сейчас бродить! Как найдем его, я приманю, а ты постарайся ему на спину из фляги плеснуть, да побольше – не жалей зелья-то!

Желтая масляная луна заливает лес светом, видно почти как днем, только тени – черные-пречерные, как провалы в ад. Вот и ель поваленная, где Никитка с Федькой в первый раз встретился. Он шел сюда наобум, но пришел верно – оборотень был здесь, и Анна его первой почувствовала. Парнишку за руку – хвать! - и в сторону толкнула, схоронись, мол, а сама плащ с плеч сбросила и идет медленно, не идет – плывет по поляне.
И вдруг прямо перед ней будто земля вздыбилась – черная гора встала на задние лапы и идет, идет-наступает на Анну, будто хочет смять ее, смешать с травой и цветами, что поляну укрыли…
А ведьма руки протягивает, голову громадную, медвежью, без страха обнимает и клонит ее к земле, клонит, заставляя медведя вначале пригнуться… Потом опуститься на четыре лапы… А потом и вовсе лечь.
Выглянул Никитка из-за дерева, а на поляне сидит Анна, медведь ей голову на колени положил и урчит – жалуется, а она склонилась и шепчет что-то ласковое ему в большое мохнатое ухо… и гладит его по голове лобастой, а другой рукой машет – пора, мол!
А уж как подкрался Никитка тихохонько да на спину медведю флягу опрокинул – совсем страшное началось… Шкура с медведя клочьями полезла, но, видать, боли-то и не было, потому как зверь только привстал удивленно, встряхнулся, сбрасывая с себя ошметки шкуры, – и встал уж человеком. Встал, посмотрел удивленно на руки свои человечьи. Потом – на луну в небе. Потом – опять на руки свои, будто не веря, что все кончилось. И вдруг охнул, упал на колени, ведьму обнял, и не понять – то ли плачет, то ли прощения просит. И та тоже – то кинется Федьку целовать, то спрячет лицо свое в Федькиных ладонях и причитает: «И ты… и ты меня прости, сокол мой!» Никитка сидел, таращил глаза на это диво до тех пор, пока не засмущался вконец, а потом встал и ушел в лес. Нашел место поудобнее, развалился на траве, лежит, луну желтую в небе разглядывает и думает:
« А у дядьки Степана лошади хорошие, однако. Знатная тройка! Ну, та, что он обещался за Анфиской отдать…»

Нежданный променад

Простоволосая головка,
Улыбчивость лазурных глаз,
И своенравная уловка,
И блажь затейливых проказ –
Все в ней так молодо, так живо,
Так непохоже на других,
Так поэтически игриво,
Как Пушкина веселый стих…
П.А.Вяземский.

Утро – приятная штука, если знаешь, кто ты и кем проснешься. А Стас Горин, «проходимец» высшего ранга, знал о том, кем он проснется, не всегда. Уж такова доля «проходимцев»! Засыпают они в стартовом кресле, в конторе с красивым названием ЦИМиС, (Центр Изучения Миров и Ситуаций), а просыпаются там, куда их забросит очередное задание, в чужом мире, в чужом теле, иногда рогатом, иногда хвостатом, а иногда и вообще медузообразном! Сроку им отпущено немного, от сна до сна, и за это время надо сделать предварительную разведку мира и узнать, насколько он пригоден для дальнейшей разработки. Ну, и, конечно же, надо за это время в том мире не окочуриться. Потому что если какая-то местная зубатая тварь сожрет местное тело с сознанием «проходимца» Стаса Горина, то и реальному Стасу не поздоровится. Пенсия и место в стационаре для умственных инвалидов обеспечены.
Однако Стас не жалуется, и работой он доволен. Платят – дай бог каждому. Опять же, драйв и адреналин. Ну и, кроме того, когда знакомые девушки его спрашивают: «Что ты на работе делаешь?», он честно отвечает:
- Сплю!
И девушки хохочут. И все довольны.

Он почувствовал, что просыпается. Напрягся, насторожился, включил слух, потому что ничего хорошего его ждать не могло. Мир сплошных войн и катаклизмов. Отправляя его туда, главный «стартовик» Центра и старинный друг Стаса, Юрка Козырев, вздохнул, поправляя на Стасе датчики оборудования, и сказал:
- Держись там, Стасян, - и всхлипнул мясистым носом, - мир не подарочек, скажу я тебе. Постапокалиптика, борьба за выживание и прочие прелести. Эх, и чего людям неймется? Все воюют, воюют... То ли дело раньше… - и он бросил взгляд на свое кресло «стартовика», в котором валялся томик с буквами на форзаце: «А.С. Пушкин»
- Юрансий, опять в лирику ударился? – хохотнул Стас. - Всё о барышнях со шлейфами мечтаешь? Юрик, ты у них не котируешься. У тебя нет поместья и крепостных душ.
- Жили же люди, - опять вздохнул Юрик, втискивая свое пышное тело в кресло и подключаясь к аппаратуре заброса, - никуда не спешили, кофей на террасе пили…- пальцы его между тем ловко бегали по панели управления. - Стасянище, хватит болтать, настраивайся. Я уже в системе. Эх, дамы в платьях до полу, и по-французски так и шпарят, так и шпарят! Ну, поехали, что ли. Аккуратнее там, Стас!

«Аккуратнее там, Стас!»
Как обычно, последние слова сразу всплыли в памяти после пробуждения. Он прислушался. Тихо. Ни взрывов, ни звука выстрелов, ни грохота военной техники. Ладно. Разберемся сначала с телом. Руки? Есть, шевелятся, их две, это хорошо. Ноги – действуют, ходить сможет, хорошо. Глаза – есть, открылись, видят. Рот, уши – вроде тоже на месте и функционируют. Остальное… ну, проверить не помешает!
Сунул руку под одеяло.
Обмер.
НЕТУ! Самого главного – нету!
Сна как не бывало. Он подскочил, как ошпаренный, сбрасывая с себя одеяло, еще не понимая, где он, и зная толком только одно: там, где есть кровать, обязательно есть и зеркало! Да вот и оно – стоит на небольшом столике в углу, перед столиком – какой-то яркий пуфик. Шлепнулся на него Стас и жадно начал обшаривать глазами зеркальные просторы, разыскивая себя. Тщетно!
Из высокого зеркала в фигурной раме на него смотрела девушка, лет пятнадцати-семнадцати, не больше. Светловолосая. Глазки досыпающие ресницами пушистыми хлопают, губки тоже еще не проснулись, сложены сонным бантиком, а кожа … так вот откуда выражение: «не девушка – персик!»
«А я? где я? – ошарашенно подумал Стас. - Надо понимать – во всем этом великолепии?!»
Встал. Отошел подальше, чтобы видеть себя во весь рост. Воровато огляделся по сторонам – нет никого. Стащил через голову ночную рубашку…
Да, Стасян. Вот это ты попал! Всё было – такого еще не было! Хорош! Слов нет, глаз не отвесть, вот только – дальше-то что?
А тело, еще хотевшее спать, вдруг потянулось сладко-сладко… и так изогнулось перед зеркалом, что у Стаса аж дух захватило, и сильно пожалел он о том, что он - внутри! а не снаружи!
Между тем со двора, из раскрытого окна, донесся скрип телеги, смех и нестройные мужские голоса. Тело, в котором оказался Стас, вдруг ожило, легкими шажками подкралось к открытому окну, выглянуло наружу из-за полуспущенной кисейной занавески. А там, во дворе, на зеленой вытоптанной траве, испещренной желтизной одуванчиков, несколько мужиков, явно русского вида, садились в опять-таки русскую телегу, держа в руках вполне русские косы.
«И где война? - растерянно подумал Стас. - Это что - ополчение? Ну, Юрка, ну, обормот, дочитался романов! Куда он меня зашвырнул, экстра-мега-«стартовик» высшего класса, а?»
Между тем один из косцов, молодой деревенский парень, этакий Илья Муромец, уже сидел в телеге и жадно водил глазами по господским окнам – будто искал кого-то. Увидел Стаса в окне, заулыбался - и тут Стас понял, что парень видит не только его лицо, но и то, что пониже… до пояса!
«Кошмар!» - подумал Стас, и попытался отскочить. Не тут-то было! Тело, ему доставшееся, сделало вид, что оно ничего не замечает, лениво потянулось у окна (зная, что тот, внизу, с нее глаз не сводит), и уж только потом опустило занавеску.
- Ай! Барышня! – раздалось от двери. - Да что ж это вы, как блудница вавилонская! А ну как папенька войдут!
Стас не успел даже оглянуться, а уже, чужой памятью, знал, что это тарахтит Глаша – горничная его, девушка веселая и не шибко красивая, с мелкими оспинками по всему лицу. «Как бы ее спровадить?» - подумал он, а тело между тем так же лениво потянулось еще раз и надменно сказало:
- Ну так подавай одеваться! Чай, давно пора!
И неспешно подошло к зеркалу – как будто нарочно, чтобы Стас мог еще раз на него поглядеть. Повертелось там немного, потом легко присело на пуфик, а Глаша, меж тем, уже тащила ворох чего-то кружевного, батистового, душистого и бело-розового. И началось таинство одевания барышни девятнадцатого века! Сначала кружевные панталончики, с мережевным шитьем, с розовыми цветочками, шитыми ришелье по краю оборок. Потом рубашечка батистовая, невесомая, падающая с точеных плеч. Потом – чудо девятнадцатого века – корсет на китовом усе, с жестким пластроном впереди, с розовыми атласными бантиками и вышивкой гладью. Потом жестокий процесс затягивания Стаса в этот корсет! До потемнения в глазах! Дальше очередной кошмар и ужас – на Стаса надели белые кисейные чулки и натянули тугие подвязки с атласными бабочками, и ноги сразу оказались в плену.
«Благословен будь, ты, неизвестный, придумавший колготки!» – подумал Стас. А Глаша уже стояла перед необъятным одежным шкафом и вопросительно смотрела на свою «госпожу».
- Что? – буркнул Стас.
- Платье какое вам подать, барышня?
И покоритель неизведанных миров впал в прострацию… Глашенька, солнце ты мое старосветское! Да я-то откуда знаю? Спроси чего полегче, а?
- Давай то, что вчера!
- А-а, папенька опять заругают! Он вам не велел больше то платье одевать!
- Да в баню папеньку! Все равно давай!
Сказано – сделано; и Глаша ловко упаковала Стаса в нечто воздушное и кружевное на уровне плеч и груди, жесткое в районе талии и летящее, как тополиный пух, там, ниже, где находились стройные ножки в атласных туфельках. И отступила, довольно оглядывая дело рук своих.
- Ты… это… ступай, Глаша… спасибо! - только и смог выдавить из себя Стас, и девушка, присев, ушла.
А он остался - стоял посреди комнаты, как айсберг, потопивший Титаник! Вокруг него необъятно простиралось платье, тьма нижних юбок путалась в районе колен, корсаж почти полностью открывал грудь, и легкие кружевные оборки спускались по плечам и груди, едва прикрывая соски, будто драгоценная оправа вокруг диковинного бриллианта. Да! Он бы своей дочери, будь она у него, тоже не разрешил бы такое платье надеть!
Однако - хорош. Ох, и хорош, шельмец…
Внизу, между тем, зазвонили – к завтраку. Стас вздохнул, вздернул свой шестнадцатилетний нос - и отправился «в свет», мысленно повторяя: «Ну, Юрасик, ну удружил…»
В столовой за завтраком уже собралась вся семья : папенька, маменька, незамужняя тетушка Софи, учившая Стаса хорошим манерам, и парочка младших отпрысков со своим гувернером. Здесь же был и управляющий – деревенский мужик, «выбившийся в люди». Когда Стас величественно вплыл в столовую, создавая вокруг себя турбулентные вихри своим недозволенным платьем, все… нет, не удивились – все обалдели! Маменька с тетушкой неодобрительно поджали губы, папенька открыл рот и начал вспоминать гневные, но приличные слова, а гувернер так вообще – забыл, как его зовут. Только мелкие мальчишки, младшие братья Стаса, толкались ногами под столом и совершенно не обращали внимания на платье старшей сестры вследствие малого пока что количества гормонов в растущем организме. Да управляющий в упор не замечал Стаса, потому что для него объект, достойный внимания, должен был обязательно носить сарафан и иметь косу до пояса.
Положение спас дворецкий, человек достаточно старый, много чего повидавший и наученный не реагировать ни на что – пусть бы даже вся семейка спустилась к завтраку нагишом. С лицом, напоминающим мороженого хека, он начал подавать завтрак, и все сосредоточились на еде, отложив обсуждение наряда на потом… да так и не вспомнили после. Вот только маменька нашла-таки время и, где-то между бланманже и киселем, едко заметила: «Милочка! С утра… к завтраку… и в таком виде? Это уж совершеннейшим образом не комильфо!»
Стас с удовольствием, не спеша, откушал разных деревенских яств, выпил кофею и откинулся на спинку кресла, переваривая завтрак. Дети вместе с гувернером ушли, папеньке поднесли раскуренную трубку, и он держал ее в руках, собираясь затянуться, но ожидая чего-то. И маменька с тетушкой стояли тут же, вылупившись на Стаса, как совы в кунсткамере!
- Жюли, дитя мое, пройди в гостиную! – сказала, наконец, матушка и неодобрительно поглядела на тетушку – дескать, «за что я тебя кормлю?»
«Ах, да… - спохватился Стас, - вроде дамам надо уходить!»
И послушно ушел, а папенька остался курить длинную трубку, и с ним - управляющий, предпочитавший махорку. Они говорили о видах на урожай и о том, что сегодня косцы будут косить ближний луг, сразу за господскими огородами… а Стас жадно ловил ноздрями душистый дымок, долетавший из столовой, и думал, что покурить бы он тоже сейчас не отказался!
Маменька с тетушкой неспешно обсуждали, каким рисунком вышить диванную подушку, и пытались выпытать мнение об этом Стаса. Он мужественно нес всякую чушь на заданную тему, а думал лишь об одном: когда же можно будет слинять отсюда и стащить с ног надоедливые чулки и убийственные подвязки? Наконец, улучил минутку и выскользнул из гостиной, где они сейчас все находились, в библиотеку. Там, опасливо озираясь, моментом стащил с себя чулки вместе с подвязками и быстро сунул их под подушку, лежавшую на ближайшем диване.
«Господи - как хорошо!»
И понял, что уже давно чувствует необходимость пройтись.
- Маменька, - сказал он неизвестно откуда взявшимся умильным голоском, - я выйду, прогуляюсь…
- Жюли, душенька, возьми зонтик! – услышал вслед.
Но ему было уже не до зонтика…. Быстро перебирая ногами под необъятным платьем, он бежал куда-то вперед, не сильно задумываясь – куда. Похоже, это тело само знало, что ему делать. Вокруг было раннее лето, свежее, еще не жаркое, не изнуренное мухами и комарами, зеленое и отцветающее - хотя липа как раз еще была «в самом разгаре», и везде чувствовался ее пьянящий запах. Стас давно махнул рукой на задание и на постапокалиптику, решив, что разбираться будет потом. Он расслабился и бездумно ощущал, как ноги сами несут его вперед, мимо огородов, к реке, за которой находился ближний луг – там, где сейчас шла косьба. Вот и вода – темная и неглубокая, эту реку можно было вброд перейти, только вымокнешь как минимум по пояс. Стас чувствовал, что атласные туфельки, надетые на босые ножки, таки натерли ноги, и последнее, что он сделал сознательно – это снял туфли и, подхватив, насколько возможно, платье, вошел в воду, да так и замер там, блаженно прикрыв глаза и пошевеливая горящими пальцами ног… тихо текла мимо прохладная вода, чирикали о чем-то ближние пичуги, да с луга, сразу за рекой, доносились голоса косцов…
- Барышня! Вы чего ж это, топиться пришли, или как? – услышал он… или уже она… с противоположного берега.
Открыла глаза. Там, на другом берегу – давешний «Илья Муромец», улыбается, глядя на нее… так улыбается – сердце замирает!
- А может вам сюда надо? – ринулся «Илюша» вброд через речушку, на руки ее подхватил, мигом перенес на ту сторону. А сам все смеется глазами….
А она – так, лениво – взгляд из-под приспущенных век, и:
- А мне, может, и не надо на ту сторону…
- Да как прикажете, – а сам все смеется, - я вас хоть до самой столицы…
Понес ее назад, да и остановился прямо посреди реки… вода совсем рядом – у его колен…не убежать! Наклонился к ней и поцеловал, а может, и она его - кто знает…
И тут Стас опомнился. Мама дорогая! Висит он на руках у какого-то мужика, обнял того за шею, и целуются они с превеликим удовольствием! Дернулся, как будто его током шандарахнуло, вывернулся немыслимым образом, плюхнувшись в реку, но оказался-таки на своих двоих, отскочил подальше. Увидел изрядно вытянувшееся лицо этого деревенского Казановы, злорадно подумал: «А обломись…» - выбрался на берег и босиком припустил в сторону господского дома. Бежал так, будто хотел выскочить из этого тела - красивого, молодого, но чужого! Да еще и способного его, Стаса Горина, ввести во грех содомский, помимо его же воли - жуть! Нет, хватит с него. Спать, спать, немедленно спать, и пусть Юрка его вытаскивает обратно! А то эта Лолита переросшая такого натворит!
Вихрем ворвался к себе, кое-как, не дожидаясь Глаши, выкарабкался из платья и упал на кровать. Зарылся носом в атласную подушку. Спать… спать… спать…
И только начал было покачиваться на сонных волнах, как вдруг в ухо – шепот:
- Барышня… Жуля… ну что?
Глаша, елкин кот…
Отвернулся, замотал головой: уйди, мол! - не уходит! Забралась на кровать, и теребит ее, и шепчет в ухо:
- Ну что, что? Я же видела, вы на луг бегали… видали его?
Пробубнил сквозь зубы:
- Не твое дело…
Отодвинулась обиженно, засопела, начала поправлять подушку… потом равнодушно:
- А меня Степан замуж зовет…
Ох….
- Ну, так иди!
- И Семен замуж зовет!
- Тоже иди!
- За обоих?
- Угу…
- Барышня! Вам бы все шутить, а у меня, может, жизнь решается! Папенька вон вообще хочет меня за Ермила отдать!
- Ну, так иди за Ермила, папеньку слушать надо…
- Ага, сильно вы сами-то слушаете… Ермил, поди, старый!
- Ну, так не иди за Ермила…
- А он богатый!
Все. Прощай, сон и возможность слинять!
Сел в кровати. Взглянул на Глашу. Сказал серьезно:
- Степаны, Семены, это все так – фигня на постном масле. Будь реалисткой, Глафира. Иди за Ермила, всю жизнь будешь в достатке!
- Ну вот, - совсем скуксилась Глаша, - вы уж точно как мой папенька заговорили… А если бы вам так? Ермил старый совсем, и из уха у него течет!
«Мда… - подумал Горин, - из уха – это перебор…»
- Ладно, не ходи за Ермила! - милостиво изрек он.
- Барышня, вы мне запрещаете?
- Да! Я тебе торжественно запрещаю выходить замуж за Ермила! И чтоб он близко возле тебя не показывался!
- Ой, спасибо! – Глаша засияла и давай Стаса обнимать, норовя чмокнуть куда-то в район щеки. - Дай вам бог, барышня, хорошего жениха! А папеньке так и скажу – вы, мол, не велите!
И вылетела за дверь.
Но ненадолго. Стас так и не заснул уже, хотя честно пытался. Лежал, думал, что сегодня с ним впервые случилось нечто такое, чего еще раньше не бывало. Он, специалист, не первый раз обживавший чужое тело, - потерял контроль над этим телом! Хозяйка тела вела себя, как хотела, и Стас не всегда мог справиться с ней! Почему? Может, в этой девочке было слишком много жизненной силы? Она – как вулкан, сметающий все на своем пути, и вообще барышня в шестнадцать лет (как он уже мог почувствовать) – ядерная бомба замедленного действия! Надо быть повнимательнее и не расслабляться…
Между тем солнце перевалило за полдень. Дверь приотворилась, неслышно проскользнула Глаша – видимо, думала, что Стас спит. Уселась на пуфике у зеркала, напудрила рябой носик пуховкой, начала красить губы Стасовой помадкой из крохотной баночки. И не так возмутил Стаса этот факт, как пришедшее на ум словосочетание «моя помадка…».
- Глаша! – позвал он.
- А? – подскочила она.
- Хорош красоту наводить, давай-ка мне какое-нибудь платье!
- Какое?
- Ну… выбери сама!
- Ага! – воодушевилась Глаша, ринулась в шкаф и вытащила нечто! Ярко-красное платье с массой бантиков, оборок, пуговиц, воланов, расшитое галуном и шитьем, с пижмами и турнюрами, напоминающее большой торт!
Ну уж нет! Он, конечно, мужик, но не настолько! Придется, знать, самому выбирать, а это страшилище…
- Глаша, нравится платье?
- Да…
-Дарю!
Немая сцена восторга черни…
Стас выбрал себе платье сам – в первый и, он надеялся, в последний раз. Простое голубое платье, слегка шитое серебром по лифу и удивительно подходившее к цвету волос этой девочки. Глаша вначале было презрительно сморщила нос. Но после того, как увидела Стаса во всем великолепии – удивительно тонкого в стройнившем его платье, с легким серебряным узором по мягким плечам, и сама же уложила волосы так, как велел Стас – светлая волна гладко зачесана назад и мягким каскадом падает на плечи, – ахнула от восхищения:
- Барышня! Я вас теперь всегда буду так причесывать!
А Стас вдруг подумал, что его Ленка делала себе похожую прическу в торжественных случаях.

(продолжение следует)

Нежданный променад (продолжение)

Как оказалось, к обеду сегодня ждали гостей, и не простых. Судя по словам Глаши, должен быть приехать сосед – помещик с сыном. Вроде как собирались барышню сватать… или сговориться пока… в общем, отобедать вместе, а там как бог даст. Потому и суетились слуги перед обедом, и маменька прислала свою горничную к Стасу за пудрой, которая у нее кончилась, и тетушка, раньше всех принаряженная в свое любимое красное платье, уже сидела в гостиной, как солдат на часах. Прислали гувернера – передать мадемуазель Жюли, чтобы сидела в своей комнате, пока не позовут к обеду. Вот и сидел Стас, скучал, сыграл пару раз в дурака с Глашей, посчитал уток во дворе, позевал… потом глядел, как подъехала повозка, вылез из нее старик, следом – кто-то помоложе… давай с папенькой обниматься, а маменька с тетушкой ручки повыставляли – ждут, когда приложатся…
Потом обедали. Стас всеми силами старался вести себя так, как приличествует барышне, вот только не всегда получалось. Началось с того, что платье он опять выбрал неправильно. Маменька и тетушка вытаращили глаза, и маман прошипела: «Чего это ты нацепила позапрошлогоднее платье? Не могла чего помоднее одеть?» Но, слава богу, больше ничего сказать не успела – завела беседу с приехавшими. Стас молчал, постреливая глазами на гостей. Сосед был типичный «старосветский помещик», а сын его – этакий перезрелый «поручик Ржевский», которому пора уже выходить в отставку, вот батюшка и подыскивает невесту по соседству. Стас вспомнил себя – каким он был сегодня утром, в зеркале, без рубашки, и подумал: «А не жирно ли будет поручику получить такой лакомый кусочек? Мало того, что приданое неплохое, так еще и невеста – красавица! Пусть вон осчастливит какую-нибудь старую деву!»
А потом другое на ум пришло: «Тебе-то что? Ты, главное, до вечера доживи, и усни, а эта малышка не пропадет! Она из поручика веревки будет вить!»
Вот так он и просидел весь обед – само смирение, так что даже матушка начала беспокойно на него поглядывать, а поручик – откровенно зевать. Стас едва было сам не начал зевать, да услышал, как папенька говорит:
- Тихон, подай нам с соседом сигары на террасу! А ты, душенька, покажи-ка гостю наш сад.
Сигары!
К черту приличия! Я тоже сигару хочу! Все! Я сошел с тормозов!
Мадемуазель Жюли живо вскочила из-за стола, бойко вымолвила: «Ах, папенька! Я сама вам подам сигары!» - и скорехонько юркнула в кабинет. Вынесла оттуда большую коробку, инкрустированную слоновой костью, бросила на поручика томный взгляд…
- Ах… я не думала, что она такая тяжелая…
Тот оживился, засуетился, тоже ухватил коробку, потащил ее на террасу. Жюлинька плыла следом, довольно ощущая, как две здоровенных сигары прячутся у нее за корсажем… ах, близок блаженствия час!
Между тем на улице вечерело, позванивали комарики. Жюли потащила поручика в сад, подальше от окон, где их могли видеть. Поручик оживился – видать, начал на что-то надеяться и, когда они скрылись из виду сидевших на террасе, попытался даже обнять мадемуазель. Та не очень сопротивлялась, так что осмелевшему поручику даже удалось поцеловать ее в ухо! Странно, но Жюлиньке это весьма понравилось… так, что даже голова закружилась, и в пот ее, родимую, бросило…
«Сигары! За корсажем! – с ужасом подумал Стас. - Убью, Жулька, вместе с поручиком!» Тут же сориентировался, остановился и деловито сказал:
- Ты, это… давай, сгоняй, принеси там чего-нибудь выпить!
«Ржевский» вытаращил непонятливые глаза.
- Ну, чего глядишь во все глаза, впередсмотрящий? Не слышишь – дама пить хочет!
- А-а… пардон, чего вам принести?
«Коктейль Маргариту!» - подумал Стас.
- Да чего-нибудь, только давай, цигель, цигель, ай-лю-лю! – и он развернул поручика, легонько подталкивая его между лопаток.
Тот начал оборачиваться, чувствуя неладное, и тогда Стас томно сказал:
- О, мон ами… силь ву пле…
Поручик нажал на газ и скрылся в направлении гостиной.
А Стас, забыв обо всем на свете, вытащил одну из сигар, откусил кончик, подскочил к ближайшему окну, на котором стояла свеча, прикурил от огня и с наслаждением, с огромным наслаждением – затянулся!
Это было такое блаженство… Он уселся в ближайшей беседке, на скамье, положив босые ноги перед собой на мраморный столик, пошевеливая пальцами ног в свежем вечернем воздухе… Ну, чулки и подвязки, само собой, уже давно лежали в библиотеке под второй диванной подушкой. Господи, как хорошо! Уснуть бы прямо сейчас…
И тут объявился проворный поручик с питьем. Живо, гад, обернулся – на свою голову! Ибо от увиденного он онемел - кроткая мадемуазель Жюли с расслабленно-довольным выражением лица затягивается крепким сигарным дымом, а ее стройные ножки лежат прямо перед ним - вот, на столе, протяни руку и возьмешь!. Бедный поручик понимал все меньше и меньше. Вид у него начинал становиться все более жалкий, потому что – ну не знал он, что ему дальше делать!
- Эй… - это Стас ему, – ну, чего стоишь? Садись, покурим…
Полез за корсаж (у поручика глаза оживились), вытаскивает ему вторую сигару.
- Будешь?
- Да… - хриплым голосом поручик. Потом залпом выпил все, что принес. Закурил. А Стас засмеялся – да только не своим голосом, как ожидал, а серебристым хохотком Жюли.
И тут поручика прорвало:
- Ах, мадемуазель! Я восхищен! Я не смел даже надеяться встретить здесь, в глуши, так сказать, такое свободомыслие и такую простоту нравов! Вы – богиня! Цирцея! Афродита!
- Стоп… Тебя как зовут-то?
- Николя…
- Коля, значит…. Слышь, ты греков оставь в покое, Колюшка. Прямо говори, чего хочешь? А то мне некогда…
- Мадемуазель Жюли!
- Стоп. Юленькой меня по-русски зовут.
- Юленька, душенька… пойдешь за меня замуж?
Стас взглянул на поручика, прищурившись… прислушался к Жулькиным ощущениям… вроде бы она не прочь. Выпустил длинную струю дыма и не спеша сказал:
- Заметано, Колян…
И вдруг почувствовал – что-то не то. Девушка внутри пищит, брыкается, и чуть ли не матерится! «Ах, да! - понял он,- я же барышне всю торжественность момента испортил!»
И тогда он томно опустил глазки, умильно сложил ручки в районе пластрона и как можно нежнее произнес:
- Да, мон ами…
Жули довольно завизжала где-то там, Колян засуетился : «Мы должны объявить об этом нашим родителям!» - а Стас с чувством выполненного долга сказал:
- Ты, это - давай, объявляй, а я – спать. Устала я, приятель! Режим у меня!
И потопал в сторону своей комнаты, мечтая поскорее добраться до подушки и приговаривая:
- Ну, Юрансий, ну, приятель… ну, погоди, вот я вернусь!

Девочка

В декабре темнеет рано. Ночь послушно обнимала дорогу снежной крупой, покорно ложилась под колеса. Большой торопился, хмурился, бормотал о чем-то своем, вполголоса ругался на кого-то и, знай, прибавлял скорости. Девочка сидела рядом, на переднем сиденье, терпеливо молчала, ерзала и думала: как же ему дать понять, что надо остановиться? Ей надо выйти…

Вот если бы с ней была Сестренка, она бы сразу поняла!

Или Мама. Но Мама осталась дома, а Сестренка ее, Девочку, бросила – спряталась от нее в ящик и не выходит. А раньше они играли. Даже спали вместе! Правда, Мама ругалась и отправляла Девочку спать в корзинку. Но ничего. Девочка даже там, в корзинке, слушая сладкое и теплое дыхание сонной Сестренки, чувствовала, что ее любят. Потом наступало утро, Сестренка уходила в школу, а Мама – на работу. Девочка немножко скучала, много бегала по квартире, иногда грызла что-нибудь, чаще – спала; и все время ждала, ждала, ждала – когда же придут они, люди! Зато когда люди приходили, начиналось веселье! Если было тепло, Сестренка с Девочкой уходили во двор и там до вечера бегали, прыгали и играли. Во дворе росла трава - правда, пыльная и редкая, но когда Девочка, гоняясь за бабочкой, забегала в самую гущу этой травы, ей казалось, что она в лесу… А когда Девочка уставала, Сестренка брала ее на руки, и волна счастья захлестывала Девочку до самых кончиков ушей. Да, она была счастлива, очень, настолько, насколько ей позволяло это ее маленькое собачье сердечко.
Потом, непонятно почему, случилось страшное. Все сошли с ума. Сначала принесли домой Сестренку, положили, будто большую куклу, начали говорить непонятные слова: «Авария… прямо из-за угла… прямо на нее… бедный ребенок!». Мама стала кричать, страшно и долго. Девочка забилась под диван и оттуда наблюдала, как в квартире появилось много чужих людей; они сидели на диване и на всех стульях, плакали, потом положили Сестренку в деревянный ящик, и непонятно было – как же теперь она играть будет? Сидя под диваном, переполненная страхом, непониманием и растерянностью, Девочка тонко завыла – будто тоже плакала.
- Чует, собака-то, - раздались голоса, - бедняга… попрощайся с хозяйкой!
Девочку подняли на руки, поднесли к ящику, и она в последний раз тогда увидела Сестренку.
Потом все ушли и унесли ящик. Настал вечер. Потом ночь. Было тихо-тихо, и Девочка наконец-то вылезла из-под дивана. Вернее, голод ее выгнал. Она сунулась к своей миске, но за весь день ничья рука не плеснула туда супа. Она шмыгнула на кухню, обшарила все углы, но нигде не завалялось ни корочки, ни колбасной шкурки. И в который уже раз за этот страшный день Девочка принялась плакать…

Мама пришла лишь поздним утром. Вошла, захлопнула за собой дверь, тяжело ступая, прошла на кухню. Села прямо на пол, свесила руки между коленями и уставилась в противоположную стену.
Сидела, смотрела и ничего не делала. А ведь Сестренка, наверное, уже вылезла из своего ящика и сейчас вернется из школы. Надо греть обед, да и ей, Девочке, не мешало бы поесть!
- Ску, - вежливо напомнила она о себе.
Бесполезно!
Мама все сидела, и тогда Девочка ткнулась носом ей в ногу и лизнула свесившуюся руку. Машинально мама взяла Девочку на руки, и та благодарно кинулась облизывать Маме лицо.
- А… - сказала Мама, - а-а-а… Лиза! Лизонька, Лиза, Лиза моя…
Она опять плакала, уткнувшись в колени и отшвырнув от себя Девочку. Потом встала, ушла в комнату и там, не раздеваясь, упала на кровать. И опять плакала. Девочка сидела в кухне под столом и молчала.

Среди ночи стало невмоготу. Голод скрутил ее так, что она не выдержала и начала опять выть. Сначала тоненько и тихо, потом все громче, сильнее. В стену забарабанили, но Девочка так хотела есть, что выла, и выла, и выла.
Забарабанили уже в дверь. Из спальни вышла Мама, сразу запахло резко и неприятно – так пахло раньше, когда кто-то болел. Мама, сгорбившись и волоча ноги, прошаркала к двери, открыла.
- Соболезную, - раздался неприветливый голос, - что это собачка ваша, извиняюсь, воет? Час ночи уже. Людям завтра на работу. Угомоните ее!
- Собачка? – растерянно переспросила мама, - Воет? Я… я не заметила. Простите. Я… да, я что-нибудь сделаю…
- Вы ее хоть кормили? – раздалось неприветливое.
- Не помню… - прошептала Мама.
- Поразведут тут собак, а потом голодом морят! – торжествующе заявила соседка и захлопнула дверь.
Мама прошла на кухню, сунула руку в хлебницу, вытащила оттуда кусок и бросила на пол. И опять упала на диван, и там уже что-то бормотала и всхлипывала.
Так Девочка первый раз в жизни поняла, что черствый хлеб может быть вкуснее мяса.

Потянулись длинные, серые, пустые дни. Девочка ела хлеб, жила в кухне под столом и иногда выла. Мама молчала и все реже бывала дома. Однажды она пришла не одна – вместе с Большим.
- Вот видишь, - голос Мамы был тихий, неживой, - вот так я и существую.
- Бедная! – решительно ответил тот. И начал действовать.
- Так нельзя! – вещал он, решительно шагая по квартире. - До чего ты себя довела! Да, у тебя случилось страшное горе, но ведь жизнь продолжается! Завтра же ты переедешь ко мне. Квартиру продадим, когда найдется покупатель с хорошими деньгами. Нет, вначале ремонт сделаем. Тогда за нее больше дадут. Нет, тебе нельзя здесь оставаться, иначе ты с ума сойдешь. Все, все, начинается новая жизнь!
И Мама… Мама засмеялась. Тихо-тихо, почти шепотом, но – засмеялась. Обрадованная Девочка выползла на брюхе из-под стола и, визжа и виляя хвостом, поползла к Маме.
- Ой, я про тебя совсем забыла. А с ней-то что делать? – Мама повернулась к Большому.
- Ну, взять ее с собой ты не сможешь. Квартира у меня небольшая, да и не надо, чтобы тебе что-то напоминало о прошлом. Придется избавиться от собачонки.
- Как – избавиться? – приподняла брови Мама.
- Ну, я имел в виду – отдать в хорошие руки. Да ты не волнуйся. Я все устрою! – уверенно сказал Большой, хватая Девочку под мышку, - найду ей хорошего хозяина!

И вот она едет с Большим в машине, и ерзает на сидении, и поскуливает – тихо-тихо, потому что громко скулить нельзя, за это наказывают. Куда они едут? Зачем? Долго ли еще ей терпеть? Девочка ничего не знает. Она лишь понимает, что долго не выдержит, - и, когда на очередном ухабе машину хорошо встряхнуло, она не выдержала.
Мокрое пятно широко расплылось по обивке.
- А! Черт! Чертов щенок! – Большой зол. Очень зол. Девочка сидит, прижав уши: теперь ее наверняка будут тыкать носом в мокрое.
- Все, хватит! – все более распаляется меж тем Большой. - Навязалось счастье на мою голову! Пошла отсюда! – маленькое визжащее существо вылетает в распахнутую дверь машины и шлепается прямо в придорожный сугроб. Хлопок двери, звук мотора, и машина исчезает в ночи.

Сначала она, выбравшись из сугроба, пыталась бежать в ночь, в темноту, туда, куда уехала машина. Ее не бросили, нет. Она просто выпала. Сейчас Большой увидит, что ее нет в машине, и вернется. Не может же он, в самом деле, оставить ее здесь совсем одну. Но машина не возвращалась, сколько Девочка ни бежала, и тут ее осенила страшная догадка: ее наказали! Она выла, и вдобавок намочила сидение. Вот ее и оставили тут.
И тут-то ей стало по-настоящему страшно.
Она заметалась по вылизанному ветром шоссе туда-сюда, то призывно лая, то начиная тоскливо выть, заметалась беспорядочно, бестолково, в панике. То ей казалось, что вот-вот кто-то появится, и тогда она громко и звонко лаяла; то она начинала бояться черного ночного леса, стеной стоящего вдоль дороги, и тогда замирала, припав к шоссе, и вслушивалась в ночные звуки. Из-за кромки леса вдруг вылетела бесшумная большая тень и, махая мягкими, будто ватными, крыльями, помчалась к Девочке. Взвизгнув от ужаса, путаясь в лапках, она рванула к лесу, чтобы спастись от этой летающей смерти. Едва не застряв в сугробе, она чудом домчалась до леса - и бежала, бежала, бежала прочь от дороги, пока хватало ее силенок. Потом пошла шагом. Потом побрела. Потом уже еле двигалась, с трудом переставляя лапки. А потом и вовсе легла в снег, чувствуя, как холод сковывает тельце, сводит лапки, морозит хвост и нос. Она понимала, что надо бы хотя бы зарыться в снег, но сил уже не осталось…
Девочка закрыла глаза.

- Р-р-р, - раздалось над ней, негромко, но настойчиво. Она испуганно прижала уши и тоже попыталась зарычать. Но когда увидела Его – тихо ахнула.
Это был Пес. Не просто пес, а ПЕС! Большой и красивый! Если бы он оказался рядом с Мамой – наверняка был бы ей по пояс! Широкая, сильная грудь, мощные лапы с густым подшерстком между пальцами, большая, лобастая голова, массивная челюсть и грозные клыки. А еще он был белый! Снежно-белый, будто порождение зимнего леса, с густой, искрящейся в лунном свете, длинной шерстью и ясными, как звезды, глазами. Громадный, непоколебимый и грозный, он возвышался над Девочкой, и она поневоле поджала хвост и закрыла глаза. «Интересно, меня сейчас съедят или потом?» - обреченно мелькнула мысль.
- Урр, уфф! – теплое дыхание обдало ее, и горячий шершавый язык лизнул собачонку в замерзший нос. Потом несколько раз лизнул морду. Девочка осмелела и пару раз вильнула хвостиком. Пес еще раз приветливо заурчал и подтолкнул Девочку носом в бок. Она встала и, когда он пошел вперед – пошла следом. Он оглянулся, увидел, что она плетется за ним, и опять довольно рыкнул. Вскоре впереди показалась большая старая ель, вся засыпанная снегом. Лапы ее опускались до самой земли и образовывали почти настоящий шатер. И вот здесь-то, под кровом из еловых лап и снега, на мягком ковре опавшей хвои, Девочка наконец-то сладко заснула, прижавшись к теплому боку Белого Пса.
И не снилось ей ничего.

Утро было прекрасным – целый букет свежих лесных запахов обрушился на Девочку, когда она проснулась и вылезла наружу из их логова. Так вкусно и так много она давно уже не нюхала! Громадный белый зверь был здесь же – не спеша и с удовольствием поглощал то, что еще недавно было зайцем, а когда увидел Девочку - подтолкнул носом кусок мяса и ей. Терпеливо дождался, когда она поест, потом встал и побежал вперед. Девочка уже привычно затрусила следом. Странно: если вчера Пес все время оглядывался, проверяя, не отстала ли она, то сегодня он, казалось, захотел убежать от Девочки. Он бежал все быстрее, и ей приходилось прибавлять шагу, но все же она твердо решила – не уйдешь! И поэтому, когда он взлетел в прыжке над поваленным деревом, она тоже смело прыгнула следом! Но, уже прыгнув, увидела небывалое – громадный белый зверь таял, растворялся в воздухе, как теплый пар тает на морозе; и вот уже вместо Пса искрится в зимней стылости туманное облачко льдистых кристаллов, искрится, сияет в рассветных лучах солнца и ледяными иголочками падет вниз, на покрытую снегом землю. От неожиданности, от растерянности, и еще потому, что лапки малы да коротки, Девочка врезалась в дерево и покатилась назад кубарем. Истошный, обиженный визг разнесся над лесом.
- Елки-палки, а ты тут откуда взялось, чудо??? – большая бородатая голова в вязаной шапке показалась оттуда, из-за дерева, рука в рукавице сгребла Девочку, поднесла к заиндевевшим усам.
– Ай, славная псина! Одна! Посреди леса! С неба упала, что ли? – говорил густой бас; прямо напротив Девочки двигались пышные усы, от тела, большого и сильного, шло ощутимое тепло. - Поди, замерзла? Ну-ка, иди, погрейся пока! – и он сунул Девочку за пазуху, в благословенность тулупа. Потом зашагал назад, по своим же следам, выкрикивая:
- Петр Степанович! Дружище Штирлиц! А иди-ка ты сюда, погляди, какую я Снегурку-красавицу в снегах нашел!
- Дворняжка, - безапелляционно вынес вердикт «дружище Штирлиц», осмотрев робко поджавшую хвост Девочку. – Зачем она тебе?
- Ну! Не скажи. Дворняги, они, брат, ума палата! Хитрые, живучие, на всё горазды! Ну, сам посуди: совсем ведь еще кроха, а выжила в таком лесу, на таком морозе! Я ее даже зауважал. За одно это ей теперь полагается пожизненная пенсия! У-у-у, морда симпатичная!
- Точно, - засмеялся «дружище», - ишь, пригрелась у тебя за пазухой, глазищи блестят. Ну, что, - обратился он торчащему из полушубка носу, - тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?
- Тоже мне, Морозко нашелся, - засмеялся первый, - хватит моей собаке зубы заговаривать! Ладно, пошли, что ли. Охоты путной сегодня уже не будет, а до электрички еще топать и топать. Ну, что, найденыш, пойдем домой? – улыбнулся он Девочке.
«Да!» - ответила та звонко и весело, и эхо ее счастливого лая донеслось до самых дальних закутков леса.

Нечисть

Ах, как ярко светило солнце в это утро!
Свет разливался лучами по просеке, заставляя волка щуриться и засовывать голову в тень. Ни к чему этот свет. Лично ему лучше в темноте. А вот людишки там, за стеной березняка, в деревне, свет любили – ишь, выползли кто куда. Кто в поля, кто скотину гнал на пастбище. А кто и в лес собирался, по грибы там, по ягоды. Ну-ну…
Волк привстал, потягиваясь и разминая лапы, вырос глыбой над кустами папоротника, и луч солнца, случайно скользнувший вниз, блеснул антрацитовым отблеском на его черной шкуре. Да, этот волк был черным – как смоль, как ночь, как лесная черника. Почему – а кто его знает. Черный, и все. Волку было все равно, какого он цвета.
Он встряхнулся, разбрызгивая вокруг себя утреннюю росу, шагнул вперед и замер, услышав звонкий говорок:
- Привет, Черный!
«Приехали...» - подумал он обреченно. Говоривший был где-то вверху, и волку страсть как не хотелось поднимать голову – ну, не к лицу солидным, порядочным черным волкам пялиться в небо, выискивая там всяких вертихвосток!
- Привет, - буркнул волк в траву перед собой, - привет, Синяя.
- Я не Синяя! – сверху возмущенно фыркнули. - Я – фиалковая!
- Синяя, Синяя, - примирительно пробормотал волк, - чай, я еще разбираюсь, какого цвета фиалки, - и сел в траву, вскинув вверх лобастую морду цвета печной сажи, ожидая. Чего – он уже знал.
Сверху, на тонкой паутинке, опустилось некое создание – мелкое, но шустрое, с фигуркой вроде человечьей, а вроде и нет: руки-ноги на месте, но на спине – пара крылышек синих, потрепанных. Мордочка перекособочена, сияет довольной ухмылкой. Неужто рада его видеть?
- Ну, - довольно невежливо рыкнул волк, - чего надо?
- Ой, много чего! Как тебе мое новое платье? – Синяя крутнулась перед ним, взмахнув подолом и сверкнув пупырчатой кожей ягодиц. – Правда, красивое? Три дня смолой клеила…
- Коротковато, - безапелляционно изрек Черный и добавил: – И бельишко надо бы тебе носить, Синяя.
- Черный, ты даешь. Какое-такое бельишко? Твои волчицы - что, в бельишке ходят?
Черный от злости даже ругнулся по-волчьи, зло и коротко.
- Синяя, ты не волчица! Прекрати!
- Фиалковая… – томно протянула Синяя. - Фиалковая я…
- Ну и леший тебя задери! Хоть красная! Чего надо?
- Соскучилась! Давно не видались! И еще есть хочу! Давно! А ты?
- Да я, вроде, тоже не прочь, - осторожно ответил он. Осторожно – потому что от этой чертовки можно было ждать всего, чего угодно. Она же, меж тем, вздохнула, расправила мятые крыльца и подвинулась поближе к солнечному лучику, пробившемуся сюда, на дно березового леса. Расправила оборванные крылышки, подставила их солнцу и поеживалась зябко – крылышки трепетали, напитываясь солнцем, а чертовка розовела на глазах, синева ее принимала малиновый оттенок, лишь крылышки, уже вобравшие в себя силу солнца, оставались ярко-синими. Или нет – фиалковыми!
- Синяя, а сколько мы не видались? Давно, поди… - спросил Волк. Неизвестно почему даже и спросил. Ну, не соскучился же он по этой синей вертихвостке, в самом деле?
- Черный, ну ты и запытал. Я что, считаю, что ли? – почти раздраженно бросила она, и лишь где-то там, в глубине голоса, Черный уловил скрытые теплые нотки. - Много! Ты что, тоже по мне скучал?
- Да, – и ничего больше не добавил Черный Волк.
- Ну, - Синяя повела плечами, прижмурила глаза, встрепенула крыльцами, - ну, я иногда тоже…
- Ры, – глухо ответил Черный
- Ах, перестань! Ты же знаешь, что я не понимаю волчьего! Не темни! Излагай на общем!
- Да пошла ты, - пробурчал волк, - могла бы уже и выучить мой язык, отродье лесное.
- А зачем? – раздался беззаботный голосок. - Ты мне и на нашем, лесном, все скажешь, если захочешь. Ведь правда, Черный?
- Умр, – Черный жмурился, пытаясь сохранить серьезное выражение морды. - Синяя, лесовик тебя забери, скажу, конечно…
Она заулыбалась, разбрызгивая вокруг себя земляничные всполохи, протянула к нему тонкие синие пальцы-паутинки, ухватила его за черную мохнатую морду и звонко чмокнула в грозный нос, блестевший мокрой живой влагой. И зашептала призывно:
- Черный, ты видел? Деревня пуста, на ней никакой защиты… а людишек душ сто пятьдесят…
- Это с младенцами? – глухо спросил он.
- Да, всего…
- И что?
- И то… как обычно…
- Ты – с востока?
- Идет. А ты – как получится?..
- Ры…

Этим же вечером, на закате, когда солнце садилось, золотя мягкую деревенскую пыль, в деревню вошли двое.
С востока, от больших торговых городов, приползла побирушка, мелкая и оборванная, из тех, что живут чужой милостью. Маленькая, запыленная, с образом здешнего бога на груди, она гнусаво тянула богоугодную напевку, падая в пыль перед любым прохожим. Руки ее были грязны, ноги – босы и донельзя черны, и лишь глаза отливали странным фиалковым пламенем.
С севера в деревню вошел ражий черноволосый парень, с внушительным мешком за плечами, с печатью чьего-то торгового дома на поясе – ну, приказчик купецкий в пути, служилый человек, денег при нем немного, и лучше его не цеплять в дороге.

- Люди добрые, - жалобно бубнила побирушка под окнами, - пустите переночевать за бога ради… не пивши, не емши… ноженьки в кровь сбиты…

- Да уж неделю в пути, - вещал купецкий посыльный, сидя в местном трактире, - устал, как собака, а куда денешься – служба! Вот доберусь до места, и – домой. Там у меня жена и две дочурки.

«Что? – вспыхнула мыслью побирушка. - Две дочурки? Откель, Черный?»
«Отстань…»
«Не юли… Как на духу!»
« Чего взъелась, отродье бесовское?»
«А сам-то – кто?»
«Ну, Юта и Парь… серые спинки, лапки-пушинки… дочурки мои, звереныши… а что, Синяя?»
Тишина. Молчит лесное отродье.
«Что, Фиалковая?»
«Ничего. Надо же знать. Чай, в моем лесу девочки живут».
«Не в твоем! Еще чего!»
«А где?»
« Далеко, Си… Фиалковая. Далеко отсюда. В дальнем лесу, на тропе, тебе неведомой, в урочище, под корягой… там мой дом, там Айра и серые спинки. И… никогда они не будут в твоем лесу».
«Умен, Черный.»
« Что есть, то есть… Фиалковая!»

- Входи, божья странница, - сжалились в третьем доме, - вон, в сенях, на лавке, заночуешь.
- Спаси тебя господь, хозяин, - залебезила побирушка, - и тебя, и домочадцев твоих - много их, поди, у тебя?
- Хватает – моя семья, да сына, да брат гостит с женой.
- Ай, ай… да пребудет с вами со всеми благословение господа нашего!
- Сейчас хозяйка ужин соберет, перехожая.
- А и не надо, не хлопочи, хозяин, ужин мне бог даст…

- Я вам говорю, - ярился купецкий посланник, - мово хозяина никто на кулаках не сборет! Никто!
- Говорить-то мы все горазды… - лениво протянул пузатый чернобородый мужик в углу.
- Аль не веришь, мил человек? Пошто так? Я сам пробовал – так хозяин даже меня, первостатейного бойца в Ниркате…
- Не кажи гоп, пока не прыгнешь, - встал из-за стола другой, кряжистый и плотный, с кулачищами пудовыми. – Твово хозяина туточки нету, а вот тебе за бахвальство теперь ответ держать!
Купецкий посыльный хищно вскинулся, разжал кулаки, положил широкие ладони на стол, потом резко сжал их, чтоб не заметили раньше времени людишки блеснувшие в пазухах стальные когти…

Дом уснул, даже младенчик перестал хныкать в люльке, и мать его тут же засопела тяжелым всхрапом – видать, мало приходилось спать молодайке. Да, тяжко растить дите. Вот тебе первой и полегчает, милая…

Две руки схлестнулись над дубовым столом, сплелись жилами, вздулись венами, а ватага полупьяных людишек рядом дышит перегаром в затылок. Этот, напротив, ишь, как пыжится, думает, что его возьмет…. Сейчас-то, может, и возьмет, красавчик, да вот не пожалеешь ли ты после о своей победе, силач местный?
Нет. Не пожалеешь. Не успеешь. Ладно, потешься пяток минут, упейся победой, Бова-Королевич…
Тихо в ночи, не слышно ничего кроме храпа хозяина, а храпит-то как противно, будто жизнь из него вытекает с каждым вздохом. Как же бабка твоя с тобой рядом спит все эти годы? Нет, ты – второй… вот только выпью последние капли теплой молодой крови из этой мамашки…ну, а потом, конечно, из младенчика… Иначе – как же ему? Если мамки-то и нету уже? Без мамки никак… без мамки они плачут, а когда умирать начинают, то от них такое идет «давление», что окрест все замирает – как было от моих малышей, когда их нашли мальчишки в старом дупле… Они тогда умирали все сразу, задыхаясь в дыму горевшего дерева, а я еще ничего не умела сделать – молодая была и глупая. Теперь-то… теперь-то я многое могу. Но тех малышей помню. Всю жизнь…

Кость местного богатыря вдруг резко хрустнула, он взвизгнул, заваливаясь набок и хватаясь за руку… тут бы мне промолчать или охнуть сочувственно, потупивши глаза, но – не сдержался я, вскинулся торжествующе вверх, взвыл на своем языке. Людишки, конечно, переполошились. Кто в окна порскнул, кто на меня кинулся – дурики… у кинувшихся были мягкие шеи…

Синяя вскинула розовеющую морду, довольно зажмурилась на свет луны. Кровь! Наконец-то! Много крови! Женщина, еще молодая, совсем здоровая, потом жилистый старик, куривший трубку, – выпить его было все равно, будто выкурить добрую сигару… потом бабка – на закуску, пару среднелетних людишек с кровью, хорошо разбавленной алкоголем – тоже не помешает! И, наконец, – младенец, мягкий и свежий, сладкий на вкус, теплый и пахнувший почти так, как когда-то ее детишки в дупле… Она облизнулась, повела фиалковыми зенками налево-направо…. Куда дальше? Налево – малинник, сквозь него продираться – совсем крылья изорвешь, сиди потом сиднем в дупле, отращивай их по-новой. Направо – капустные грядки, кочаны все ровные, тугие… Синяя хихикнула, встрепенула мятыми крыльцами, и – по кочанам, по кочанам, как по кочкам болотным, запрыгала-заскакала, как девчонка расшалившаяся, перебирая тонкими лапками- паутинками, да к соседней избе, и – внутрь, сквозь дверь неприкрытую. Даже перекидываться не стала никем….

Черный молнией вылетел на крыльцо трактира, прыгнул - и уже в полете, на бегу, успел рухнуть на последнего человечка, «делавшего ноги» от ночного страшилы, привидевшегося ему только что. Правда, надо сказать, бежал человечек едва, ибо многовато принял на грудь нынче, и потому еще сомневался: а и впрямь образовался вместо купецкого приказчика черный волчина, или то ему опять нечисть мерещится, как надысь?
Ой, мил человек, не мерещилось тебе… ой, не мерещилось…

Синяя выскользнула из второй избы уже медленнее – брюшко ее заметно округлилось, глазки повеселели, и крылышки уже не свисали – боевито топорщились вверх. Уже почти сыта. Но – надо еще, надо, для того, что ей предстоит, нужно больше крови, больше, больше… вот еще в один домишко занырнуть ей надобно, там, чует она, тоже есть чем поживиться…

«Странно, до сих пор тихо. В трактире я передавил всех одним махом, этот, на улице, и пикнуть не успел. Я оттащил его к плетню, наскоро утолил первый голод и, крадучись, заскользил дальше, вдоль кривых заборов, высматривая прохожих. Ага…. Вон, топает ватага – местные женихи, человек пять, галдят на всю деревню. Бравые ребята. Ничего не боятся. Так и умрете все – браво и лихо, не успев понять, что к чему…»
Так и вышло – вот только один резвый оказался, увернулся от клыков Черного и помчался вдоль по улице, истошно вопя каким-то совершенно поросячьим голосом. Черный догнал его, конечно, и прикончил тут же – чтоб не орал зря, не поднимал лишнего шума. Но было поздно. Залаяли, забрехали местные шавки, а в одном из домов раздался истошный женский визг и плач младенца.

В третьем доме Синей не повезло. Младенец, видать, капризничал, не спал, и мать сидела над люлькой, мерно покачивая ее и тараща в стену совершенно осоловелые от недосыпа глаза. В таком состоянии она уже ничего не видела и не понимала – спала буквально с открытыми глазами, Синяя, почти не таясь, подобралась к ней сзади, встрепенула крылышками, намереваясь вцепиться ей в шею, но тут на улице, за окном, раздался истошный поросячий визг убегавшего детины. Женщина вскинулась, испуганно обернулась к окну и нос к носу столкнулась с Синей – та висела в воздухе, трепеща крыльцами и хищно скаля два своих зуба. И тут уже завизжала женщина…
Конечно, если бы Синяя не была так сыта к этому времени, она бы не дала этой бабе и рта раскрыть – молнией бы прильнула к теплой шее, и жертва бы сразу затихла. А сейчас - полный желудок звал прилечь, отдохнуть… но Синяя знала, что надо еще, еще крови… ну хоть немного…. Ну хоть от этого младенца…
И она, оставив женщину, повернулась к люльке, где тоже перепугано пищал ребенок.
- Не дам! – рявкнула мать. - Брысь! Брысь, погань, нечистая сила! – выхватила дитя из люльки и крепко прижала к себе.
- А-ф-ф-с-с-с-ы….. – зашипела Синяя, как рассерженная кошка, оскалилась и поплыла по воздуху к женщине, целясь зубами в шейку ребенка, - дай, дай, дай, ф-ф-ф-с-с-с-с-ы…..
Молодайка от страха уже позабыла все слова и даже не орала – подавилась собственным страхом, но дитя держала все так же крепко и пятилась назад, назад, от страшилища, вскочила на лавку, забилась в угол, а нечисть – вот она, совсем рядом, даже запах ее слышен – свежего березняка… Синяя уже протянула лапки к младенцу, когда женщина, лихорадочно шарившая рукой по стене в поисках хоть какой защиты, наткнулась на икону.
- Получай, тварь! – заорала она. - Получай, нечисть! Проваливай, жуть! Убирайся к дьяволу!
И запустила в Синюю иконой, как кирпичом. Икона задела той плечо – на нем сразу вспухла багровая полоса ожога.
- Ой! Ай! Мамочки! – взвизгнула Синяя. - Больно же, дура!
А женщина, видя, что Синяя попятилась, метнулась в угол, схватила икону и закрылась ей, как щитом. И уже потом, вспомнив, выкрикнула, как учили:
- Изыди, дьяволово отродье!
Синей показалось, что дядька на иконе тоже нахмурился, состроил страшную рожу и рявкнул на нее:
- Брысь отсюда, мерзавка!
- Мне бы покушать, - всхлипнула Синяя, - еще… чуток… дяденька…
- Вот я те щас покушаю кнутом огненным по горбу! Пшла вон!
И впрямь – выдернул из-под слоев краски руку с кнутом огненным и ударил Синюю, через все тело, с оттяжкой, так, что кожа загорелась даже под платьем, а на ягодицах, там где белья не водилось, даже кровь фиалковая проступила…
Синяя взвыла от обиды, успела обиженно тявкнуть: «Ты чего дерешься-то?» - но дядька опять замахнулся, и она не успела увернуться, и вот тут-то уже заплакала в голос, потому что очень это больно – кнутом…

Черный услышал ее ойк издалека, как раз в тот момент, когда почувствовал, что вроде уже и сыт. «Попалась, - констатировал он про себя, - вечно лезет на рожон, сколько раз я ей говорил», - а потом услышал ее плач и помчался к ней изо всех лап.

Боль жгла ее огнем по всему телу, обида еще сильнее жгла душу, но с дядькой ей было не справиться, нет, и пришлось отступать несолоно хлебавши, отступать назад, так и не исполнив до конца, зачем пришла. Она выкатилась клубком в сени, и уже там, в темноте, незнамо как, напоролась на кривой гвоздь, торчавший из стены, и ну уж совсем изорвала правое крыльце…
Это стало последней каплей. Ну почему, почему ей всегда не везет?
Синяя уткнулась носом в пыль у крылечка, всхлипывая и даже не пытаясь бежать, хотя гомонила уже вся деревня. Здесь и нашел ее Черный. Ткнул в бок мокрым носом, потом, видя, что она не реагирует, бесцеремонно ухватил зубами за платьишко и помчался прямиком к лесу, да не в давешний березняк, а – дальше, дальше, в глушь, в синеву ельника - туда, где обычно жила эта дурочка.
Там было тихо и спокойно. Никто за ними не гнался, не бил кнутом, а она все плакала и плакала навзрыд.
- Что? Больно тебя приложили? – грубовато спросил Черный. Не умел он никогда жалость разводить.
Она молча кивнула и продолжала всхлипывать.
- А ну, повернись… дай-ка, погляжу, - Черный внимательно разглядывал вспухший рубец на ягодице, - да, знатно… рана свежая, и пыль попала. Обработать надо, – и он лизнул широким языком свежую рану.
- Ай! Больно! Дурак!
- Сама дурочка, - буркнул он, - не дергайся! Собачья слюна всегда очищает человечьи раны!
- А ты не собака… - протянула она обиженно.
- Да и ты не человек – так что помалкивай и терпи!
Синяя послушно затихала и почти успокоилась. Позволила ему привести в порядок ее раны, потом вздохнула, печально покачала рваным крылом.
- Ну вот, - проговорила печально, - опять отращивай… А такие миленькие крыльца были…
- Ничего, отрастишь! – Черный старался говорить бодро - А чего тебе еще делать! Времени у тебя вагон, ты ж вечная…
Она лишь грустно покачала головой.
- Нет? – удивился он. - А я думал…
- Не вечная и уже совсем- совсем не молодая. Знаешь, сколько я уже живу?
- Ну, много, поди, раз так говоришь…
- Да, много…. Сама и не помню, сколько уже. Наших уже никого и не осталось в этом лесу, а я все живу, живу, живу… Может, где-то еще остались такие… ты не видал? Ты же везде бегаешь – не то, что я…
- Ну… я-то не видал…. Но это ж ничего не значит, Синяя! В куче мест я вообще не был!
- Никого не осталось… никого… нигде…
- Сами виноваты, - зло буркнул он, - что нету, если все такие безголовые были, как ты. Чего нынче на рожон лезла? Я ж тебя знаю. Ты одного употребишь – и все. А тут… разошлась! Что на тебя нашло?
- Мне надо было много крови… - прошептала она.
- Зачем, утроба твоя ненасытная? Я тебя еле волок – пузо наела!
- Много крови, чтобы… - она замялась, - чтобы отложить яйца…
Черный даже пасть разинул и башкой затряс. Потом рявкнул:
- Чаво? Вы – откладываете яйца?
Она укоризненно глянула на него
-Да, Черный. Раз в сто лет. Сегодня как раз был МОЙ день. И не пялься на меня так, это невежливо! Да, мы откладываем яйца! А вы, между прочим, каждую весну с ума сходите и вообще черт знает что творите!
- Извини, - он был рад, что – Черный. Не видно, как покраснел. – Извини, Синяя…
- Да ладно… Чего уж там. Ты-то при чем?
- Я-то? Синяя… а моя кровь – пойдет? Может, добавишь?
- Ой… Черный, да если б годилась – у меня в лесу ни одного волчины бы не осталось! Нет… но спасибо…
Они замолкли. Потом Синяя мечтательно протянула:
- Знаешь… Я уже дупло присмотрела, тут, неподалеку… Просторное и сухое… мы бы там все поместились, и я, и малыши. Думала, как мы будем зимовать там, все вместе… они, дурашки, будут соваться наружу, а там - мороз, а я буду выговаривать им: «Лапки не застудите!»
Черный сжимал челюсти крепко-крепко, потому что чувствовал: иначе не выдержит, взвоет.
- Да, - продолжала Синяя, - а весной у них выросли бы крылышки, такие маленькие синие лоскутки, я бы их научила взлетать, а потом появился бы ты – то-то был бы сюрприз! Они бы тебе понравились, я знаю…
- Конечно, а как же, я ж малых всех люблю… Синяя, слышь, а ты, что, больше уже не того? Может, через сто лет еще получится?
- Может, - всхлипнула она. – Если доживу, Черный…
Он нагнулся к ней, и лизнул соленую щеку.
- Доживешь, Фиалковая… обязательно!
Она кивнула головой, улыбаясь ему светло сквозь слезинки. Потом спросила:
- Ты завтра – домой?
- Да, Синяя. Надо. Сама понимаешь…
- Да, конечно… серые спинки. Но ты еще придешь?
- Конечно, Синяя!
- Я не синяя, я фиалковая…
- Да Синяя, Синяя… нешто я не знаю, какие они – фиалки…ну не дуйся… ну ладно… фиалковая!

Однажды

Снег сыпал сутки или даже более того, но к вечеру, наконец, прекратился. Вышла луна. Большая, как начищенный медный таз, она висела в небе, заливая молоком пышные снеговые покрывала, укрывшие мой мир. Сегодня будет ясная ночь.
- Что ты там все разглядываешь? – на плечо мне легла теплая человеческая ладонь. Еще совсем не жесткая, с длинными пальцами, и такая требовательная порой. Кристофер!
- Там кто-то есть. Крис, посмотри, - я протянула старинную подзорную трубу своему… кому? Хороший вопрос. Тому, кто сейчас рядом со мной.
Он приник к окуляру, но ненадолго. Отодвинул трубу, обнял меня, пытаясь поцеловать:
- Я там ничего, кроме оленьих рогов, не увидел! Дорогая, хватит разглядывать снег. Никуда он не денется, полежит до завтра. Пошли!
- Куда? – спросила я, заранее зная ответ.
- Будем складывать из льдинок слово «вечность», - прошептал он мне теплым дыханием в ухо, – а потом, если получится, попытаемся ее постичь. Ну же, хватит дарить свое внимание диким зверям, есть дела поважнее!
- Иди, я сейчас, - и он ушел. А я вновь приникла к окуляру подзорной трубы.

Да, там все-таки кто-то есть! Сквозь залитую лунным светом тьму я видела силуэт большого рогатого зверя. Северный олень, причем очень крупный. Южный вид. Значит, идет издалека. И почему-то с поклажей. Отбился от стада? Нет, раз с поклажей, то ездовой олень. Но идет сюда, к моему дому, не сворачивая. Однако, это уже интересно!
Ладно. Крису придется немножко поскладывать слово «вечность» в одиночестве. Я встала и отдала приказ. Я знала, что его услышат: мои слуги были приучены понимать даже мои мысли. И пока я одевалась потеплее и спускалась из обзорной башни на ровную ледяную площадку перед прочными ледяными воротами – несколько белых медведей уже успели окружить нервно дергающегося дикого оленя и, набросив ему на рога аркан, тащили к воротам, где как раз показалась Хозяйка. Я, то есть.
- Хак! – резко выкликнула я, и медведи, поняв, отступили. Олень фыркнул заиндевелыми ноздрями, выпустив струйку игольчатого пара, и подогнул передние ноги, склоняя рогатую голову. И то, что было у него на спине, бесформенным кулем свалилось на лед у порога моего дома. Я склонилась над тем, что поначалу показалось мне поклажей, и узнала контуры человеческой фигуры. Гонец?
- В дом, быстро, - я волновалась, да. Настолько, что даже отдала приказ словесно. Гонец? От кого? Зачем? Мишки подхватили полузамерзшего человека и поволокли внутрь, в тепло, уют, запахи горящих поленьев в камине, горячий грог и прочие блага цивилизации. Хотя я не люблю грога. Вот Крис – да. Ради него и варю.
Мишки у меня хорошие. Не первый год служат, вышколены, послушны и почти разумны. Всем хороши, жаль – тепло не выносят! Потому они быстренько уложили найденыша на шкуру у камина, а сами отступили подальше от огня. И были очень рады, когда я их отпустила восвояси. Впрочем, они уже были мне не нужны. Остальное я сделаю сама.
Черт. Что за тесемки на этой кухлянке? Наверняка из сыромятной кожи. Не развязать! Я сломала два ногтя, пока, наконец, догадалась взять нож и просто разрезать их. Зато потом уже без проблем стащила с путника верхнюю одежду. И ахнула.
Девушка! Причем совсем молоденькая!
Боже, какие черти занесли тебя в эту глушь?
Не церемонясь, я потащила с нее остальную одежку и принялась растирать задубевшее этой стылой ночью тело. Потом стащила и белье. Девочка здорово промерзла, пришлось плеснуть ей на грудь спирта и продолжить растирание, и наконец-то кожа ее порозовела, дыхание стало ровнее, она перестала быть вялой куклой в моих руках, зашевелилась, глубоко вздохнула и открыла глаза.
Открыла свои синие глаза цвета стылого льда в глубине фьорда.
- Фрау, - язык у нее еще плохо шевелился, - я где?
- В тепле, и это главное, - улыбнулась я, - не знаю, что за забота погнала тебя прямиком в полярную ночь, но сейчас ты можешь согреться и отдохнуть. Лучше всего тебе сейчас просто уснуть. Может быть, ты есть хочешь? Как тебя зовут, горемыка?
- Гертруда, - ответила она, - и есть я не хочу, спасибо, фрау. Я, если можно, просто полежу тут немного. Как хорошо, что мне встретился ваш дом. Я ведь искала Чертоги Снежной Королевы!
Она причмокнула губами, сложила ладошки под щекой и тут же уснула, отвернувшись к теплому пламени камина.

А я ошеломленно застыла в недоумении и раздумьи, из которого меня вызвало прикосновение. Крис. Он обнял меня, скользя ладонью по коже плеча и постепенно обнимая – так, будто обволакивал собой. Так умел только Крис.
- Кого ты нашла в это раз, малышка?
- Эта девочка, оказывается, искала меня, Крис. И зовут ее Гертруда.
Как, оказывается, мгновенно могут окаменеть мышцы обнимающих рук. Крис, что с тобой?
- Не цепеней, - я сумела сказать это даже насмешливо, - или у тебя аллергия на имя «Гертруда»? В чем дело, милый?
- Нет, ничего, - но я чувствую, как нервно дергается кадык на его шее, будто он хочет, но не может что-то проглотить, - ничего. Просто имя знакомое. Когда-то в детстве у меня была подруга по имени Гертруда.
- Была?
- Конечно, была, - он даже трижды кивнул головой, - была и сплыла, и замуж, поди, давно вышла. Имя знакомое, понимаешь?
- Конечно, милый, - я сама нежность, будто пушистый снег меж торосами, - пойдем, пусть девочка отдыхает. Нам давно пора сложить из льдинок слово «вечность»! Ты мне поможешь, правда? Потому что я без тебя – никак. Потому что, когда я вижу твои глаза, я не могу думать о вечности, а думаю лишь о тебе! Крис, не смейся. Я серьезно!

Три звезды взошли в ночи после того, как лунный блин скрылся за краем мира. Три звезды взошли, прежде чем я пришла в себя и потихоньку, стараясь не разбудить Криса, выскользнула из-под одеяла. Стояла глухая ночь, скорее даже – самые сонные, предутренние часы ее. Спало все. Спали мои верные мишки там, внизу, в снежных сугробах. Они зарывались в них, как в пушистые подушки, и видели сны о бочках меда, который иногда закупала для них Хозяйка. Спал Крис, обняв подушку, уткнувшись в нее небритым подбородком – да, надо сказать мальчику, что ему уже пора бриться каждый день. Спала и эта чужинка там, внизу, у погасшего камина. Кстати, там, в гостиной, отнюдь не жарко. Надо подбросить дров в камин, чтобы гостья не замерзла, а то я так и не узнаю, зачем же она искала в снегах мой дом!
Закутавшись в пушистый халат на рысьем меху, я спустилась вниз - и вдруг замерла. Малышка не спала. Она стояла на четвереньках, на холодном полу, зажимая себе рот ладонью. Все ее небольшое тельце сотрясалось от позывов рвоты. Мучительной и беспредметной – малышка ничего не ела, а потому ничего не могла извергнуть из себя.
- Ты больна? – я подошла ближе и положила ей руку на плечо. - Что с тобой, девочка?
- Нет, - она вытерла рот и попыталась распрямиться, но приступ рвоты вновь согнул ее, - нет, я здорова. Просто у меня будет ребенок, фрау. Это вначале немного неприятно. Впрочем, вы ведь наверняка знаете. У вас ведь есть дети, да?

Сколько весит слово?
Я не знаю. Но иногда оно падает на макушку, как тяжеленная плита Стоунхенджа, и напрочь прибивает к земле, не давая возможность разогнуться.
Ай да Гертруда! Умница, девочка! Ты ведь прибила меня насмерть, причем одним словом. Нет у меня детей. И не будет. Никогда. Конечно, Криса можно назвать моим большим ребенком. Или Майка, который был до него. Или Петера. Или Карла. Но…
Но ни один из них не сможет болтать босыми розовыми пяточками, лежа у меня на руках, агукать и с совершенно дурацким, но таким убийственно-неотразимым видом тянуть ко мне свои пухлые ручонки, перехваченные кое-где воображаемыми ниточками!
Нет у меня детей. И не будет. Сколько бы жарких ночей ни провела я с Крисом, Майком, Петером, Карлом и иже с ними. А у тебя…
Я не успела додумать. Все же не мне одной не спалось этой ночью.

- Брр. Холодно. Я замерз. – Крис стоял на лестнице и сонно таращился на нас с Гертрудой. – Что за предутренние сходки, дамы? Что за проблемы решаем?
Я не успела ответить. Девочка выкрикнула первой, выкрикнула звонко и громко, так, как гремят весенние ручьи по камням Харденгерского фьорда:
- Кай! – и рванулась к нему, будто тот самый ручей во фьорде. - Кай, это же я! Герда! Ты помнишь меня?
Помнит. Еще бы. Даже я это вижу.
- Кай, я же искала тебя везде! У разбойников. У феи. Даже с принцем тебя спутала, но принц хуже! Кай, милый, неужели я тебя нашла?
Почему эта девчонка зовет моего Криса Каем? Но он, похоже, не против. Милый, так значит, ты – Кай? Хотя - что это я? Вопросы теперь задает эта девочка. Перед ее напором падет Харденгер, и растают льды на склонах его!
А она уже бормотала, вцепившись в полы халата моего Криса, не видя ничего вокруг, кроме его глаз:
- Кай, что с тобой? Ты меня совсем забыл? Когда ты пропал, тогда, зимой, я себе места не находила. И бабушка твоя тоже. Но она старенькая, только плакать может. Вот я и пошла тебя искать! Сама. Кай, это плохо, что я сама пошла тебя искать?
(«Ну что ты, девочка. Все просто прекрасно. Лучше не придумаешь! Хотя кого теперь мое мнение интересует?»)
- Кай, у нас там уже весна. Наши розы расцвели. Красная и белая. Ты помнишь?
(«Ну да. Конечно. Розы, как мило. Куча роз по всему миру. И он должен помнить два куста изо всех? Не смеши меня, маленькая дурочка Гертруда!»)
- Помню…
(«Я не ослышалась?»)

Ну что же. Видимо, пора прекращать эту комедию. Милая Гертруда, спасибо за лицедейство, все было очень трогательно, но – увы. Ваше время истекло. Вы, девушка, сейчас замрете на некоторое время. Да, именно так, и потому что Я ЭТОГО ХОЧУ.
И ты, мой веселый и ласковый Крис, ты, творящий порой такое… впрочем, это сейчас неважно. Ты тоже замрешь на некоторое время, потому что Я ЭТОГО ХОЧУ!

Мир заледенел. Казалось, острые иголки льда пронзили все вокруг невысокой хрупкой женщины с удивительно гибким телом - будто стелящаяся вьюга. Герда все так же обожающе глядела в глаза своего Кая, протянув к нему руки и застыв в движении, и все так же непонятно глядел на нее Кай – то ли обнимет сейчас, то ли оттолкнет. Мир замер. Жизнь остановилась.
А я, не спеша, подошла к резной шкатулке, достала из нее коричневую сигару, отрезала кончик и подожгла угольком из камина. Потом затянулась ароматным терпким дымом, едва не закашлялась – все же курила я редко! – но удержалась. Открыла окно, впуская ясный морозный воздух рассвета, и задумалась, впитывая в себя сизоватый дымок далекой тропической травы. Ненавижу, когда мне мешают курить! Но на этот раз ненавидеть было некого. Мешали мне мои собственные мысли.
«Значит, беременна. Кем? Неважно. Чей ребенок? Боже, ясно как божий день. Ай да Крис. Наш пострел везде поспел.
Что делать?
Не отдам. Где ты была раньше, курица? Я ведь не крала его у тебя. Он сам запрыгнул в мои сани тогда, зимой! Почему? Ты думала об этом? Что погнало его вечером за околицу поселка, что заставило вглядываться в ночную круговерть снежинок, и почему мои сани показались ему такими желанными?
И ведь он не первый, Герда. Почему ваши парни сбегают от вас, Герда, сбегают ко мне каждую зиму, бросая дом, тепло огня в кухонном очаге и своих пышнобоких подруг? Почему, Герда? Что манит их сюда, ко мне, в снежные чертоги – неужели только возможность сложить из льдинок слово «вечность»?
Крис, Майк, Петер, Карл, Брюс, Виллем…. Дальше не помню».

Догоревший огонек сигары мигнул во тьме и потух. Остатки ее полетели в камин. Я, поеживаясь, закрыла окно. Мои послушные марионетки замерли где-то там, у меня за спиной, и все в тех же позах ожидали моего решения. Что ж. Надо заканчивать это представление.
Резко, вздымая снежные вихри, возникавшие при движении складок моего платья, я обернулась. И вдруг…
Что такое? До этого Крис стоял у стола, а Герда тянулась к нему.
Теперь же девчонка совсем рядом, и он ее обнимает.
Как??
Я зло выдохнула и рванулась к ним. Что за черт! Они должны были замереть, пока я не разрешу им двигаться! Это ясно как первый снег! Но тогда – как?
Он ее обнимает, ее лицо – у него на груди, и она обхватила его за талию, мерзавка. А его рука – меж ними, на ее животе. Там, где сидит маленький Крис. Маленький, совсем маленький, будущий Крис!
Или нет. Все-таки – Кай. Кай! Будущий Кай! - и я согнулась пополам, чувствуя невыносимую боль, - чужой, чужой мне человечек, сын моего Криса и этой мымры, маленький, белобрысый Кай…
Или все же - соврала?
Чудовищная, последняя надежда встряхнула меня, как разряд молнии. Я шагнула к ним и положила руку на живот этой пришлой, сломавшей мой мир.
И…крохотное создание там, внутри, открыло глаза и сказало мне: «Привет. Ты ведь не убьешь меня, правда?»

Утро тоже было ясное. Свет солнца лился сверху на землю, на ровную ледяную поверхность, у резных, прозрачных, то ли хрустальных, то ли тоже ледяных ворот. Двое, стоявшие там до сих пор, как вечные статуи, зашевелились, оглядываясь вокруг. Потом долго глядели друг на друга и что-то негромко шептали, обнявшись. Потом ушли на юг – туда, где скоро настанет весна.

Кай шел и думал о том, какая же все-таки смелая его малышка. Прошла полмира, не испугалась разбойников и всяких бед - и все же нашла его. «Это потому что она меня любит, - думал он, - и, наверное, я и впрямь очень необыкновенный, раз эта глупышка настолько меня любит!»
Он расправлял плечи и чувствовал себя центром мира.
Герда ни о чем не думала. Она впитывала счастье, как ветошь воду. Она победила! И кого – саму Снежную Королеву! Ее Кай теперь ее, и это, конечно, навсегда! Вон как он уверенно обнимает ее! Никому не отдаст! Самый сильный, самый лучший, самый верный…

Я все еще глядела в подзорную трубу. Смеялась сама с себя - и глядела. Зачем? Надеялась, что он хотя бы оглянется?
Не оглянулся. Ни разу. Что ж… значит, ты победила, Герда. Твоя взяла. На этот раз твоя взяла, маленькая живая девчонка с теплой кожей! Но…
Я устало потянулась, аккуратно сложила подзорную трубу и сунула ее в специальную коробочку, потом спрятала коробочку на полку. Подальше. Потом улыбнулась и мечтательно сказала:
- Снег вечен, Герда. Ты посмела об этом забыть? Настанет зима, и ты вспомнишь о нем, пряча лицо от вьюги. Он будет приходить к тебе каждую зиму, пугая тебя своим шорохом и цветом, напоминающим саван. Ты будешь прятаться у камина, согревая на руках маленького сына, Герда. Маленького Кая. Но он вырастет. И однажды затоскует в сытом тепле - и, заигравшись в снежки на окраине поселка, вдруг увидит в снежной круговерти расписные сани, и в них женщину с белыми как снег волосами. И тогда…
Береги сына, Герда!

Не укради

- Я, пожалуй, женюсь.
Злое солнце слепило глаза, заставляя Кая щуриться и морщиться. Поэтому и слова о женитьбе он произнес с недовольной миной.
- На Бран?
Травинка, которую Кай мусолил в зубах, приказала долго жить. Была изгрызана и решительно выплюнута. И ответ был решительный:
- Как же, Бран. Вот уж нет!
- Опаньки! Я-то думал… - Олай пошевелился, отодвигаясь от друга так, чтобы прямые солнечные лучи попадали на открытую рану. Позавчера он припрыгал с охоты почти что на одной ноге, поджимая вторую, как болотник. Лекарь рану промыл, зашил - и велел держать ногу под прямым солнцем. Известное дело, солнышко всю заразу, что внутрь могла попасть, убьет быстро. Вот Олай и сидит на солнцепеке с утра, как наказанный. Ну, собственно говоря, кто ему виноват? Смалку ходил на охоту вместе с Каем, а тут, нате вам - уже с месяц как сам зачастил. В одиночку. Кай было заикнулся, чтобы пойти на летунчиков, – Олай смолчал, с утра пропал, а к вечеру прискакал, скакун резвый! Ногу волочит, что за зверь порвал – молчит. Ну и молчи, секретник.
- Что ты там думал? – Кай покосился на друга.
- Что ты и Бран…
- Нет. Кое-кто слишком много о себе воображает, - отрезал Кай.
- А! Ну да. Этого у нее не отнять! – Олай хохотнул, прищурился. - Зато есть все основания. И сверху, и снизу. А, Кай?- и он плавно обрисовал руками в воздухе перед собой «основания».
- Да иди ты…
- Пошел бы, да нога не пускает! – ухмыльнулся Олай. Потом все же переспросил:
- Ну, ладно, не Бран. Хотя, странно это. Тогда - кто?
- Узнаешь… - загадочно сказал Кай, срывая новую травинку и принимаясь ее жевать.
- Ах ты ж боже мой, - ехидно буркнул Олай, - вот прямо весь я испереживался от твоей загадочности…

«Смейся-смейся, Олай!»
Кай полз в узком лазе, обдирая коленки и царапая бока. Кротовий ход, иначе не скажешь. Конечно, есть прямой путь, от Большой пещеры, вниз, к селениям подземников. Дорога торная, волокуша там свободно проходит. Да только кто же его туда, воришку, пропустит? А Кай как раз воришка и есть. Только теперь он не за светящимся мхом рванул. Дичь посерьезнее будет! Что там мох - его все мальчишки научились таскать с верхних ярусов Пещеры. Украсть у подземников ночницу – вот что классно! Потому что подземники женщин своих берегут и прячут, на торжище с ними не ездят, а если и возьмут с собой какую – то эта ночница закутана до самых своих глаз, синих, как небо весной. Сам-то Кай не знает, это Олай ему сказал, что у ночниц глаза синие. Он на прошлом торжище, пока олаевы братья с подземниками торговались – с ночницей перехлестнулся. В глаза заглянул. И пропал, похоже. Потому что все уши Каю прожужжал, все мозги проел своей болтовней про подземных женщин: «Ах-ах, глаза как небо… ах-ах, кожа как молоко…ах-ах, волосы как пух… ах-ах, остальные части тела!» Трепло. Можно подумать, он ночницу без тряпок на теле хоть раз видел!
А кто их, собственно, видел? Старый Кан, разве что - у него бабка из ночниц, кажется. Да Рат, что свою женщину на торжище сменял на воз чего-то там… репы, кажется. Правда, у Рата ночница порченая оказалась, детишек не приносит, то-то ее подземники и сменяли на еду, наверное! Прочих же женщин они берегут, на белый свет не пускают, от солнца хоронят. Боятся, что сожжет их новое солнышко!
И правильно боятся. Подземники потому и подземники, что живут там, под землей, от солнца спасаются. Кожа у них белая, вот и приходится. Кай как-то, еще пацаном, спросил деда: «А отчего подземники побелели?» А дед ему, снисходительно так: «Они всегда такими и были, Каюшка. Раньше солнышко наше не жгло – лишь грело, даже раны не лечило. Подземники тогда в большой силе были, по миру свободно ходили, да что там ходили: летали и ездили!»
Он тогда ахнул и изумился. Решил, что подземники – боги. Уже потом отец ему растолковал, что они люди, такие же, как он, Кай, только от рождения - белые кожей. Новое солнце для них – смерть, потому и живут под землей, а снаружи ходят закутанные до глаз
- Не обижай их, сын, если встретишь, - сказал тогда отец, - мало осталось подземников, а скоро не будет вообще. Не их вина, что раньше все было по-другому.
- А чья? – спросил тогда мальчишка.
- Ничья, - ухмыльнулся отец. – Солнышка, но разве ж ему вину выставишь? Кто смог – выжил, сын, кто не смог – умирает. Не гордись тем, что можешь видеть небо.

Ярус мхов. Наконец-то!
Кай устало приткнулся к ближайшему камню, расслабился, перевел дух. Тут было светлее: от стен, покрытых светящимся мхом, тянуло ровным сиянием; внизу, по дну пещеры, меж мерцающих камней, журчала вода. Парень отцепил от пояса пустую посудину, выдернул пробку, сгреб в охапку несколько пригоршней мха, затолкал в горлышко. Пригодится! Порция света на халяву никогда не помешает. Обычно свет покупали у подземников, хранили в резных тыковках, подвешивали к потолку и имели постоянное освещение в течение месяца, не меньше – знай себе, не забывай подливать в тыковку воду да иногда подбрасывать туда гнилые фрукты. Мальчишки же считали для себя делом чести мох у подземников просто стырить. Кай уже не мальчишка, но навыки остались… и как не утащить то, что само просится в руки?
Вот бы еще и ночницу так же…
Усталое тело ныло, саднили содранные коленки и локти. Что дальше? Он пока не знал. Осмотреться надо, а там будет видно! Как именно ему действовать, парень пока не думал, знал лишь одно: ему надо раздобыть эту ночницу, кровь из носу, а надо! Потому что если он притащит в селение эту диковинку… эту подземную штучку… это будет… это будет… это будет здорово! Конечно, если уж так захочется чего-то необычного, то проще всего смотаться к морю и купить на тамошнем торжище «желтую рыбку». Она маленькая, верткая, кареглазая, и послушная... и тупая до скуки; с ней неделю – в радость, а потом – в лес, собирать пятнистые грибочки для дражайшей супруги! Ночницы наверняка другие. А какие? Никто не знает! Даже Олай не знает, хотя он уже заранее без ума от любой подземной женщины. Да может, они вообще прыщавые и кривоногие, эти курицы подземные, елки-палки!
.

Нет, он-таки родился под счастливой звездой!
Она была одна. Сидела себе на камне, порой начинала вертеться да смотреть по сторонам, будто сорока беспокойная, Озиралась, если где-то шум слышался. Потом угомонилась, понурилась, камушки в воду бросает. Подымет голову, оглядится - и опять: «буль-буль». А волосы - и впрямь белые!
Кай осторожно высунулся из-за камня, жадно разглядывая девушку.
Наконец-то на ней нет кучи бесформенных балахонов!
Ну и ничего особенного. Обычная девчонка, пожалуй, даже слишком тоненькая. Острые худые локотки, белые руки, непривычные (до покраснения щек!) белые коленки. Волосы светлые. Интересно, какие они в ладони? Поди, мягкие! Кай непроизвольно сжал пальцы в кулак. У Бран волосы жесткие и словно живые: каждая волосинка, будто травинка, щершаво щекочет ладонь. А у этой?
Фигурка у нее стройная, да, но странная. Из-за светлой кожи – будто голая совсем. Кай прищурился, посмотрел на девушку, представил ее грудь в своей ладони – не шелково-шоколадную, теплую, а… белую. Мягкую. Будто кусок теста. Хмыкнул, вытер ладонь о бедро и осторожно пополз туда, поближе к добыче…

Дурочка какая-то…
Нет, правда. Сама к нему побежала! Потом, конечно, шарахнулась, да поздно было. Кай ее всего разок и ударил-то. Ну, чтобы никаких писков-визгов. Еще пару минут потратил, руки ей связывая. И – прощайте, пещеры, нас ждет поселок!

Он тащил ее на плече и понимал – что-то тут не так. Что она там делала, так далеко от селения подземников? И почему одна? Слишком все просто получалось. Даже неинтересно.
- Я больше не буду тебя бить, честное слово, - пробормотал Кай, подкидывая на плече бесчувственную добычу. Ну и что, что она не слышит. Главное, что он это сказал. Да и потом, бить эту пигалицу никакого удовольствия. Попробовал бы он стукнуть Бран! Было дело – однажды попытался, так сразу получил удар в чувствительное место, а потом еще неделю выслушивал насмешки всех ее подружек…
Потом начались опять «кротовьи ходы», и Каю стало не до размышлений – ползти самому - это одно, а вот тащить с собой еще и что-то, похожее на мешок, – совсем другое дело. Когда выбрались ближе к поверхности и показался свет, пробивавшийся из расщелины впереди, – она пришла в себя., задергалась, залопотала по-своему. Жалобно так залопотала, чуть не плачет. Кай язык подземников знал плохо, но кое-как понял: она боится! Думает, что он ее на солнце, на смерть, вытащит!
Эх, успокоить бы ее, по-хорошему, да время дорого – ну как подземники пропавшей ночницы уже хватились и на хвосте у него? Пришлось сделать страшное лицо и рявкнуть. Она затихла, дала себя закутать в глухой плащ, что Кай приготовил заранее, и покорно поволоклась вслед за похитителем. Только вот все время всхлипывала да тихонько подвывала, от страха, наверное. Ныла и ныла, топоча за ним белыми своими пятками. Кай даже сплюнул от злости. Она что, всю жизнь теперь так ныть будет? Украл себе женушку, называется…
Лошадь Кая, которую он оставил в укромном месте, привела пленницу в полный ужас. Сколько ни пытался он усадить девушку верхом – ничего не получалось. Пришлось взвалить ее на спину лошадке, как мешок с поклажей, да так и везти!
Поэтому в поселок он въехал, конечно, победителем – с добычей. Но добыча молчала как рыба и признаков жизни не подавала. Хотя, продолжай она и дальше ныть, Кай бы точно не выдержал!

- Кай едет! – пышная тетка у колодца перестала вытаскивать бадейку и прикрыла глаза рукой от солнца. – Гляди-ка, Сакха, везет чего-то!
- Чего уполевал, сынок? – спросила не менее пышная Сакха, улыбаясь Каю.
- Ночницу, - равнодушно бросил Кай. Повернулся, вежливо поклонился женщинам и поехал себе дальше, как ни в чем не бывало.
- Ночницу! Ночницу! Кай притащил ночницу!!! – завопила вертевшаяся тут же в пыли детвора - и помчалась по деревне, разнося новость: - Кай ночницу везет! Ночницу!
- Надо же! Ночницу… – первая дама хитро покосилась на Сакху, но ничего не сказала. – Ну, бывай, соседка, пойду я.
- Бывай-бывай, - бросила Сакха, - пойду и я. Надо дочке рассказать…

К дому старого Шула Кай подъехал уже окруженный толпой ребятни и несколькими женщинами. Мужчины предпочитали держаться поодаль, делая вид, что ничего особенного не происходит. Ну, раздобыл парень себе жену под землей. Подумаешь…
Но глаза любопытно зыркали, и как-то так получалось, что ноги несли их поближе к месту событий.
Кай остановился, огляделся. Кажется, все, кто надо, в сборе: старый Шул, хранитель клана – откинул полог хижины, стоит на пороге. Женщины почти все здесь, мужчины не все, но есть. Олай сидит, как обычно, у дома Шула, ногу на солнце держит.
Вот она, минута триумфа!
Пора.
Он не спеша слез с лошади, осторожно снял ночницу, встряхнул, поставил на ноги. Потом стащил с ее головы плотный капюшон плаща, крепко ухватил за волосы – горстью, на затылке, запрокинул ей голову. Не поцеловал – накрыл губы своими. Оторвался, оглядел всех, сказал громко:
- Она моя!
И будто гора с плеч свалилась! Дело сделано. Толпа загомонила, обсуждая новость. Кай набросил на голову ночницы капюшон, развернулся, чтобы идти к себе. Победителем.
- Кай!
Он обернулся быстро. Успел заметить, как нож Олая врезается в землю у его ног.
- Олай? – Кай улыбался, Кай в этот миг любил весь мир. – Ты чего?
- Поединок! – прошипел Олай, морщась от боли и стоя на одной ноге. Вторая едва-едва кончиками пальцев касалась земли.
Повисла тишина. Головы всех присутствующих тут же, как цветки к солнцу, повернулись к двум закадычным друзьям. Поединок! Это уже интересно! Олай что, сошел с ума? Драться с Каем? С такой ногой?
- Олай, ты чего? – осторожно спросил Кай.
- Поединок! – повторил тот громче и злее. - Иили ты оглох, приятель? Или в штаны наложил?
Тут, некстати, опять заныла ночница. Залопотала что-то по своему, хватая Кая за локоть. Он стряхнул ее, как надоедливую муху:
- Я не буду с тобой драться. Ты ранен.
- Кай отказывается от поединка? – насмешливо переспросил Шул. Нашел когда голос подать, старый крокодил! И что теперь делать? Отказываться нельзя, это – позор. Тут еще кто-то из мальчишек пронзительно и ехидно присвистнул…
- Поединок! – сердито выкрикнул Кай и выдернул из земли нож. Олай привалился к дереву, а в ночницу будто бес вселился: завизжала и бросилась на Кая с кулаками. От последнего Кай так растерялся, что девчонке удалось беспрепятственно расцарапать ему руку!
- Да вы что все, с ума посходили? – выкрикнул Кай, переводя взгляд с Олая на ночницу и обратно. Потом замолк. Потом еще раз поглядел – на ногу друга, на отчаянное лицо ночницы. Вспомнил все, чему удивлялся последнее время, и удивляться перестал.
А глаза-то у обоих какие злющие…
Кай выпустил ночницу и повернулся к хозяину клана.
- Мудрый, - обратился он к старику, - я не отказываюсь от поединка. Но ведь я могу выбрать, как мы будем сражаться?
- Твое право, - кивнул старик. – Что выбираешь?
- Карты, - серьезно сказал Кай - и вдруг подмигнул Олаю:
- Перекинемся в картишки, приятель? Я поставлю свою добычу, а ты – ну, пусть вот этот ножик. Который чуть мне мизинец не оттяпал. Принято?
- Принято! – выдохнул Олай. – Но не самодельными! Играем теми самыми…
- Естественно! – кивнул Кай, - не на щелбаны ведь. Мудрый, позвольте колоду?
Старик замялся. Колода, настоящая колода карт была в селении всего одна, хранилась у хозяина клана и использовалась им лишь в особо важных случаях – предсказать погоду, или виды на урожай, или еще по каким важным вопросам общественной жизни. Когда-то, очень давно, эта колода была новой, ее выменяли у подземников, на что – уже никто не помнит. Потом она переходила от хозяина к хозяину и, наконец, досталась Шулу. Отдавать ее в руки этим мальчишкам не хотелось, но, с другой стороны, случай-то не абы какой: поединок!
- Ладно, - неохотно ответил старик, - только аккуратно. Картами не шлепать изо всей дури! А то я вас знаю…

Игра началась прямо тут же – у порога Шуловой хибары. А чего тянуть? Поединщики – вот они, зрителей хоть отбавляй, ставки сделаны, времени до захода еще полно. Сдавал Шул, все остальные жадно следили за игрой. Надо сказать, что в карты в селении играли все, и хитрить в игре тоже все умели, поэтому множество глаз жадно следило как за потрепанными квадратиками бумаги, так и за руками игроков, и множество ртов было готово выкрикнуть: «Жулик!»
Обмануть в такой ситуации было невозможно!
Тем не менее, Каю просто чертовски не везло. И уже в скором времени незадачливый похититель стал обладателем неплохого охотничьего ножа с рукояткой, удобно ложащейся в ладонь. На рукоятке был вырезан охотничий знак Олая. Нет, Кай не выиграл нож – он получил его в дар. От Олая. После того, как продул ему ночницу…

Уже вечерело, когда Кай наконец-то немного пришел в себя. До этого как чумной был. Слишком все быстро произошло! Тут тебе пещера, неизвестность, щекочущее чувство опастности, потом ночница эта странная. Друг, который ни с того ни с сего вдруг озверел, поединок…
Шул этот, с картами… трясся над ними, как над младенцем, каждую карту буквально поглаживал…
Карта еще, понимаешь, шла и шла! Попробуй тут проиграй…
Впрочем, ножик вот, новый появился – это хорошо.
Кай вытащил оселок и начал осторожно править лезвие.

-Ка-ай! – послышался ехидненький девичий голос. - А что, говорят, ты сегодня в карты продул Олаю?
- Продул, Бран, - сокрушенно ответил парень, продолжая точить нож и не поднимая головы. Незачем ей видеть, как он улыбается.
- Проиграл, значит, поединок? – сладенько уточнила она.
- Проиграл, - ответил он и не удержался – взглянул на девушку. Она стояла перед ним, сцепив руки за спиной и слегка покачивалась с носков на пятки. Волосы скручены на макушке тяжелым узлом, пряди щекочут обнаженные плечи… такие теплые на ощупь…
Новую юбку надела. Ишь ты! Красивая! Бран, конечно. На юбку Каю плевать.
- Проиграл - и улыбается! Чему это ты рад? Неужто… - она кокетливо склонила голову набок и затеребила на груди ожерелье. Яркие бусины на многочисленных нитях заскользили по обнаженной груди с острыми черными сосками.
- Ну, ножик вот, хороший, - миролюбиво сказал Кай, вспоминая, как уходили вместе Олай и ночница. – Плохо разве?
- Ножик! – фыркнула Бран. - Стоило ночницу воровать, чтобы остаться с… с ножиком? Ну ты и дурак, Кай.
- Знаю! – все так же улыбаясь, ответил тот.
- Вдвойне дурак, что вообще все это затеял! Похищение это дурацкое! Да если бы меня хоть кто-то только попробовал украсть…
- Бран, а вдруг кто-то попробует?
- Он сильно пожалеет!
- А что будет, Бран?
- Я его убью, - засмеялась девушка.
- Он согласен, - быстро ответил Кай,
- Нет, ты не понял! Я его точно убью!
- Бран, это ты не поняла, – уточнил Кай, вставая и обнимая девушку за плечи. - Он согласен, можешь его потом убить. Но сначала он все же попробует…

Утром Кая не оказалось дома.
«На охоту пошел», - подумала старушка мать.
А у колодца заливисто причитала Сакха, мать Бран:
- Украли-и-и-и кровиночку! Доченьку мою-у-у-!!!
Публика реагировала вяло – посмеивалась да приговаривала: «Готовься к свадьбе!» Сакха на это деловито отгавкивалась: «Давно все готово!» - и принималась дальше старательно причитать:
- Украли-и-и!!!