Полки книжного червя

Начну выкладывать тут рассказы, которые нравятся мне и которые авторы сочли возможным предлагать.

Тау, можете перенести тему в другое место, если надо. И сделать закрытой или какой угодно, если надо
И любые орг. указания принимаются.

Начну с Хунвейбина
Увы, именно "пра ельфав" он не хочет давать. Итого 11 рассказов.

Опрос по предпочтению здесь http://bookworms.ru/forum/19-2729-1#124462 Тау

Когда закончится Дождь

Маленькая церквушка на окраине одного из небогатых кварталов никогда не страдала от наплыва посетителей, но падре Никол по этому поводу не расстраивался. Он был уверен: придут те, кто должен, и никак иначе. Но последний месяц падре стал замечать довольно странного посетителя. Средних лет мужчина, невысокий, крепкий, но страдающий, видимо, от сильной хромоты и потому постоянно опирающийся на трость. Он ежедневно приходил к церкви, садился на лавочку под навесом и молча сидел, разглядывая других прихожан. Первое время падре не трогал странного гостя, но один раз подошёл таки и предложил войти, так как служба вот-вот начнётся. И получил странный ответ:
- Я пока не готов.
- Не готовы для разговора с Богом? – удивился падре. – Быть может, вы заблуждаетесь? Он всегда готов нас выслушать.
Человек посмотрел на священника каким-то задумчивым взглядом - и произнёс:
- Скоро проверим, падре, скоро проверим.

***

Когда начался Дождь? Зачем он начался? Никто этого не знает. Да и нет ни у кого желания узнавать. Зачем, если ничего всё равно изменить невозможно? Главное не когда и зачем - главное, что он начался. Бог обладает весьма своеобразным чувством юмора, если он устроил нам всемирный потоп, растянутый на несколько веков. Наверное, чтобы до тупых людишек таки дошло, что это именно потоп, а не нечто иное. Чтобы «насладились» этим осознанием сполна. И если подумать, это правильно. Ну что можно осознать, если за один день всё зальёт водой, и ты, пуская пузыри, отправишься на дно? Ничего не осознаешь. Времени мало. А вот дождь - это как раз то, что нужно. Когда ты видишь, как постепенно гниют твои города, как твои дети становятся бледными призраками на фоне текущей по тротуарам воды. Призраками, забывшими, что такое солнце. И когда суша, исчезая под всё увеличивающимся океаном, делает это медленно, словно нехотя погружаясь на пару метров в год. И почему именно так, а не иначе, не знал никто. Даже те, кто, казалось, обязан был знать.
Учёные. Смех и грех. Эти высоколобые бородатые светила собирались на свои симпозиумы, строили теории, одну фантастичней другой. Ради признания каждой такой теории они были готовы поубивать друг друга, но что в этом толку? Ноль. Дождь плевать хотел на любые теории. Он просто шёл. Шел непрерывно и на всей планете. Постепенно уничтожая то, что мы гордо называем человеческой цивилизацией.
Но люди - странные существа. Они готовы непрерывно ныть по поводу потери любой мелочи, делающей их жизнь хоть немного удобнее, но при этом способны приспособиться к таким условиям, в которых не выживет никто другой. И мы приспособились. Строили огромные корабли, по сути, плавучие города. Даже называли их именами своих старых городов, которые убил Дождь. И продолжали жить. Среди струй дождя, ржавеющих и рассыпающихся от влаги вещей - мы всё равно продолжали жить. И даже отнимать жизни у таких же людей, как и сами. И искать тех, кто эти жизни отнимает.
И это давало смысл для существования таким, как я. Не жизни, существования. Потому что моя работа - погружаться в мокрое и гнилое нутро этого умирающего города, выковыривая оттуда представителей рода человеческого, нарушивших наши давно уже никому не интересные законы. Ну зачем ещё нужна полиция в этом городе, даже название которого воспринимается как насмешка? Лондон. Да уж. Двадцатикилометровое грязное пятно, дрейфующее по поверхности бесконечного океана, вот и весь Лондон. И миллион разуверившихся мокрых крыс, существующих на этом пятне. Разуверившихся во всём: в Боге, в любви, в работе, в жизни. Королевство теней. Дурацкая, наверное, картина, посмотри на неё кто-либо со стороны.
Я шагал по мокрой пустынной улице, мимо облупленных ржавых стен, мимо чёрных провалов переулков и гнилых, грязных дыр, в которые давно превратились некоторые окна, а струи дождя превращали всё вокруг в зыбкое марево. Уличные фонари давали совсем немного света, но мне хватало. Больше и не нужно. На что тут смотреть? На гниющее человечество? Мне давно надоело на это смотреть. Я, как и тысячи подобных мне мокрых крыс, искал забвения в работе, алкоголе после работы, сексе с женщинами, лица которых потом не желаешь видеть, лёгких наркотиках по выходным. Думать о будущем желания не было. У этого города нет будущего. В будущем только Дождь.
Есть, конечно, и такие, кто до сих пор не расстался с иллюзиями. Их мало, но они есть. Они не желают замечать гибнущего мира вокруг себя. Сто пятьдесят лет они верят, что Дождь когда-нибудь закончится. Но они лгут. Лгут сами себе, Глупо лгать самому себе. Да и для того, чтобы расстаться с иллюзиями, достаточно просто пройтись по этому ржавому и раскисшему городу. Больше ничего не нужно. Иллюзии после такой прогулки умрут быстро. Их тоже убьёт Дождь.
На углу, под выщербленным навесом, я увидел одинокую фигурку ожидающего меня человека. Он ждал именно меня, ждал терпеливо. Ждал, чтобы получить свои жалкие, никому не нужные деньги, которые помогут ему забыться. А может, он тоже старается найти смысл своего существования в работе, хоть и работа у нас разная.
Я всегда назначал встречи информаторам ночью. Хоть последние сто пятьдесят лет ночь не сильно отличалась от дня, но что-то в нас, людях, осталось от того времени, когда мы ещё могли видеть солнце и все свои неприятные и тайные делишки старались не показывать его жгучему лику.
- Привет Барри, – я подошел к человеку, кутающемуся в такой же, как и у меня, прорезиненный плащ, делающий всех жителей этого города близнецами.
То, что это именно Барри Брандерс, мелкий вор и одновременно мой информатор, я понял не по лицу, спрятанному под капюшоном, а по его грушеподобной фигуре. И как он умудрился отъесть такую задницу на здешней пище, ума не приложу.
- Здравствуйте, мистер Гримм. Рад видеть вас в добром здравии.
Барри, как обычно, был вежлив до заискивания.
- Ты узнал место?
- Это было сложно, мистер Гримм.
- Это ты к чему?
- Накинуть бы.
- Если твоя информация будет полезной, дам десятку сверху. Но большего не жди.
- Он в Сохо, мистер Гримм. Там есть забегаловка, называется «Курятник». Рядом ночлежка. Он прячется там.
- Это точно?
- Обижаете, мистер Гримм.
- Ладно.
Я отсчитал Барри его заработок. Ну что же, хоть у кого-то сегодня повод радоваться. А мне придётся тащиться в Сохо и выполнять свою работу.

***

Машину я оставил за квартал от нужного мне места: так, по крайней мере, было гораздо меньше шансов, что, вернувшись, я обнаружу выбитые стёкла. Натянув капюшон поглубже и спрятав руки в карманы, я свернул в тёмный, напоминающий кишку переулок. Тот, естественно, был завален кучами мусора, который от воды превратился в настоящую кашу; но чему тут удивляться? Люди есть люди.
«Курятник» не блистал изысканным фасадом или завлекательной вывеской. Если ещё и остались в этом умирающем городе приличные заведения, то искать их нужно было никак не в Сохо. Здешний хозяин меня знал, хоть и любить меня у него поводов не было. Ненавидеть тоже. Лет пять назад я повязал банду, в которую он входил, но позволил ему уйти; так что, с одной стороны, он был обязан мне жизнью, а с другой - я лишил его хорошего заработка.
Рядом располагался мрачный одноэтажный барак - судя по всему, та самая ночлежка. Я переложил пистолет из внутреннего кармана в карман плаща и взялся за липкую от грязи дверную ручку. Тот, за кем я пришёл, был нужен мне живым, но не настолько, чтобы отдавать за это собственную жизнь.
Внутри было темно. То ли лампочки украли, то ли никто вообще не хотел их менять. Мой фонарик давал немного света, но я всё равно постоял в пустом, воняющем гнилью помещении, давая глазам привыкнуть. Вверх вела железная лестница с перилами, полностью покрытая ржавчиной. В домах побогаче старались как можно больше использовать пластик: он был дорог, однако хорошо переносил влагу; но тут, видимо, ни на что, кроме железа, денег не было. И Дождь понемногу убивал и это место.
Стараясь не шуметь, я поставил ногу на первую ступеньку. И в голове словно разорвалась бомба. А потом наступила темнота.

***

Я медленно приходил в себя. Пульсирующая боль в затылке была такой, что, казалось, в голову мне забили раскалённый гвоздь. Похоже, долбанули меня не сдерживаясь, от всей души. Мне и раньше доводилось получать по голове, но этот раз был самым неприятным.
- Вы очнулись?
Не отвечая, я сел на полу, держась за затылок. Я сразу понял: рана серьёзная. Крови было многовато для обычной ссадины. Похоже, что находился я в крохотной комнатушке, освещённой тусклой грязной лампочкой без абажура. Говоривший находился в тени, но в том, кто это, я не сомневался. Тот, кого я разыскивал - и нашёл-таки, на свою голову.
- Вы меня искали? – человек вышел на свет.
Я поднял взгляд и обнаружил, что смотрю в зрачок направленного на меня пистолета. Не самая приятная картина. Пистолет держал худощавый старик с костистым лицом. Ну вот я и нашёл Томаса Озмонда. Убийцу. И что мне теперь с ним делать?
- Что вы собрались делать, Озмонд? Даже если убьёте меня, всё равно уйти не сможете. Да и куда уходить-то? В океан?
- А вы догадливы.
Да он, никак, умирать задумал. Вопрос только, в одиночку - или прихватит за компанию и меня?
- А как же ваш сын?
- А что мой сын?
- Вы лишили его матери. Зачем вы убили свою жену?
- Я этого не делал.
- Да уж.
- Говорю вам, меня подставили.
- Кто? И зачем?
- Вы не понимаете. Это из-за Мартина. Они хотят забрать его.
- Они - это кто?
- Правительство.
- Ну да, конечно.
- Говорю же, вы не поймёте.
- Вы убийца, Озмонд. И убегать вам некуда. Это я понимаю. Но вы можете…
- Нам нужна ваша помощь.
- Что?!
- Вы коп. Вы сможете провести нас сквозь последний периметр. К борту.
- Ну да, пошли. Отдайте пистолет, и я….
- Я не шучу. Вы должны нам помочь.
- И с чего это вдруг?
- У вас есть семья?
- Была.
- Что? Неужели, как и положено семье крутого копа, они погибли от пуль бандитов? – в его голосе прорезалась насмешка.
- Нет, я их бросил.
- Ах вот, значит, как. Ну ладно. Поймите, Мартин не должен попасть им в руки. Он - наш единственный шанс.
- Шанс на что?
- Прекратить Дождь.
Хохотать я после этой фразы начал совершенно инстинктивно. Казалось бы, сидя в грязной ночлежке, с психом, держащим тебя на мушке, смеяться не над чем - но сказанное Озмондом было настолько дико, что смех сдержать было просто невозможно. Озмонд молча ждал.
- Успокоились?
- Озмонд, а вы в курсе, что вы не первый? Но с этими историями вы обратились не по адресу. Это к тем, кто верит во все эти городские легенды: про ангелов, летающих за тучами, детей, родившихся с жабрами, шептунов, открывающих страшные тайны морских богов на нижних палубах. Я подобной чуши наслушался достаточно, так что придумайте что-нибудь получше.
- А если я докажу?
- Докажете? Что вы докажете, Озмонд? Хватит валять дурака. Вам некуда бежать. Вы убили человека, напали на инспектора полиции…
- Как вас зовут?
- Александр.
- И всё?
- Александр Гриммхарт. Зачем вам?
- Мартин, помоги мистеру Гриммхарту.
Из тёмного угла вышел бледный, худощавый мальчик, на вид лет тринадцати. Подойдя, он положил мне руку на лоб, и неожиданно боль исчезла. Полностью. Я ошарашенно ощупывал затылок - даже намёка на находившуюся там только что рану не было.
- Спасибо, Мартин.
- Какого…
- Мистер Гриммхарт, нам нужна ваша помощь. Даже не мне - ему нужна ваша помощь. Снаружи нас ждут друзья. Просто выведите нас к борту, и они сами найдут нас.
- Сами? Вы как себе это представляете? Лондон огромен. Откуда ваши друзья узнают, к какому борту вы вышли? И даже если они вас найдут, ну и что дальше? На другие города вас не пустят, если они вообще ещё существуют, эти другие города.
- Это вас не касается. Хотите, я расскажу вам, кто он?
- Не хочу, – резко оборвал я его.
- Вот как? - Озмонд удивлённо поднял брови – Неужели не интересно?
- Я знаю, что бывает за такой «интерес».
- Но вы и так уже знаете очень много. Вас убьют, мистер Гриммхарт. Так же, как убили мою жену, так же, как они хотят убить меня, так же, как они убивают любого, кто хотя бы видел Мартина.
- И почему я должен вам верить?
- У вас есть цель в жизни, Гриммхарт? Есть то, чем вы будете гордиться в старости? То, за что вам не жалко будет отдать свою жизнь? Нет. Нет у вас такой цели. А у меня есть. А у вас есть вера? Вы вообще во что-либо верите, кроме денег?
- Я и в деньги не верю.
- Поймите же, Мартин должен спастись, иначе всё в этом глупом мире уже будет неважно. Не требуйте доказательств. Просто поверьте.
- Просто поверить?
- Не можете, – на его худом лице отразилось сожаление. – Не можете вы без доказательств. Мало кто может. Ну ладно. Я дам вам доказательство. Мартин, это нужно сделать.
Мальчик молча кивнул. А потом старик приставил пистолет себе к виску и спустил курок.

***

Я их вывел. Не мог не вывести. Не мог я не поверить - после того, что увидел. После того, как пацан, опустившись возле трупа Озмонда - именно трупа, с такой дырой в голове надеяться на выживание просто глупо, - легко коснулся тела рукой. И на моих глазах рана исчезла, а Озмонд, открыв глаза, сел, потряс головой и спросил:
- Достаточно?
Я молчал. Что я мог сказать? Когда на твоих глазах происходит чудо, желание говорить куда-то пропадает. И я их вывел. Через подземку, через тоннели, о которых знали только некоторые копы, я их вывел. Наружу, к самому борту. И теперь мы стояли на широком карнизе и смотрели, как у наших ног бушуют тёмные волны, а вверх тянется титаническая стена. Борт этого плавучего города.
Мы вышли из люка на карниз, примерно в полуметре над уровнем воды. Хорошо вышли, не встретив, казалось бы, ни одного патруля; но они нас всё-таки догнали. Догнали классически. Незаметно вели до того момента, когда нам просто некуда будет бежать, и только потом начали захват. Карниз тянулся метров на двести и в конце имел ещё один люк. Из него-то и выскочил десяток черных фигур, которые неспешно двинулись в нашу сторону. Дождь хлестал немилосердно, а смотреть на огромные волны, перекатывающиеся внизу, вообще сил не было. Настоящий водяной ад.
- Нужно уходить! – прокричал я Озмонду.
Тот лишь покачал головой.
- Но ваших друзей нет! Нас схватят через пару минут!
- Они придут.
- При таком шторме?
Ответить Озмонду не дала пуля, ударившая его в живот. Я едва успел схватить старика до того, как он упал в волны. И тут вторая пуля, вылетевшая из коридора, из которого мы только что вышли, попала мне в ногу. Каким-то чудом я удержался, но всё, что смог, - это сползти по стене. Рядом хрипел Озмонд. Ну вот и конец. Добегались.
Я пару раз выстрелил в сторону приближающихся фигур, но при такой видимости вряд ли в кого-либо попал. Финал, похоже, впечатляющим не будет. Нас просто пристрелят и выбросят в море. И тут я осознал, что Озмонд вытянув руку, указывает куда-то вперёд. А присмотревшись, увидел сквозь разрывы в волнах длинное сигарообразное тело - и понял, что вижу старинную субмарину. Вот это да. Я такое только на картинках видел. Итак, эти таинственные «друзья» Озмонда всё-таки нас нашли.
Хотя это уже неважно. Субмарина всплыла метрах в ста от нас, и при таких волнах, ветре, да ещё с потоками воды с неба, разницы в том, в ста она метрах или в тысяче, нет никакой. А Озмонд, похоже, совсем плох. Тёмные фигуры приближались. Мартин подполз к нам, но Озмонд неожиданно оттолкнул его и снова махнул в сторону субмарины. Он что, хочет, чтобы пацан до неё вплавь добирался?
Но Мартин, видимо, понял. Кивнул и встал. Повернулся к океану - и началось то, что потом я вспоминал неоднократно. Вспоминал с неким суеверным ужасом, которого за всю предыдущую жизнь свою не испытывал. Море стихло. И самое главное - стих Дождь. Я увидел то, что вот уже три поколения не видел никто из живущих на Земле. Спокойную гладь воды и прозрачное, голубое небо над ней.
Спецназовцы были уже почти рядом, но отчего-то остановились. Я не видел их лиц под шлемами, но уверен, моё лицо сейчас имело на редкость глупое выражение. А когда мальчишка легко спрыгнул на водную гладь и зашагал по ней в сторону субмарины, я понял, что меня в этой жизни уже никто и ничем удивить не сможет.
А рядом смеялся умирающий Озмонд. Он что-то бормотал, и, наклонившись, я услышал:
- Дурачьё. Книжки надо читать. Когда-то, кое-кто это уже проделывал.
Смех перешёл в кашель, и по подбородку у него потекла кровь. Я молча закрыл старику глаза и, опёршись на стену, встал, повернувшись лицом к людям в чёрном. А Мартин легко шагал по воде, и ни одного выстрела не прозвучало ему вслед. Спецназовцы просто стояли и молча смотрели, и меня очень позабавил один из них, опустившийся на колени. Эх вы, люди. Что же вы? Неужели вы способны боготворить лишь то, что пять минут назад всеми силами пытались убить, и что буквально носом вас ткнуло в собственную «неубиваемость»?
Нога дико болела, но я понял, что из меня рвётся наружу какой-то истерический смех. Как же, мать твою, это всё забавно. Книжки надо читать. Кое-кто это уже проделывал. Да уж. Ещё бы. Да чтоб вас всех.
Я отшвырнул пистолет в воду. Какой во всём этот смысл? Мартин между тем скрылся в люке, и субмарина исчезла под водой. И вернулся старый друг Дождь, хлестнув по лицу, вспенив воду, скрыв горизонт и затянув небо вечными тучами. И я понял, что что-то ушло. Но вот интересно, навсегда ли?

***

Они меня не убили. Из полиции, конечно, уволили, но ограничились тем, что поселили в крохотной квартирке, назначили пенсию по ранению и, судя по всему, установили круглосуточное наблюдение. Это правильно. Они надеются, что со мной выйдут на связь, но я-то прекрасно знаю, что это не так. Я просто живу. Живу в ожидании. Мартину было около тринадцати, и если он действительно тот, за кого его принимал Озмонд, ждать нам ещё лет пять-семь. А потом… А что потом? Я понятия не имею, что может быть потом. Но я видел такие вещи, что ничему уже не удивлюсь. Хотя…
Я часто прихожу в маленькую церквушку, расположившуюся неподалёку от моего дома. Её каменные стены мокрые и печальные, и я слышал, эти камни сохранились ещё с тех пор, когда город стоял на твёрдой земле. Говорят, это католическая церковь, но я не разбираюсь в деталях. Мне они не интересны. Какая разница, кто какие ритуалы считает верными? Мне интересны не ритуалы, мне интересны люди. Те, кто приходит в эту церковь. Те, кто верит.
Потому что я так и не обрёл той самой веры, про которую говорил Озмонд. Да, я видел многое, но что конкретно я видел… Я не знаю. Наверное, мне страшно поверить в то, что тот мальчишка…Не хочу я верить. Не хочу надеяться на что-то неведомое. Я знать хочу. Хотя неважно. Я буду ждать. Жить в этом мире воды - и просто ждать. А там посмотрим…Возможно, это будет забавно...

Рассказать тебе историю?

Рассказать тебе историю? Хотя - кому мне её ещё рассказывать? Уж поверь, эту историю никто, кроме тебя, слушать не станет. Не захочет. А то и врежет рассказчику по морде, и будет прав. Такому рассказчику по морде врезать очень даже стоит. Да ещё как врезать. А ты не врежешь. Я знаю. А потому слушай и терпи, если совсем невмоготу станет. История не очень героическая, но это уж как получилось. Не будет в ней ни чудес, ни веселья.
Всё началось, когда я учился в шестом классе. Сейчас вспоминаю, даже удивительно. Сопляк сопляком. Да ещё и хилый, все школьные хулиганы меня изводили. Я жил с отцом, мать ушла из семьи сразу после моего рождения, и защитить меня было некому, и уже тогда я прекрасно осознавал: всем на меня плевать. Пьяному отцу, равнодушным учителям, лицемерным одноклассникам. Всем. Поэтому нужно просто терпеть, раз уж ни на что другое не способен. Думаешь, я был трусом? Наверное. Знаешь, в этом трудно признаваться, но да, я был трусом.
Однако тот день я запомнил навсегда. На всю свою жизнь запомнил. Урок физкультуры. Раздевалка. Зеркало, покрытое разводами от грязной тряпки. Да-да, именно зеркало. Я смотрел в это долбаное зеркало и плакал. Плакал от злости, видя расплывающийся под глазом синяк. Плакал от ненависти к тому, кто этот синяк мне поставил. Плакал от беспомощности, вспоминая перенесенное только что унижение, и осознавая, что поквитаться с обидчиком я никогда не смогу.
И вот именно тогда, в прокуренной, холодной раздевалке, я и почувствовал это. Он впервые посмотрел на меня с той стороны. Из зеркала. Кто? Я не знаю. Я до сих пор не знаю, и не смейся, чёрт тебя подери. Для меня это всегда был просто «он».
В тот раз я дико испугался. Не понимал, что происходит. Стоял перед грязным зеркалом и, дрожа от страха, пытался разглядеть, кто на меня оттуда смотрит. А он смотрел. Да ещё как смотрел. Спокойно, насмешливо, но одновременно, как мне тогда показалось, понимающе.
А затем странный, сипловатый голос произнёс:
- Отдай его мне.
Именно так и сказал. Отдай его мне. Прозвучал ли этот голос в реальности, или он был лишь в моей голове, не знаю, но он здорово меня напугал. Напугал так, что я едва не обделался. И убежал. Схватил свои вещи и дал дёру, а уже к вечеру почти уверил себя, что всё это я выдумал. Что мне показалось, и никто на меня из зеркала не смотрел. Никто со мной не говорил странным сиплым голосом в пустой раздевалке.
Естественно, я никому ничего не рассказывал, да и кому было рассказывать? Три дня я старался не думать про тот случай и, наверное, так и забыл бы о нём, но кое-что произошло. Кое-что, что заставило меня вспомнить те слова: «Отдай его мне».
В тот день они ждали меня после уроков. Здоровые ребята, которым просто было скучно. Некоторые были моими одноклассниками, некоторые из параллельных классов. Сейчас, повзрослев, я понимаю, что, не были они такими злодеями, какими мне тогда казались. Может, даже среди них имелись добрые и чуткие. Возможно. Но это я понимаю сегодня, а тогда всё казалось совсем другим. Тогда ребята просто скучали. И, как и все подростки, пытались эту скуку развеять. Как умели. Такое случается. Но в тот день это случилось очень некстати. Для них.
Я не хочу вспоминать, что со мной тогда делали. Не хочу, и всё. Думаю, и ты не вспоминал бы подобное. Детская жесткость - она, знаешь ли, особая. И потому рассказывать про это я не буду. Даже тебе.
Вернувшись домой, я ничего не сказал отцу. Зачем? Я ведь знал, что ему наплевать. Я просто стоял в ванной перед зеркалом и смотрел на своё измазанное грязью лицо. В этот раз не было даже слёз. И злости не было. Только неимоверная усталость. И тогда я снова услышал его. Те самые слова.
- Отдай их мне.
Ты спросишь, откуда я узнал, что нужно делать? Я не знаю. Просто знал. Я смотрел в зеркало, называл имена своих обидчиков, и повторял после каждого имени:
- Забирай. Он твой.
И всё. Больше в тот вечер я про случившееся не вспоминал. Словно вычеркнул что-то из себя. Вычеркнул навсегда. Хотя тогда я ещё не чувствовал начала изменений. Изменений в себе. Это пришло потом. А тогда я мало что понимал, но сделанное странным образом меня успокоило.
А на следующий день все, чьи имена я назвал, в школу не пришли. О том, что все они умерли ещё вечером, испуганные преподаватели не решались сообщить нам до самого последнего урока. Восемь человек. Почти одновременно. По совершенно естественным причинам.
Конечно, я не поверил. Никто бы не поверил, так ведь не бывает. Но потом мне в голову пришла странная идея. Мне нужна была проверка. Да-да, именно проверка. И не смотри на меня так, я же был ещё ребёнком. Это теперь я понимаю, что скрывалось за таким простым и безобидным словом «проверка». Но тогда мне было просто интересно. Да, я не думал о том, что моя проверка - это чья-то жизнь, и не нужно мне говорить банальностей. Почему не думал? А кто в этом возрасте о таком думает? Я стоял на пороге чего-то, и какое мне было дело до таких «мелочей».
И я «проверил». Наш физрук мне никогда не нравился. Уже потом все говорили, что у него остались жена и двое детей, но всё это тогда пролетело мимо меня. Я торжествовал. Вот оно. То, что изменит всю мою жизнь. То, что сделает меня сильным. Подростку ведь очень важно ощущать себя сильным. Какая там мораль, я про это даже и не думал. Я думал только об одном. Теперь никому не будет позволено меня унижать. Никому и никогда. А если кто попробует - ну что же, мне достаточно подойти к зеркалу и произнести: «Он твой».
Ты не представляешь, какая это эйфория. Осознание себя всемогущим. Никто не представляет. Ну что ты так смотришь? Посмотрел бы я на тебя в подобной ситуации. На жалкое ничтожество, которое разом стало властелином чужих жизней. Как бы ты себя повёл? Неужели бы не воспользовался? Не ври. Ещё как бы воспользовался. Вы все такие. Такие, как я. Только скрываете, прячете своё естество, лжёте сами себе. А дай вам то, что получил тогда я, и где была бы вся ваша святость? Все ваши «человеческие качества»?
Вот, например, ты. Ведь ты сейчас готов назвать меня подонком, выродком, но я уверен - только до того момента, пока сам не получишь подобный шанс. Всё это от зависти. От страха. А я? Почему я должен был устоять? Я что, каменный? Я что, святой? Я просто человек. А что такое человек, как не букет страхов и желаний? И что человек готов отдать за то, чтобы страхи исчезли, а желания исполнились? Да всё, что угодно. Всё, что может. И ты отдашь. И все остальные. Даже самые праведные и правильные, те, кто пример для миллионов, все они в глубине того, что называют душой, готовы отдать всё за то, чтобы не бояться.
Наверное, тогда я и начал меняться. После «проверки». Но тогда эти изменения меня только радовали. Во мне появилась уверенность, пропал постоянный страх, сопровождавший меня с самого детства. Я понял, что нужно жить так, как хочется мне, а не так, как хочется кому-то рядом. А если этот кто-то не согласен - ну что же, он сам виноват. Не стоило становиться у меня на пути. Стал ли я жесток? Нет. Скорее, равнодушен. Когда ты властен собственной волей оборвать любую жизнь, то постепенно перестаёшь воспринимать эти жизни, как нечто особенное.
Время шло. Я взрослел. Первые несколько лет меня ещё мучили сомнения. Быть может, это была та самая совесть, чем бы она ни являлась. Не знаю. А потом я привык. Всё стало слишком просто, а к такому быстро привыкаешь. Мешает жить наглый сосед? Нахамили в магазине? Хулиган отобрал деньги? Ну что же, тем хуже для них. Они стали проблемой, а что может быть проще, чем решить проблему, устранив её первопричину. «Забери его. Он твой». И всё. Кто смог бы ежедневно сдерживаться перед подобным искушением? Я не смог. Да, наверное, и не хотел.
Окончив школу, я поступил в институт. И даже закончил его с красным дипломом. Никто не обратил внимания, что за пять лет моей учёбы восемь человек, среди которых два преподавателя, молодых ещё мужика, скончались по неизвестным причинам. Вернее, по вполне естественным причинам. Но что я мог поделать? Они никак не хотели понимать, что я не могу позволить себе терпеть неудобства. И от непонимания этого они превратились в проблему.
Мучила ли меня совесть? А ты как думаешь? Мучила, конечно. Не веришь? Вижу, что не веришь. По глазам вижу. Никто бы не поверил. Хотя что такое совесть? Думаю, что спроси ты это у десяти человек, получишь десять разных ответов. И у меня этот ответ тоже свой. Так что, верь или нет, но совесть меня мучила. Хотя это было терпимо.
Однако есть один момент, который заставляет меня даже гордиться собой. Опять не веришь? А ты послушай. Я не получал от этого удовольствия. Совсем. Представь, что было бы, попади эта возможность в руки какого-нибудь маньяка, одержимого убийствами. Понимаешь? А я не скатился в жестокость ради жестокости. Не упивался смертями. Как и не старался «покарать всех негодяев». Я просто устранял проблемы на своём жизненном пути, вот и всё. Спокойно и продуманно. И для тех, кто проблемой не являлся, я был абсолютно безопасен. Это и заставляет меня гордиться собой, как бы странно это для тебя ни звучало. Не каждый, получивший подобную силу, сможет удержаться от крайностей. А я смог.
Жизнь шла своим чередом. Я устроился на хорошую работу в банк и даже продвинулся по службе. Быстро продвинулся. Через два года я был уже начальником отдела, заменив прежнего. Скончавшегося. Проблемы решались так быстро, что я уже перестал обращать на это внимание. Стало само собой разумеющимся просто подойти к зеркалу и назвать того, кто тебе мешает. И всё. Это же так просто.
Но потом кое-что произошло. Я женился. Вполне «житейское» дело. Причём женился не по расчёту, а очень даже по любви. Да ты, никак, удивлён? Думаешь, такой, как я, не способен любить? Ещё как способен. И знаешь, я был настолько счастлив, что даже забыл о «друге из зазеркалья». Я действительно наслаждался тем, что в моей жизни появился человек, которому я небезразличен. И рядом с этим человеком и я словно менялся.
Но забыть «друга из зазеркалья» не получилось. Возникла новая проблема, и её нужно было решать. Только что появившейся «ячейке общества» нужно было где-то жить, а вешать на свою шею ярмо кредита я не хотел. Ведь была же прекрасная трёхкомнатная квартира, принадлежащая моему отцу.
Знаешь, сколько я думал, прежде чем решился? Две недели. Две недели мне требовалось для принятия решения в таком непростом вопросе. Скажешь - мало? А по-моему, вполне достаточно. Я решил проблему. Никого не удивила смерть давно спившегося пенсионера. Мало ли их умирает ежегодно? А у нас теперь была прекрасная квартира, в которой будут жить наши дети.
Осуждаешь? А что мне было делать? Оставить всё, как есть? Поселиться вместе с отцом и смотреть, как мои дети каждый день наблюдают оскотиневшего алкоголика? Нет уж. Можешь считать меня законченным ублюдком, но нет. Тем более, что это было так просто. Подойти к любому зеркалу - и сказать… И я подошёл и сказал. Изменило ли это меня? Не знаю. Вряд ли. Куда ещё меняться? Да и не любил я никогда своего отца. И не смотри на меня так, сукин ты сын, я такой, какой есть. Бывают и похуже. Я, по крайней мере, логичен в своих решениях.
Вот так мы и жили. Почти год. Спокойно, наслаждаясь каждым днём. Счастливо. Пока не произошла та ссора. Я уже не помню причину. Не знаю, что на меня тогда нашло. Не знаю. Татьяна… она кричала на меня. Я тоже что-то кричал. Я так разозлился. Страшно разозлился. А потом вошёл в ванную комнату, со злостью глянул в небольшое зеркало и СКАЗАЛ.
Сейчас я даже не могу объяснить, почему. Как я мог… Минут пять я стоял с раскрытым ртом, чувствуя, как ужас скручивает внутренности. Потом бросился в комнату. Кажется, я что-то кричал. По-моему, даже плакал. В больнице потом сказали, что причина смерти вполне естественна, и даже искренне сочувствовали, ведь моя жена была ещё так молода. А через два дня я узнал, что Татьяна была беременна.
Я пытался начать пить. Так, чтобы забыться, чтобы тот день не стоял у меня перед глазами, чтобы не осознавать, кто во всём виноват. Наплевать было даже на то, что уволили с работы, что такая многообещающая карьера пошла псу под хвост. Я очень хотел забыть. Не смог. От водки было только хуже, а понимание произошедшего становилось даже яснее.
И тогда я решил во всём признаться. Естественно, я не побежал в милицию, кто бы мне там поверил? И в церковь я не пошёл. Испугался. Хотя пару раз пробовал. Трясти начинало ещё метров за сто от входа. Кто его знает, почему. Я всегда был далёк от религии, но что если мне теперь даже туда нельзя? Что если я уже не заслуживаю никакого прощения? Но зачем тогда мне дали ЭТО? Зачем? Зачем давать такую власть подонку? Мрази бессовестной? Зачем? Если это было испытание, то я его не прошёл. С самого начала не прошёл. Да и знаешь, ну их, такие испытания…
Так что никому, кроме тебя, мне всё это рассказать, видимо, не суждено. Но рассказать я должен. Потому что ничего больше я не могу. Только жаловаться да каяться, хотя какое это, к черту, покаяние? Понимаешь, не жалко мне их всех. Не жалко совершенно. Не стоят они у меня перед глазами. Не снятся по ночам. Кроме неё. Но изменить я ничего не способен. И забыть не могу. Так что придётся тебе принять эту мою «недоисповедь» - тем более, куда ж тебе деваться-то? А потом можешь мне и в морду плюнуть. А что? Я бы, услышав такое, плюнул. После такого грех не плюнуть.
Ну, вот и всё…

* * *

- Ну, вот и всё, – Николай внимательно смотрел на собеседника. – Вот и всё.
Собеседник не ответил, да и не мог ответить, хотя смотрел не менее внимательно и ,как Николаю казалось, осуждающе. А как ещё может смотреть на человека он сам? Даже если «он сам» - это просто отражение в большом тяжёлом зеркале. Глупо исповедоваться отражению? Кто его знает. Но кто может стать лучшим слушателем, чем ты сам? Кто выслушает молча, не задавая вопросов, не укоряя, и если и осуждая, то лишь взглядом?
Николай некоторое время молча сидел, опустив голову и закрыв руками лицо. Затем выпрямился, глубоко вздохнул. В пустой квартире было тихо и темно. А ещё пусто. Очень пусто. Он, было подумал закурить, но курить не хотелось совершенно.
Глядя своему отражению прямо в глаза, Николай каким-то скрипучим голосом произнёс:
- Ну и как тебе моя история? Не очень, правда? Ну, извини, ничего не могу с этим поделать. Нет у меня другой истории. Той, где я сильный, умный и добрый. Где легко противостою всем искушениям и остаюсь человеком. Именно таким, каким должен быть настоящий герой. Не знаю. Хотелось бы, конечно, но нет. У меня есть только это. А больше ничего и не осталось. Мне больше нечего рассказывать. Нечего.… Совсем. А теперь… - Николай запнулся и сглотнул. - Раз говорить больше не о чем… Теперь… Теперь забери меня. Я твой…

Неправильный мир

Длинный больничный коридор вряд ли вызывал у посетителей приятные ассоциации, но какие ещё ассоциации может вызывать коридор психиатрической клиники? Элизабет Морли шла по этому коридору мелкими неуверенными шажками, и доктор Харрингтон её не торопил. Ей уже спешить некуда.
Конечно, на лице доктора было соответствующее моменту выражение искреннего сочувствия, но за всю свою двадцатилетнюю практику Харрингтон насмотрелся на подобное столько, что воспринимал очередную жену спятившего офисного клерка, как нечто рутинное. Сколько их здесь прошло, он и считать не пытался. Шагавшему же за ними здоровенному санитару вообще было на всё наплевать, ему платили двадцать долларов в час, и это было главным, что волновало его в этой больнице.
- Сюда, миссис Морли.
Они остановились у одной из дверей, и санитар, заглянув в небольшое окошко, отпер замок. Элизабет Морли вошла в палату с выражением такого ужаса на лице, что Харрингтон даже рассмеялся в душе. Палаты дурдома в представлении большинства обывателей - это всегда нечто ужасное, сродни средневековым камерам пыток.
Палата между тем была вполне чистой и аккуратной. Выкрашенные в кремовый цвет стены, сетчатая кровать, привинченный у полу пластмассовый стул, окно, забранное решёткой. Уж никак не казематы инквизиции.
Джейкоб Морли, одетый в синюю пижаму, сидел на кровати и спокойно смотрел на посетителей. На нем даже смирительной рубашки не было.
- Здравствуйте, Джейкоб, – мягко произнёс Харрингтон.
Ответа не последовало. Джейкоб Морли внимательно смотрел на жену.
- Вас пришла навестить супруга.
Снова молчание.
- Вы ничего не хотите сказать?
- Пускай уйдёт.
- Что?
- Пускай эта женщина уйдёт.
- Но, Джейкоб…
- Я буду говорить с вами, доктор, не с ней.
Вздохнув, Харрингтон как можно мягче сказал:
- Элизабет, подождите нас в коридоре. Немного. Я постараюсь его уговорить.
Сдерживая рыдания, Элизабет выскочила в коридор.
- Зачем вы так, Джейкоб. Она ведь волнуется.
- Волнуется? – Джейкоб Морли криво ухмыльнулся. – С чего бы это?
- Но…
- Послушайте, доктор, хватит уже. Я понятия не имею, кого вы сюда привели и зачем. Но это не моя жена. Да, она немного похожа, но это совершенно другой человек.
- Это ваша жена, Джейкоб. Поверьте, я проверил. Иначе бы её сюда вообще не пустили.
- Проверили? Как вы проверили?
- Мы внимательно проверяем документы…
- Документы, доктор?! К чёрту документы!!! – закричал Джейкоб. – Я же вам говорил! Я не знаю, что происходит. Понятия не имею. Но это не моя жена. У моей жены нет родинки на щеке. У моей жены не голубые, а серые глаза. Моя жена не носит шляпки. Мою жену зовут Саманта Мирриам Морли. В девичестве Верштейн. Никакая не Элизабет. У неё каштановые волосы, понимаете, каштановые! Не русые!
- Успокойтесь. Просто успокойтесь, и давайте порассуждаем. Логически порассуждаем.
- Я же вам уже рассказывал…
- Да, Джейкоб, вы мне всё рассказывали. Но, послушайте, возможно, повторяя раз за разом ваш рассказ, мы наконец найдём то, что вас беспокоит…
- Что меня беспокоит?! Меня многое беспокоит! И самое главное, где я нахожусь, чёрт вас всех дери!
- Вы в клинике. У вас был нервный срыв.
- Нет, доктор! Это не у меня был срыв! Это у всего этого чёртового мира был срыв!
- Ральф, попроси миссис Морли войти.
- Зачем?
- Джейкоб, не упрямьтесь. Вдруг её присутствие поможет вам вспомнить ранее не упоминавшиеся детали.
- Я всё рассказал. Несколько раз.
- И, тем не менее, давайте ещё разок. Поймите, Джейкоб, я лишь хочу вам помочь. Только помочь. И присутствие этой женщины вам ведь не повредит, правда?
Джейкоб молча пожал плечами. Миссис Морли вошла в палату и опасливо примостилась на краешке стула. Лицо у неё было заплаканное, и Харрингтона этот факт обрадовал. Возможно, вид плачущей жены спровоцирует некий толчок в сознании пациента.
- А теперь давайте снова всё вспомним, Джейкоб. И будем при этом спокойны и рассудительны.
- С начала?
- С самого начала. С чего всё началось?
- С чего началось… Началось всё с календаря. С обычного настенного календаря, чёрт бы его подрал…

***

Джейкоб Морли в халате и тапочках стоял посреди кухни и таращился на висящий на стене календарь.
- Что случилось? – миссис Морли удивлённо посмотрела на мужа.
- Скажи, а зачем ты поменяла календарь?
- Поменяла?
- Ну да. Ведь у нас был календарь с фотографией гор. А теперь тут лес.
- Горы? Но, дорогой, ты ведь сам его покупал.
- В смысле?
- Этот календарь у нас висит уже полгода.
- И на нём всегда был лес?
- Конечно!
Джейкоб с сомнением посмотрел на жену и пожал плечами. Он почему-то был точно уверен, что ещё вчера на календаре были горы, но разбираться было некогда, опаздывать на работу никак нельзя…

***

- Это всё, что вы посчитали необычным в тот день?
- В тот день - да. Но потом всё словно превратилось в лавину. Мелочи, док, поначалу это были мелочи. Ну, скажем, вещи, которые совсем недавно были другими. Любимая ручка оказывается красной, а не чёрной. Рекламный щит стоит там, где ещё вчера его не было. У твоего рабочего стола оказывается на один ящик больше, чем вчера. В карманах ты находишь разную ерунду, которую точно туда не клал. Например, зажигалку. Я ведь уже лет пять не курю, зачем мне носить в кармане зажигалку?
Я поначалу даже пытался не думать об этом. Кому охота признавать, что он спятил? Но с каждым днём всё становилось только хуже. Ежедневно всё вокруг становилось всё более чужим. Чужим, понимаете? Расстановка мебели в доме. Платье жены, которое я когда-то ей подарил. Зелёное, уверяю вас, док, зелёное, а не синее. А она утверждала, что я купил ей именно синее платье. Мой автомобиль.
- Что - автомобиль?
- Он стал другим.
- Это был чужой автомобиль?
- Да… Нет… Я не знаю. Ключи в моём кармане были от него, но я, по-вашему, не узнаю авто, на котором проездил несколько лет?
- Вы говорили об этом с женой?
- Нет. Я пытался, но она ничего не понимала. А я не хотел тревожить…. Ну, вы понимаете. Решил, что сам как-нибудь справлюсь.
- Изменения касались только дома и окрестностей?
- Если бы. Через две недели я перестал узнавать своих коллег…

***

- Чёрт возьми, я не знаю, кто ты такой! – Джейкоб попытался вырваться из рук охранника.
- Но как же? – лысеющий мужчина в роговых очках растерянно смотрел на него. – Я Чарли Стоун из отдела поставок. Мы проработали с тобой три года.
- За идиота меня держишь? Я, по-твоему, не помню лица Чарли? Или его шевелюры? Да я сейчас полицию вызову. А вы что смотрите?! Чужой роется в документации, а вы молчите!
Ответом Джейкобу была изумлённая тишина. Непонимающе оглядываясь на застывших людей, Чарли пробормотал:
- Но, Джей, мы же вчера вечером сидели с тобой в баре.
- Я сидел в баре с Чарли, а кто ты такой, я не знаю…

***

- В тот день вас отправили домой. И даже дали трёхдневный отпуск.
- Да. Эти идиоты решили, что я свихнулся.
- Но ведь вам показывали личное дело вашего коллеги. С фотографией и подписью.
Джейкоб на мгновение замер, потом опустил голову. Некоторое время он молчал, потом тихо произнес:
- Показывали.
- И вы всё равно не поверили.
- А вы бы поверили? Чарли действительно имел совсем другую внешность. Я ведь точно помню. Помню…
- Почему вы сразу не пришли в больницу?
- Я не болен. Понимаете, не болен!
- На следующее утро вы напали на собственную жену…
- На следующее утро я проснулся и обнаружил, что рядом со мной спит совершенно незнакомая женщина.
- В вашем доме? Где же тогда ваша настоящая жена?
- Это я и пытался узнать. Но сорвался, и… понимаете… я просто не сдержался.
- Вы угрожали ей ножом.
- Я же говорю, это всё нервы! Что я должен был почувствовать, когда совершенно чужая женщина утверждает, что она и есть моя жена? Хотя я точно знаю, что это не так. А потом меня привезли сюда.
- И что вы теперь думаете?
- А что я должен думать? Вы считаете, это нормально? Ну, скажите, док, это нормально?! Когда просыпаешься каждое утро, а что-то в окружающем мире уже не так, как было ещё вчера. Когда не понимаешь, что, мать вашу, вообще происходит?! Когда всё вокруг чужое! Когда весь этот долбаный мир летит кувырком!
- Успокойтесь. Подумайте, может быть, вы просто многое забыли? Напряжение на работе, волнения. Это бывает. В медицине известны такие случаи.
- Забыл? Что я забыл? Что моя машина вот уже пять лет - это красный форд, а не серый шевроле? Что мой друг - это самовлюблённый лощёный сукин сын, ухлёстывающий за каждой юбкой, а не этот плешивый, похожий на бухгалтера болван? Или я забыл лицо своей жены? Лица людей, с которыми ежедневно работал много лет? Я вот что подумал, док. Это не мой мир. Я не знаю, как я здесь оказался и что вообще происходит, но этот мир для меня чужой. Совершенно. Я это чувствую. Я не знаю, почему улицы Сан-Франциско выглядят по-другому. Почему за одну ночь исчезают знакомые магазины, а на их месте появляются совершенно другие. Почему президент сейчас Альберт, чёрт его подери, Гор, а не Клинтон, как было ещё неделю назад.
- Но Клинтон…
- Да поймите же, док, здесь всё вокруг чужое. Всё!!!
- А ваша дочь?
- У меня нет дочери, – Джейкоб устало покачал головой. – У меня сын. Его зовут Том.
Харрингтон покосился на миссис Морли, но та не реагировала. Женщина, похоже, совсем отчаялась, и лицо её выражало только горе.
- Ну хорошо. А что если мы принесём вам доказательства? Скажем, документы из больницы, где родилась ваша дочь. Там ведь есть ваша подпись. Подумайте, что сможет вас убедить в том, что этот мир, как вы выразились, не чужой?
Джейкоб Морли устало покачал головой:
- Что вы можете принести, док? Какие доказательства вы можете мне принести, если с некоторых пор здесь даже созвездия другие. Я же вам уже говорил во время прошлых наших бесед. Даже Луна другая. Поймите, док, Луна. По-вашему, я забыл, как выглядит Луна?

***

Когда они вышли на больничное крыльцо, уже совсем стемнело.
- Я вызвал вам такси, – Харрингтон посмотрел на заплаканную физиономию миссис Морли и покачал головой. – Вам не следует так реагировать, миссис Морли. Не всё так плохо. Ваш муж не буйный, он пытается рассуждать, искать причины, а это уже немало.
- Вы его… вы его вылечите?
- Мы постараемся, миссис Морли. Понимаете, случай хоть и интересный, но никак не уникальный. Психиатрия знакома с подобной формой шизофрении.
- Но что если… - Элизабет Морли снова всхлипнула.
- Вся загвоздка в том, что фантазии вашего мужа очень уж цельные. Обычно люди с подобным заболеванием придумывают многое, но всегда о том, что им наиболее близко. Дом, родные, какие-то близкие им темы. А выдуманный мир в сознании вашего мужа цельный даже в мелочах. Он словно продумывал каждую деталь, даже самую малозначительную. И будет очень трудно этот мир разрушить. Скажите, ваш муж обладает богатой фантазией? Ну, скажем, он никогда не пробовал писать книги? Что-либо сочинять?
- Нет.
- Странно.
- Что странно?
- Странно то, зачем ваш муж выдумал собственный мир. Причем мир настолько отличный от нашего. Обычно на такое способны только люди творчески одарённые, с неимоверно богатой фантазией. Им тесно в привычном мире, вот они и выдумывают себе другой. Но в случае с вашим мужем я не вижу совершенно никаких предпосылок к подобному. И тем не менее, он постоянно отвергает реальность, стараясь найти несоответствие в любой мелочи. Вот, например, он утверждает, что Луна на небе неправильного цвета. Почему Луна? Чем его не устраивала Луна привычная? При этом ваш муж придумал целую историю о том, как на Луну высадились люди. С деталями, фамилиями астронавтов и такими подробностями, что, признаться, ставят меня в тупик. Зачем? Он что, так мечтал стать астронавтом, что годами придумывал свою версию высадки? Или хотел написать фантастический роман? И так во многих моментах. Так что, скрывать не стану, случай сложный. Но мы постараемся. Медицина ещё не сказала своего последнего слова, и вам не стоит отчаиваться.
Когда такси с Элизабет Морли скрылось за поворотом, Харрингтон закурил и устало провёл рукой по волосам. Случай действительно очень интересный. Тянет на научную работу, так что придётся постараться. Надо же, астронавты, высаживающиеся на Луну! Богатая фантазия. Харрингтон помнил, как студентом смотрел по телевизору репортажи о катастрофе «Гермеса-11» и свёртывании лунной программы. Все тогда смирились, посчитав, что ещё не время, а Морли, похоже, нет. Выдумал свой вариант - и со временем даже заставил себя в него поверить.
Харрингтон выбросил сигарету и посмотрел на небо. Как раз полнолуние. В безоблачном небе среди россыпи звёзд висел яркий, сверкающий круг Луны. Яркий, изумрудно-зелёный круг, окружённый несколькими голубыми кольцами. Как и положено нормальной Луне.

И не введи нас во искушение….

- И часто он тут сидит?
- Часто. Считай, каждый день. Приходит, садится на лавочку и сидит. Иногда пиво пьёт.
- Пиво?
- Ну да, мы не против. Никому ведь не мешает. Думали, у него тут лежит кто.
- Понятно. Спасибо вам.
- Да не за что, – санитарка кивнула и ушла, а отец Николай, молодой священник, стоял и смотрел на тощую фигуру, сидящую на лавочке перед детской онкологической больницей.
Он никогда раньше не сталкивался с дилеммой, которую считал нужным решить сейчас. Дилеммой странной и совершенно непонятной. А ведь нужно было лишь подойти и спросить.
Отец Николай был в Онкологическом Диспансере частым гостем. Печальным гостем, учитывая особенности заведения, но он всегда говорил себе, что если можно хоть немного, хоть на миг облегчить страдания находящихся здесь детей, то он должен это делать. И отец Николай старался изо всех сил.
Но примерно пару месяцев назад события приняли совершенно неожиданный оборот. Процент выздоровевших вырос почти до девяноста пяти, что было очень странно. Более того, участились случаи совсем уж чудесных исцелений, от которых врачи просто за голову хватались. Ну не может такого быть, хоть ты тресни. А оно есть.
Когда отец Николай впервые понял, что происходит, он едва с ума не сошёл от восторга, но вскоре призадумался. Стал наводить справки, собирать статистику. Он работал в этой больнице уже три года, молился, утешал, но почему сейчас? Почему эти пара месяцев? А потом, потом он увидел его.

****

Этого человека он встретил при весьма странных обстоятельствах. Банальная ситуация, какому-то старику стало плохо на трамвайной остановке. Видимо, сердце. Как это всегда бывает, кто-то остался безучастным, кто-то неуклюже старался помогать, совал таблетку валидола, но, глядя на синеющее лицо, многие понимали: скорая не успеет.
Отец Николай был в числе «неуклюже помогающих», хотя мало чем мог помочь. Люди расходились. Священник просто сидел и держал умирающего старика за руку. Не сразу он понял, что рядом кто-то стоит. А когда поднял голову, обнаружил худого мужчину, смотрящего на него. Сразу бросилось в глаза какое-то серое, словно измождённое, лицо незнакомца, щетина, потрёпанный, мятый плащ.
- Вы хотите помочь? – непонимающе посмотрел на него священник.
Незнакомец пожал плечами. А потом сделал то, что поначалу возмутило отца Николая до глубины души. Но на смену возмущению пришло изумление. Мужчина наклонился, ухватил старика за шиворот и, немного приподняв, произнёс в посиневшее лицо:
- Подыхать собрался? А вот фиг тебе.
После чего отпустил умирающего и, ссутулившись, зашагал по улице. А лицо старика вдруг порозовело, он глубоко задышал и, наконец, открыв глаза, стал с изумлением осматриваться. Приехавшие через десять минут врачи долго ругались, утверждая, что скорую вызвали к совершенно здоровому человеку.

****

Странный незнакомец каждое утро приходил к Диспансеру, садился на лавочку и просто сидел. Когда же выяснилось, что приходить он начал как раз два месяца назад, у отца Николая по спине пополз невольный холодок. Нет, это, конечно, были всего лишь подозрения, но, когда врачи показывали ему, как совершенно безнадёжные случаи вдруг оборачивались просто чудесными исцелениями, Николай решил проверить даже эти нелепые подозрения. А что он, собственно говоря, терял?

****

- Здравствуйте.
Человек искоса посмотрел на священника и, словно нехотя, буркнул:
- Привет.
- Я могу с вами поговорить?
- Вы уже со мной говорите.
- Гм, - священник на минуту растерялся. - Понимаете, я заметил, что вы каждый день сюда приходите. У вас здесь кто-то лечится?
Человек глянул на него слегка насмешливо.
- Нет.
- Но почему…
- Воздухом дышу. Есть ещё вопросы?
- Да, – твёрдо произнёс отец Николай.
Он-таки решился. Не было никакого смысла ходить вокруг да около, а потому он просто рассказал незнакомцу всё. И про свои подозрения, и про то, как встретил его на трамвайной остановке. Напомнил про старика. Но человек лишь пожал плечами:
- Ну и что?
- Вам нечего на это сказать?
- Чудеса - это по вашей части. Значит, молитесь хорошо. Попросите у своего начальства премию.
Отца Николая немного покоробили эти слова, но он быстро спросил:
- А почему вы вспомнили о чудесах?
- Ну, вы прям инквизитор, – хрипло рассмеялся незнакомец.
Николай вглядывался в худое, осунувшееся лицо собеседника и напряжённо думал. А потом неожиданно произнёс:
- Идёмте со мной.
- Куда?
- Туда. В больницу. Вас ведь туда не пускают, я угадал?
Человек криво усмехнулся.
- Пойдёмте. Я проведу. Как вас зовут?
- Денис.
- А я Николай.
- Мне всё равно.
- Что?
- Мне всё равно, кто вы.
- Вы не хотите войти?
- Нет.
Денис встал и, слегка пошатываясь, зашагал к выходу из больничного дворика.

****

Квартира, как обычно, встретила его пустотой и злым молчанием. Стены давили. На него всегда давили стены. Порой Денис понимал: это хорошо, что он всегда один. Он должен быть один. Нельзя по-другому. Нельзя мучить других. Но это понимание приходило уже после того, как он закрывал за собой двери. Сейчас были только отчаяние и злость.
И этот поп. Почему? Что ему нужно? Хотя тут-то как раз всё понятно. Чуда хочет. Они все хотят чуда. Чёрт бы их всех подрал с их чудесами, знали бы они, как же это тяжело. Осознавать, что можешь так много, и одновременно элементарно не способен никому про это рассказать.
Денис дураком не был. Прекрасно понимал, к чему приведёт огласка. Знал, как «отблагодарит» его дорогое человечество. Сначала будет восторг и благоговение. Потом страх. Потом зависть. А потом придёт и ненависть. За то, что не такой, что может больше, что не смог спасти всех и что не успел к кому-то конкретно. Ненавидеть будут сильно, так уж всё устроено. А потому - а не пошёл бы этот поп.… Хотя стоп. А почему бы и нет? Святоша сам этого хотел. Сам напрашивался. Пускай теперь делает выбор! Не понимает, конечно, начитался в своих книжках о «деяниях святых». Забыл, чем заканчивали эти святые. Забыл, что святых люди любят только в мёртвом, а лучше всего в изрядно «умученном» состоянии.
А что, собственно говоря, теряет Денис? Унылую жизнь? Каждодневные возвращения в эту пустую враждебную квартирку в старой хрущобе? Ежедневную бутылку дешевой водки, чтобы хоть на несколько часов забыться? Да и ну его всё. Святоша не понимает, как это может быть страшно. Но он поймёт. Быстро поймёт.

****

Отец Николай не сразу осознал, что его кто-то зовёт. А оглянувшись, с удивлением обнаружил Дениса, который, сутулясь, стоял у ворот. После вчерашнего разговора священник не ожидал снова увидеть этого человека - и где-то в глубине души даже обрадовался.
- Здравствуйте, – он постарался придать голосу самую дружественную интонацию.
- Скажите, – не здороваясь, тихо произнёс Денис. – А зачем вам это?
- Что?
- Причины. Разве самого факта чудесных исцелений мало?
Николай почувствовал, что не хочет отвечать на этот вопрос. Потом тихо произнёс:
- Это всё-таки вы?
- Вы обещали провести меня туда. Зачем? Доказательств хотите?
И священнику неожиданно стало страшно.

****

На них удивлённо косились, пока они шли по коридорам. Странная парочка - священник и бродяга. Неожиданно выяснилось, что Денис тоже боится. Он шагал всё медленнее, а в палату Николай его почти втащил. Тихо замер у лежащей на кровати маленькой фигурки. Волос у ребёнка не было, бледная кожа походила на бумагу, а глаза словно ввалились в глубокие черные ямы. Николай напряжённо смотрел на Дениса.
- И что? – хмуро поинтересовался тот.
- Он в коме. Врачи говорят, умрёт в ближайшие недели.
- Все когда-нибудь умрут.
- Но… Я думал… Я хочу знать.… Если это ты, сделай что-нибудь.
- Что-нибудь? Знака хочешь? Доказательств? – Денис неожиданно зло глянул на священника. – А ты выдержишь? Жалеть потом не станешь?
- Что вы… - прорезавшаяся в голосе Дениса злость испугала священника ещё сильнее.
- Ну, смотри, святоша. Ты сам просил. Ты этого хотел. Все вы этого хотите. Говорите о вере, а хотите доказательств. Ладно, мать твою. Будут тебе доказательства.
Денис подошёл к кровати и положил руку ребёнку на лоб. Потом резко развернулся и вышел из палаты. Мальчик отрыл глаза и удивлённо посмотрел на отца Николая. Священник даже не осознал, что крестится. Он прекрасно помнил, что до того, как попасть сюда, ребёнок этот был абсолютно слеп. Слеп от рождения.

****

- Я считаю, что если Бог дал тебе подобный дар, то нужно оправдать Его милость.
- Его милость? Или укрепить ваш имидж?
- Что ты…
- Не притворяйся, святоша. Твоё начальство будет радо заполучить «личного чудотворца».
Они разговаривали в больничном парке, и священник чувствовал, что в душе у него творится нечто невероятное. Странная смесь восторга и благоговейного ужаса, казалось, готова разорвать его на части. Даже унылый осенний дождик, начавший моросить, не мог изменить этого настроения.
- Это не так. Пойми, это Бог…
Денис дернулся, словно от удара. Потом медленно повернулся, и Николаю стало страшно при взгляде на его худое лицо.
- Ты кем меня представляешь? Святым? Да я в церкви не был ни разу в жизни.
Николай поражённо уставился на него.
- Что, не знал? – криво усмехнулся Денис. - А хочешь, я удивлю тебя ещё больше? Хочешь, я тебя напугаю? Напугаю до усрачки. Я ведь не такой уж и святой, как ты вбил в свою глупую башку. Даже совсем не святой. Я ведь и убить могу. Убить, и ничего мне за это не будет.
- Что?! Но как…. Нет…. Послушай…
- Это ты послушай! Хочешь, я открою тебе одну свою тайну? Так сказать, исповедуюсь? Вы же любите, когда вам исповедуются? А я вот никогда этого не делал, так что гордись, ты у меня первый. Так же легко, как лечить, я могу и убивать. И первое, на что я применил этот «Божий дар», - это было убийство.
- Что?!
- Знаешь, дети бывают очень жестокими. Мне было пятнадцать, и меня изводил одноклассник. Здоровенный и тупой бугай. Школьная дедовщина - неприятная штука. А потом мне надоели ежедневные побои, надоело, что он унижает меня перед девчонками в классе, надоело, что из-за него у меня нет друзей. Для того возраста эти вещи, знаешь ли, много значат. И в один из дней бугая нашли мёртвым в школьном туалете. Инфаркт. Никто ничего, конечно же, не понял. Вот так я впервые и использовал этот «дар от Бога». А теперь задумайся, что ты про меня знаешь. Уверен, что тот раз был единственным?
Николай изумлённо смотрел на Дениса. Смотрел - и не знал, что сказать, хотя он ведь был уверен, в любой ситуации сможет найти нужные слова. А тут слов просто не находилось.
- Ну так что? – усмехнулся Денис. – Уверен теперь, что мне можно входить в этот дом и спасать этих детей? Уверен, что это дар от Бога? Не боишься, что сила эта совсем не из того источника, как ты тут размечтался? Сможешь решиться? Сделать выбор. Жизни этих детей - в обмен на вопрос, который теперь постоянно будет тебя мучить: кто же всё-таки их лечит?
Николай опустился на лавочку. Его трясло.
- Что, пробрало? – Денис сел рядом и устало провёл ладонями по лицу. – А я ведь предупреждал. Говорил, что будет страшно. Искушение - страшная штука. Я знаю. Знаю, что значит иметь такую силу и делать выбор, как её использовать.
Отец Николай не отвечал. В его голове звучал только один вопрос: «Зачем?». Зачем Ты всё это делаешь? Какой во всём этом смысл? Почему нельзя дать знак однозначно и понятно? Он сидел и устало смотрел на унылый осенний парк, мокнувший под дождём, на тяжёлое, свинцовое небо, мрачные стены больницы. Смотрел и понимал: что-то в нём надломилось. И, глядя на тёмное небо, он начал молиться. Просто потому, что не умел ничего другого….

Зачем вам истина?


Каждый шаг поднимающегося по каменным ступеням человека вызывал желтовато-коричневое облачко пыли. Пыль эта, злая и надоедливая, покрывала тело, щекотала в носу, скрипела на зубах, но идущий не злился. Привык. Пыль, жара и камни - вот главные завоевания великого Рима в этой проклятой богами земле, и это понимал каждый, кто провёл здесь больше недели.
Пыль, жара и камни. Да ещё толпы фанатиков, готовых перерезать друг другу глотки ради такой ерунды, как толкование каких-нибудь священных текстов. За время путешествия Сервий Гай Тацит многое увидел, и увиденное его не радовало. Более всего поражало то, что здешний народ всерьёз считал веру в «неправильных» богов достаточным основанием для убийства себе подобных. Искренне считал.
Сервий если кому и жаловался, то только самому себе, хотя в данной ситуации жаловаться кому-либо, кроме себя, было глупостью. Нужно делать то, что нужно. Должность легата в Галлии выглядит неплохо, но сейчас нужно быть здесь, и только здесь. Хотя приходится вот уже который день глотать эту беспощадную горячую пыль.
Внутри дворца было прохладнее, но даже здесь удушающая жара и скрип пыли на зубах напоминали о себе. Человек, ожидавший Сервия, шагнул ему навстречу. На вид мужчине было около шестидесяти, хотя обрюзгшее тело и второй подбородок ещё не успели окончательно скрыть воинской выправки.
- Префект, - Сервий склонил голову.
- Приветствую тебя, легат, – низкий, хрипловатый голос префекта, казалось, наполнил всё помещение.
- Уже не легат.
Префект Иудеи Понтий Пилат добродушно рассмеялся:
- Ну не расстраивайся так, мой друг. Милость императора переменчива, а ты ещё молод. В жизни чего только не случается, и кто знает, кем ты будешь уже через год.
Сервий промолчал. У префекта, конечно, огромный опыт, но загадывать наперёд не хотелось. Пилат махнул рукой, тут же появился раб с двумя чашами вина. Префект указал в угол, где стояли столик и пара диванов, и Сервий с удовольствием сел, вытянув ноги. Всем телом он ощущал ужасную, выматывающую усталость.
- Как тебе новое место службы? Только честно, – Пилат расположился напротив.
- Честно? Ну, если честно, я привёл сюда неполную когорту, и в ней нет ни одного, кто бы не ругал это место, хотя бы раз в день.
Префект расхохотался ещё громче:
- Поверь, друг мой, я ругаю это место гораздо чаще, чем все твои солдаты, вместе взятые, но это слабо помогает. Если бы я мог, то находился бы сейчас на своей вилле в Испании, наслаждаясь жизнью, но у всех нас есть обязанности, и даже здесь Рим должен показывать варварам, кто в этом мире главный. Хотя, скажу тебе откровенно, я бы оставил эту пустую и бесполезную землю. В мире есть масса мест, достойных внимания Рима, и Иудея в список этих мест не входит. Здесь просто нечего делать, кроме как глотать пыль.
- На улицах полно народу. У них что, праздник?
Пилат вздохнул:
- У них постоянно праздник. Или похороны. Или ещё чего. Порой мне кажется, что этот странный народ придумал для себя столько религиозных праздников, что их больше, чем дней в году. Но сегодня эти ненормальные развлекаются по-иному: они устроили судилище над очередным пророком.
- Пророком?
- Именно. Здесь это что-то вроде традиции, - Пилат отхлебнул вина и поморщился. - Сначала появляется какой-нибудь нищий оборванец и начинает вещать о божественных истинах, которые, естественно, знает только он. Вокруг ненормального быстро собирается толпа обожателей, но через некоторое время формируется совсем другая толпа, уверенная, что пророк ненастоящий и пророчествует неправильно. Заканчивается всё тем, что пророка убивают, а толпа расходится. Видимо, в ожидании следующего.
- И часто они так развлекаются?
- После первого десятка случаев я перестал считать. Надоело.
- А что сегодня?
- Сегодня, нужно признать, у них кое-что необычное. Я даже удивлён, что события не пошли, как всегда. Сегодня они захотели, чтобы степень достоверности очередного пророка определил я.
- Что?
- Да. Когда я это услышал, то поначалу даже не поверил. Ну скажи, откуда я могу знать, что он там пророчествует, и правда это или нет? Как будто мне интересно вникать в басни очередного болтуна. А они вполне серьёзно притащили этого оборванца сюда и потребовали суда.
- Неужели у солдат закончились палки? Если так, то в моей когорте найдётся масса желающих помахать крепким дубьём и объяснить местным дуракам, что Риму некогда заниматься подобной чушью.
- Я поначалу тоже посмеялся и хотел выгнать болванов, но когда явились их религиозные вожди, мне стало не до смеха. Эти фанатики вполне могут поднять бунт, а бунт мне сейчас никак не нужен. Пришлось изображать из себя судью.
- И каков результат?
- Да не за что там наказывать. Очередной сумасшедший. Причём абсолютно безобидный. Но что я мог сделать, если толпа уже решила его убить? Нет, мне, конечно, всё равно, пускай убивают друг друга, сколько хотят, только бы не бунтовали, но вывернуться не получилось.
- В смысле?
- Завтра утром сумасшедшего распнут.
- Распнут? – Сервий удивлённо посмотрел на собеседника – Но ведь….
- Я ничего не смог изменить. Здешние первосвященники заявили, что он призывал свергнуть римскую власть. Перед толпой заявили. Так что по закону он должен быть казнён как бунтовщик.
- А он призывал?
- Естественно, нет. Мне показалось, он вообще не очень понимает, какая сейчас власть.
Пилат со вздохом поднялся:
- Иногда приходится делать то, что делать вовсе и не обязательно, но это жизнь. Сам знаешь, должность обязывает. Надеюсь, боги будут милостивы к безумцу, погибшему напрасно.
- А где сейчас этот сумасшедший?
- В тюрьме для проштрафившихся солдат. У меня была идея отпустить его по-тихому, и пускай иудеи сами его убивают, если уж им это так нужно, но вокруг постоянно вертится куча соглядатаев, а ради одного нищего я не хочу начинать здесь бойню между фанатиками. Так что этой казни, похоже, не избежать. Но тебя все эти дела не касаются, так что отдыхай спокойно, легат. Тебе будут предоставлены лучшие комнаты. Я прикажу принести туда еду. Если захочешь женщину, можешь выбрать любую из моих рабынь. Я не обижусь.
- Благодарю, префект.
- Где ты разместил своих людей и сколько их?
- В лагере у городских стен. Две сотни легионеров и тридцать всадников. Почти все - ветераны, прошедшие бунты в Галлии.
- Это хорошо. Пускай там и остаются. Я хочу, чтобы здешние главари видели, что, если они окончательно забудут своё место, Рим легко превратит этот город в кучу камней. Созерцание новоприбывших войск многих вернёт с небес на землю и заставит вести себя сдержанней. Я не желаю повторения сегодняшней истории. Мне не нравится делать то, что я считаю бесполезной глупостью.

* * *

- Наконец-то спала эта проклятая жара, – дюжий солдат зачерпнул из стоявшей рядом бочки пригоршню воды и смочил шею.
Его напарник сидел неподалёку раздетый по пояс, но Сервий и не подумал упрекать солдата за нарушение. После дикой дневной жары ночь казалась просто волшебной, хотя каменные стены тюрьмы всё ещё источали тёпло.
Ночь действительно принесла некоторое облегчение, и Сервий некоторое время просто сидел на ступенях дворца, вдыхая слабую прохладу. Но в конце концов со вздохом поднялся и, спросив у часового, где находится тюрьма, двинулся туда.
Странное у него было ощущение, когда он шагал к приземистому каменному строению. Очень странное.
- Много здесь народу?
Стражник пожал плечами:
- Из наших никого. Только этот ненормальный.
- И что, никто не пытался его освободить? Есть же у него какие-то последователи? Ученики, ну или что-то подобное.
- Никто. Хотя, если кто и придёт, мы даже двери для них придержим. Префект так и сказал: если этого нищего попытаются освободить, не препятствуйте. Пускай иудеи сами между собой разбираются.
- Можно с ним поговорить?
Солдат пожал плечами:
- Почему нет? Он безобиден, так что можете заходить смело. Мы его даже не запирали. Захочет сбежать - пускай бежит. Только он ведь не хочет.
- Совсем? Может, боится?
- Не боится он, - отозвался голый по пояс солдат. – Я ему так прямо и сказал: иди отсюда, префекту ты и даром не нужен. Беги из города, спрячься где-нибудь. Не хочет. Безумец, что ещё сказать? Жалко казнить.
- Это почему?
- Да понимаешь, легат, он хоть и с головой не дружит, но странный. Как бы это сказать, добрый он. Мухи не обидит. Титуса вон геморрой совсем замучил, так он его пожалел, траву какую-то местную посоветовал. Говорит, за пару дней всё пройдёт. Не то что остальные местные. Смотрят злыми глазами, того и гляди, глотку перережут.
- Он что, по-нашему говорит?
- И довольно неплохо. Пытался, правда, нам тут проповедовать, так мы его спать прогнали. Скучно, да и непонятно ничего.
- Ясно. Пойду, гляну на него. Всегда хотел увидеть пророка. А то раньше одни шарлатаны попадались.
Солдат только хмыкнул. Нагнув голову и держа перед собой факел, Сервий вошёл в низкий коридор. Немного пройдя, он увидел четыре тяжёлые двери, три из которых были закрыты на засов. Четвёртая оказалась лишь слегка прикрытой, и узник находился за ней.
Человек сидел на куче соломы, прижавшись спиной к стене и закрыв глаза. Было похоже, что он спит. Сервий воткнул факел в специальное кольцо и сел на пол, скрестив ноги.
- Здравствуй.
Человек открыл глаза и кивнул. Даже в свете факела было видно, что лицо его разбито, а из нижней губы сочится струйка крови.
- Кто это тебя так?
Человек молча пожал плечами.
- Не солдаты?
- Нет, – человек слабо усмехнулся. – Это я с книжниками спорил.
- Видимо, твои доводы их не убедили.
- Позже осознают.
- Ещё как осознают. Ты знаешь, кто я?
- Мой гость.
Сервий усмехнулся. Хороший ответ.
- Говорят, ты пророк. Значит, можешь угадать, зачем я пришёл к тебе посреди ночи?
- Во-первых, завтра прийти ко мне ты вряд ли сможешь; а во-вторых, не могу.
- Почему?
- Ты и сам не знаешь, зачем пришёл.
Некоторое время Сервий молчал, внутренне готовясь. Ответ был сильным, очень сильным. Сервий подался вперёд и резко спросил:
- Кто ты такой?
- Неужели римлянину это интересно?
- Почему нет?
Человек снова молча пожал плечами.
- А если я не римлянин?
- Естественно, ты не римлянин.
Сервий почувствовал, как по лицу текут крупные капли пота. Неужели это возможно? Нужно продолжать. Нельзя терять инициативу. Это важно - не терять инициативу, когда перед тобой такой собеседник.
- Так ты знаешь, кто я?
- Ты человек из будущего.
Сервия словно кувалдой в грудь ухнули. Он сжал кулак так, что ногти впились в ладонь.
- Что?
- Мне повторить?
Стараясь, чтобы голос не дрожал, Сервий произнёс:
- Если ты это знаешь, значит, знаешь и то, зачем я пришёл.
- Я же сказал: ты и сам не знаешь, зачем пришёл. Разве что - увидеть меня.
- Нет. Вернее, не только. Мне нужны ответы.
- Ответы? Чтобы получить правильные ответы, нужно задавать правильные вопросы.
- Я готов.
- Тогда задавай.
- Кто ты? Кто вы такие? Зачем вы всё это делаете?
- Что?
- Ты понимаешь, я же вижу, что понимаешь. Как объяснить то, что в разные периоды нашей истории появляются люди вроде тебя? Люди, меняющие всё? Тем или иным образом, но меняющие. Толкающие нас в нужную сторону.
- Ты не веришь? – человек приблизил к Сервию разбитое лицо и посмотрел тому прямо в глаза.
Сервий почувствовал, что не выдерживает этого взгляда, и тихо спросил:
- Ты знаешь, кто такой «прогрессор»?
Человек улыбнулся:
- Всего лишь фантазия двух ваших книжников. Ничего более.
- А вот мы думаем, что ты и есть такой прогрессор. И что ты не первый - и не последний.
- Поэтому ты и пришёл? Поэтому вселился в разум этого римлянина? Всего лишь выяснить?
- Да. Но это не главное. Главное, чей ты прогрессор. Кто вы? Зачем возникаете в нашей истории? Зачем следите? Зачем вот так раз за разом толкаете нашу цивилизацию? Куда вы её толкаете, и к чему всё это приведёт?
- Не понимаю тебя.
- Всё ты понимаешь. А понимаешь ли ты, что я сейчас тоже могу кое-что изменить? Если я отговорю Пилата, казни не будет. И всего, что последует за ней, тоже не будет. А я ведь могу.
- Не можешь. Потому что не знаешь, как это изменит твой мир. Уверяю тебя, если завтра не произойдёт того, что должно произойти, всё изменится настолько сильно, что ты и представить себе не можешь.
- В какую сторону изменится?
- Не в лучшую.
- Значит, правды ты мне не скажешь?
- Попробуй поверить.
- Во что поверить? Ты знаешь, во что превратится твоя история уже через триста лет? Чего понапишут твои ревностные последователи? Какими методами будут отстаивать написанное?
- Это свойство всех подобных историй, – человек пожал плечами. – В итоге в них не остаётся ни грамма того, что именно происходило в действительности. Но это уже становится неважным, потому что главное в этих историях - суть, а не точность событий.
- Но зачем вот так? Почему не прийти открыто? Почему не объяснить? Зачем заставлять нас верить в нечто недоказуемое, когда можно просто всё рассказать? Если мы идём настолько неправильным путём, что нас нужно постоянно подталкивать, почему не указать нам этот правильный путь?
- И вы по нему пойдёте?
Сервий осёкся. Потом улыбнулся улыбкой, больше похожей на гримасу.
- Ну конечно. С кем это я решил спорить?
- Почему бы и не поговорить?
- Я всё равно не услышу правды.
- А чем тебя не устраивает то, что считается правдой у вас?
- Тем, что меня заставляют ВЕРИТЬ. Вот чем. А я не хочу просто верить. Ты знаешь, как трудно было достичь того, что я сейчас с тобой разговариваю? Сколько лет шла подготовка, какие были приложены усилия? Единственно ради того, чтобы только подтвердить твоё существование. Неужели всё это зря?
Человек у стены некоторое время молчал. Потом тихо произнёс:
- А что это вам даст? Что вам даст знание? Вот так вернёшься - и вывалишь всем то, что узнал? Истину. Они-то, в отличие от тебя, хотят верить. Им достаточно. А ты им - вот она, истина. Получите и возрадуйтесь. Всё было совсем не так, а вся ваша вера больше не нужна. Ведь мы теперь знаем истину, так зачем нам вера? Сможешь это сделать?
Сервий сидел, опустив голову. Потом спросил:
- Мне уйти?
- Останься.
- Зачем?
- Поговорим.
- О чём?
- О жизни.
- А не боишься, что, вернувшись, я заделаюсь очередным апостолом? И напишу очередную отсебятину?
- Да пожалуйста. Пиши. Может, у тебя это получится даже лучше, чем у других.

* * *

Сервий стоял на холме, горячий ветер яростно трепал его плащ, а внизу по выжженной солнцем дороге тащилась кучка солдат, ведущая сгорбленного, хромающего человека.
- Всё не так. Не так всё.
Сервий бормотал это на родном, не существующем ещё языке, но легче не становилось. Не было кричащих толп. Не было доброго помощника, несущего тяжёлый крест. Грубо сколоченный крест, обливаясь потом и вяло переругиваясь, тащили три угрюмых легионера. И бичевания не было. Как и венца. Зачем? Пилат ведь не дурак и не сумасшедший. Он не станет размениваться на какого-то нищего, устраивая показательный спектакль. Спектакль придумают позже.
Не было даже двух разбойников, да и не могло их быть. Сервий, а точнее, Михаил, как звали его в той, давно несуществующей жизни, прекрасно знал: не станет префект заниматься глупостями вроде распятия парочки воров. Зачем тратить время на подобное, если воров можно спокойно придушить в тюрьме? Или продать в Грецию на каменоломни.
Михаил всё прекрасно понимал. Реальность всегда прозаичнее и непригляднее, чем рисуют в своём воображении восторженные потомки. Это он понял сразу после Переноса. Пятнадцатилетний Сервий Гай Тацит был смертельно ранен в пьяной драке, и его место занял некто из двадцать первого века. Занял для выполнения одного-единственного задания.
Сейчас Сервию двадцать восемь. Тринадцать лет Михаил жил в этом времени только ради вчерашней встречи. Ради того, чтобы поговорить с одним из тех, кто одним своим присутствием ломал хребет истории, как соломинку. Кто нёс человечеству то, что потом возводилось потомками в ранг вечных ценностей. Но зачем? Зачем они появлялись? Этого Михаил так и не узнал. И заставить говорить своего собеседника силой он тоже не мог. Страх не позволил. И не только страх изменить историю, вдолбленный ему инструкторами во время пятилетней подготовки, но и некий подсознательный, суеверный ужас. Как можно? Ведь это же ОН. А что если….
Поэтому и смотрел сейчас Сервий на бредущих по дороге солдат, бессильно сжимая кулаки. Ничего не изменить. И главное, стоит ли изменять? Сервий-Михаил этого не знал. Знал только, что и зла, и добра во имя того, что он сейчас наблюдает, будет совершено очень много. Очень. Но пока всё как будто остановилось. Мир словно и не задумывался, что каждый шаг этого невзрачного, избитого человека сминает прошлое, медленно, но неотвратимо выстраивая фундамент совершенно иной цивилизации.
Но Сервий просто стоял и смотрел, и показалось ему, что идущий по дороге худой оборванный человек, подняв голову, взглянул на него. Только на него. Самообман? Кто знает….

Ну не убивать же

Его стали трясти за плечо как раз тогда, когда Варбер Киндарт в очередной раз с головой рухнул в холодное липкое болото и грязная, вонючая жижа хлынула ему в рот.
- Полковник. Вставай, полковник.
Варбер не слушал. Он пытался выбраться, молотил руками, извивался всем телом, но его всё равно тянуло вниз; однако голос становился всё настойчивей, к голосу добавилась рука, трясущая и мешающая, и Варбер, наконец, вынырнул из жуткого сна.
Первое, что он увидел, - это видавшая виды жестяная кружка в руке молодого паренька, который будил его так настойчиво. Не раздумывая, большими глотками, он выпил ледяную воду.
- Сколько я спал?
- Рассвет.
- Я же приказал разбудить засветло, – Варбер встал с разложенного прямо на земле плаща, ощущая, как вопит от усталости не успевшее отдохнуть тело.
- Всё было спокойно… - паренёк запнулся. – И я решил, что можно…
- Ладно, – полковник попытался немного помассировать напряжённую шею, но получилось как-то не очень; взял меч и, накинув плащ, выбрался из палатки.
Утренний свет, пробивавшийся сквозь листву, резнул уставшие глаза. Варбер заморгал и повернулся к своему спутнику. Интересно, сколько ему? Совсем ещё молодой. Даже слишком молодой. Копна грязных соломенных волос, детская округлость лица - вот и весь «солдат»; но других у Варбера сейчас не было.
Прохладный утренний воздух заставлял ежиться, но зато прояснил голову и немного отогнал сон. Поругиваясь сквозь зубы на ломоту в костях, полковник зашагал по просыпающемуся лагерю. Хотя, конечно, лагерем это назвать было сложно: походных палаток сохранилось всего три - именно в одной из них и спал полковник, а большинство солдат лежали вповалку в вырытых кое-как неглубоких ямах, прикрывшись от холода прошлогодней листвой. Болваны... Варбер поморщился. Хотя нет, они не болваны, они просто не умеют. Что может дать неделя в подготовительном лагере? Научат держать строй да каким концом пики колоть нужно - всё остальное солдат узнаёт от других «наставников». Если не гибнет в первом же бою, конечно.
- Ты откуда такой? – он снова повернулся к своему спутнику, идущему рядом. - Недавно же вроде кто-то другой был.
- Убили его. Потому я... Ну, остальные решили, а я...
- Понятно. Откуда?
- Эскадрон Гвидо Вультера. Бывший эскадрон.
Ну надо же, хмыкнул Варбер. Кавалерист. Так вот откуда у парня такая приличная, хоть и покрытая грязью кольчуга. Элита, курва их задери. Хотя при одном взгляде на этого сопляка понятно было, что свой первый и единственный бой этот «представитель элиты» пережил исключительно благодаря везению. Ну, может, ещё потому, что конь вовремя из свалки вынес.
- Сколько вас? Осталось.
- Один.
Варбер ещё раз хмыкнул. А может, он и ошибся. Выжить единственному из всего полка - это не кружку пива опрокинуть. Может, в пареньке что-то и было. В той ватаге, которая разместилась сейчас на небольшой поляне, хватало всяких, но не каждый мог сказать, что остался единственным выжившим.
Выживший. Весьма смелое заявление, учитывая, что жить этим выжившим, скорее всего, осталось недолго. Когда пехотный полк Варбера - вернее, то, что от него осталось, - только начал свой прорыв из окружения, в которое их завёл увешанный генеральскими цацками дурак, он даже не предполагал, что по пути к ним будут присоединяться такие вот выжившие. Но они появлялись, иногда по одному, иногда сразу по пять-шесть человек, и за несколько дней у Варбера набралось полсотни бойцов. Грязных, оборванных, часто раненых, но всё же бойцов. Но самое поганое, что напуганных. Как назло, все закалённые в боях части стояли в первой линии, и почти все они остались гнить в тех болотах, так что живыми выбрались, в основном, юнцы, разбежавшиеся по округе. Там они и бродили с ошалевшими глазами, пока не натыкались на Варбера с его «воинством» или не попадали в руки вражеских патрулей.
Создать из этого что-либо боеспособное сейчас было почти невозможно. Сопляки пережили ад - и больше видеть его не хотели. Они, конечно, привыкнут, если жить хотят, но пока Варбер командовал воинством, которое, не сильно напрягаясь, смог бы разогнать и десяток хорошо подготовленных пикинёров противника. И воинство это надеялось, верило, что хотя бы он, полковник Варбер Киндарт, сможет их спасти. Они и шли за ним поэтому. Детская надежда. Что вот этот взрослый дядька знает, что делать, что сможет помочь. А что он мог, если и сам в это не верил?
Разгром ударной группировки генерала Корса был сокрушительным. Противник грамотно охватил их с флангов, отрезал от дорог, загоняя в болота, и главное, проделал всё это ошеломляюще быстро, буквально за несколько дней. По сути самый настоящий блицкриг, причём выполненный мастерски. Поговаривали, что принц Килиан назначил командовать своей армией кого-то очень талантливого; а если так, то у графа Корса не было шансов, ибо каждый офицер в армии принца Гедрика знал: Корс если в чём и проявлял талант, так это в лизании начальственных задниц. Так было до войны, когда генерал обожал блистать на парадах, так продолжилось и потом, когда принцы передрались за трон, ввергнув страну в ад.
Варбер лишь надеялся, что напыщенный и узколобый дурак умер как можно мучительнее. Но думать про Корса сейчас бессмысленно, нужно выбираться в южные районы Шеетены, а в идеале - выходить к Митриде, где оставались если не свои, то хотя бы союзники. Хотя какие, к демонам, союзники в гражданской войне, которая длится вот уже пять лет, и конца этому не видно?
И они стали выбираться. Первоначально всё, казалось, идёт неплохо: несколько дней «битая армия» шла по степи, стараясь не терять направления, и ни одного разъезда противника они не встретили. Это означало лишь одно: враг не желал ловить их по кустам, а двинулся дальше, на запад, развивая наступление.
Но степь закончилась, и начался лес. Варбер, конечно, знал, что южнее им придётся идти по лесу, но карты не было, поэтому планировать маршрут приходилось на глазок. Да и что тут, собственно говоря, эдакого? Ну, лес. Даже лучше: по лесу уйти от преследователей гораздо проще, да и спрятаться в случае чего можно.
Ещё три дня они пробирались сквозь настоящую чащобу, проклиная всех, кого только можно проклинать, - а затем в отряд Варбера полетели стрелы. Из-за любого дерева, на любом привале, причём было абсолютно непонятно, чьи это стрелы. Хотя в Шеетене, где давно все воевали со всеми, вариантов было множество.
По утрам обязательно находили кого-то с перерезанной глоткой, солдаты даже боялись отойти по нужде, на пути обнаруживались весьма хитроумные ловушки или простые волчьи ямы, причём обнаруживались чаще всего, только когда в них попадался очередной неудачник. И более всего Варбера злило то, что, судя по всему происходящему, их врагами были не регулярные части, а какие-то местные партизаны. Нескольких даже удалось убить, и по одежде это оказались обычные крестьяне, да ещё и одетые не пойми во что. Например, у одного убитого обнаружился каменный топор за поясом. И что прикажете после такого думать?
Даже дезертиры, собиравшиеся порой в довольно внушительные банды, не стали бы идти на дело с таким убожеством в руках. К тому же - зачем бандитам устраивать такую упорную охоту на отступающие армейские части? Они разве что попытались бы переманить к себе часть людей; но здесь не было даже попыток начать переговоры.
Однако, несмотря на плохую экипировку, враг прекрасно знал местность, и за следующие четыре дня Варбер лишился почти половины людей, а проклятые ублюдки растворялись в лесу, словно призраки. Полковник прекрасно понимал: лишь вопрос времени, когда оставшихся охватит паника и они разбредутся по этому проклятому лесу. Это ведь ветеран знает, что в подобной ситуации главное - держаться вместе, а этим как пояснишь? Они напуганы и плевать хотели на все правила и логику.
- Докладывай, – Варбер ещё раз потянулся, хрустнув мышцами. – Разведчики вернулись?
- Вернулись, я потому вас и разбудил.
- Сколько?
- Все.
- Вот как? – полковник удивлённо глянул на паренька.
Варбер несколько раз пытался провести разведку, но в первый раз из пяти разведчиков вернулись трое, а во второй вообще никто не вернулся.
- Вы приказали отобрать тех, кто в лесных деревеньках вырос, или из охотников, ну я и выяснил. Один даже мой земляк оказался. Отец у него охотником был... Ну, мы и пошли. Я тоже пошёл... Я ведь в Туине вырос, а там лес кругом...
- Я помню, что я приказал. Докладывай.
- В нескольких милях к югу - деревня. Там вырубка большая, и деревенька в этой вырубке и стоит. Промахнуться проще простого, если не знаешь, куда идти, но мы там следы увидели. Слабые, но по ним к жилью и вышли.
- Что? – остатки сна слетели с Варбера мгновенно. – Большая деревня?
- Десяток домов. Мы наблюдали некоторое время, насчитали человек тридцать. В основном, женщины, дети, несколько стариков. А мужиков я вообще не увидел.
- Ты не увидел или их там нет?
- Думаю, нет, – парень почесал грязные волосы. – Даже если они в домах сидели, ну хоть раз ведь кто-то по нужде выйти должен. А там нет. Бабы с детишками только.
- Неужели повезло? – Варбер нервно дёрнул себя за ухо. – Надеюсь, это они. Так надеюсь, что даже помолился бы за это. Если бы умел.
- Они?
- Именно они. Или не они, но это и неважно. Подумай, парень: ведь у тех ублюдков из леса должны быть дома. Семьи. Их должен кто-то кормить. Партизаны не могут без этого.
- Деревня?
- Очень на это похоже. И на нас они насели именно от страха, что мы найдем эту деревню. Тогда многое становится понятным. Командуй общий подъём. И погоди - как тебя зовут? Извини, но моего последнего заместителя убили прежде, чем я успел узнать его имя, так что я решил спросить заранее.
- Френевальд, - парень снова смутился. – Фринго... Френевальд Стос.

* * *

«А хрен бы мы взяли эту деревню, если бы её защищало хотя бы десятка два – нет, даже не солдат, просто мужиков с вилами», - Фринго устало поправил пояс и ещё раз огляделся. Затерявшаяся в чащобе деревенька была вполне ухоженной; десяток бревенчатых домиков, сараи, огороды. Даже дома построены в ряд, образовывая такую себе «улицу», так что деревня - явно не скороспелое лесное пристанище каких-то бродяг. И только главного не было - того, что просто обязано сопровождать любую деревню. Расчищенных под пашню полей.
Варбер приказал сделать всё как можно быстрее, чтобы местные не успели организоваться, и потому в деревню они ворвались буквально бегом, стараясь побыстрее преодолеть огороды. Несмотря на полдень, народу перед дворами было немного, и единственную женщину, закричавшую при виде чужаков, кто-то в запале ударил копьём. Кроме этого, из сарая выскочил седой, скрюченный дед и, то ли крича, то ли хрипя что-то, замахнулся топором, но ударить не успел. На деда навалились сразу трое, полоснули ножом, и больше старик не двигался. Фринго, которому не очень-то нравилось, что началось именно с этого, поглядел на полковника, но тот и бровью не повёл.
Остальные селяне сопротивления не оказали вообще никакого, их просто разогнали по домам и поставили у каждой двери по паре солдат.
- Ну что, кавалерия, как тебе топтать землю своими-то ногами?
Фринго отмахнулся. Стоявший рядом большой, даже, скорее, квадратный мужчина рассмеялся, демонстрируя на редкость щербатый рот.
Его звали Бомер, и на первый взгляд громила был проще дубового полена, но моментами проскальзывала в нём некая скрытая хитринка; кроме того, Фринго подозревал, что Бомер не был простым солдатом. Скорее всего, сержант, а может - чего только не бывает, - и офицер, пытающийся затеряться среди солдат. Слишком уж уверенно иногда говорит, слишком спокойно держится, особенно это заметно на фоне остальных.
- Чем они живут? – Фринго повернулся к задумчиво разглядывающему деревню Варберу.
Солдаты тем временем окружали дома и заглядывали в сараи. Некоторые уже тащили какую-то еду. Фринго и сам понимал, что грабить селян придётся, припасы на исходе, но отчего-то порадовался, что у солдат не возникло иных желаний. Почти не возникло, потому как какую-то бабу всё же утащили в сарай, и звуки сейчас оттуда доносились вполне понятные; но у большинства просто не было на это сил.
Фринго даже не понимал, почему это его беспокоит, но наблюдать «развлечения», да и развлекаться самому, отчего-то совсем не хотелось.
- И что дальше?
- Дальше? – Варбер покачал головой –Дальше будем говорить. С местными. Нужно ведь узнать, что это за деревня, и самое главное, что за выродки за нами по лесу бегают. Да что там такое?
Шум, привлёкший внимание полковника, оказался криками одетой в разодранное платье и явно перепуганной девушки. Трое солдат, заломив руки, волоком кого-то тащили, а девица визжала и пыталсь, судя по всему, им помешать.
- Что такое? – Варбер зашагал к солдатам. – Кто это?
- Нашли, господин полковник. Ранили его, курву! Точно, ранили, – гулко произнёс один из солдат.
- Ранили? – подошедший Бомер здоровенной пятернёй сгрёб человека за волосы и запрокинул ему голову. – Один из них?
- Возможно, – Варбер разглядывал человека.
Фринго даже не сразу понял, из кого это - «из них». На первый взгляд, мужик как мужик. Молодой, даже борода ещё жиденькая.
Бомер несильно ткнул человека в бок, тот дёрнулся и застонал. Тогда здоровяк рванул на нём рубаху, и Фринго увидел, что грудь и правый бок мужчины плотно перевязаны.
- Точно, ранен.
- Ясное дело, - Варбер сплюнул. – Значит, не ошиблись мы. Эти выродки отсюда.
- И кормушка у них тут, – Бомер снова ткнул раненого в бок. – Эй, как там тебя? Чего молчишь? Бабенка-то твоя вон как за тобой убивается. Видать, дорог ты ей. Ты говори, парень, а то мы разозлимся - и с бабой твоей пошалить можем.
Раненый не ответил. Он даже смотреть старался в сторону, и только стиснутые челюсти и побелевшее лицо выдавали дикое напряжение. Бомер шагнул вперёд, и в тот же момент затихшая было девица не выдержала. Завизжав что-то, она прыгнула на полковника, просто выставив руки со скрюченными пальцами. Варбер явно хотел лишь отшвырнуть дуру, но молчавший всё это время второй солдат шагнул вдруг вперёд, взмахнул коротким пехотным топориком и ударил девушку в основание шеи.
Раненый завыл и, изогнувшись всем телом, рванулся, но Бомер саданул его здоровенным кулачищем под рёбра, и мужик, свернувшись, рухнул на траву.
- Зачем?! – Фринго выкрикнул это совершенно неосознанно - и осёкся, увидев глаза солдата, убившего девушку.
Старые глаза молодого ещё паренька. И очень злые глаза.
- А нас зачем?! Нас они зачем?! А эта сучка их тут лечит... Тварь!
Варбер вдруг встал между ними, Бомер, словно прочитав мысли полковника, быстро оттеснил Фринго плечом и едва заметно качнул головой:
- Не надо, братишка. Не надо.
Полковник резко скомандовал:
- Тихо! Ублюдка допросить. Деревенских всех сюда. На площадь. Есть у них тут площадь?
- Не думаю, – Бомер пожал плечами.
Варбер устало махнул рукой:
- Короче, выгоняй всех из домов. Всех. Раз всё прояснилось, надо побеседовать.
- Побеседуем, и что дальше?
- Амбар видишь? – Варбер указал на длинное бревенчатое строение чуть в стороне. – Думаю, ты в курсе, что дальше.
Бомер некоторое время молча смотрел на полковника, потом едва заметно кивнул и, не произнеся больше ни слова, зашагал в сторону ближайшего дома.

* * *

Деревенских оказалось человек двадцать. В основном, женщины, дети и несколько совсем уж дряхлых стариков. Солдаты пинками согнали их на открытое место, окружили, и вперёд вышел Варбер. Люди испуганно жались друг другу, но, кроме страха, видел Фринго в их лицах и ещё кое-что, что вполне узнаваемое. Ненависть.
Перед сгрудившимися селянами выволокли раненого парня.
- Значит, так, – Варбер произнёс это резко и каким-то каркающим голосом. – Мне нужны ответы. Поэтому я буду спрашивать. Вот этот говорить отказывается, поэтому не оставляет мне выбора. Я должен знать, сколько ваших ублюдков прячется сейчас в лесу. Должен знать, можно ли с ними договориться. Мы с вами не воевали, ваши люди напали первыми...
- Вас сюда никто не звал.
Фринго не заметил, кто это произнёс, селяне же лишь сгрудились ещё теснее.
- Это уже неважно, – полковник впился глазами в людей. – Вы будете отвечать?
Крестьяне молчали. Варбер всё тем же каркающим голосом произнёс:
- Начинай.
Из строя солдат вышел приземистый крепыш с большой залысиной на макушке и достал нож.
- Мы будем его на куски резать, – снова рявкнул полковник. - У вас на глазах. А когда эта падаль сдохнет, возьмём кого-то ещё. И так, пока вы не заговорите. Желающие не появились?
Ответом было всё то же молчание. И полковник Варбер кивнул головой, отдавая приказ.

* * *

Никто не заговорил. Даже когда взамен булькающего кровью раненого из толпы выдернули зрелую дородную тётку, даже когда та стала кричать так, что даже часть солдат старалась отвернуться и не смотреть, - всё равно молчали.
Фринго тоже старался не смотреть. Вместо этого он наблюдал за лицами других. Напряжённым лицом полковника, спокойной физиономией Бомера, злой и сосредоточенной - у плешивого крепыша. «А ведь Бомер действительно спокоен», - вдруг осознал Фринго. – «Не притворяется»
Когда затихла и дородная крестьянка, Варбер, выругавшись, приказал:
- Хватит. Остальных в амбар, – и, заметив, что стоявший рядом Фринго облегчённо выдохнул, скривился: – Думаешь, мне это нравится?
Фринго не ответил, и полковник, зло махнув рукой, зашагал куда-то.
- Они бы не заговорили, – Бомер уселся на траву, подальше от пятен крови. – Точно тебе говорю, братишка. И он это знал.
- Он?
- Полковник.
- Тогда зачем?
- Чтобы напугать. Так нужно, парень. Иногда так нужно. Иногда по-другому не получается. Ты его держись, полковника-то. Если он нас не вытащит, то не вытащит никто.
Тем временем людей загнали в амбар, дверь для верности привалили здоровенным пнём, и Варбер приказал обкладывать стены сеном. Только теперь Фринго понял, что происходит. Вернее, думал, что понял.
Из-за дома вышел полковник, таща за волосы девчонку лет семи, в здоровенных лаптях и драной рубахе. Та упиралась, что-то хрипела, но, к изумлению Фринго, совершенно не плакала.
- Видишь?! Я спрашиваю, видишь?! – полковник хлестнул пошатывающегося ребёнка ладонью по лицу.
Из носа девочки закапала кровь.
- Понимаешь, что это значит?!
Та лишь замычала.
- Там, в сарае, твоя мать! И все, кого ты знала! А твой отец, скорее всего, в лесу, и ты знаешь, где. Пойдёшь к нему. Очень быстро пойдёшь. И скажешь: пока мы живы, эти, в сарае, тоже живы. Если нападут, гореть будет очень весело. Поняла?!
Кивок - и неожиданно полный ненависти взгляд. Не страха, не отчаяния, а именно ненависти.
- Пошла отсюда!
Когда дечонка помчалась к лесу, Фринго покачал головой:
- Неужели поможет?
Бомер некоторое время молчал, опустив голову, а затем тихо ответил:
- Нет.

* * *
(продолжение следует)

Ну не убивать же (продолжение)

- Нет!
- Я отдал приказ!
- Нет!
Ровно сутки прошли с момента, когда всех деревенских загнали в амбар и девчонка убежала в лес. Сутки ожидания, причём ожидания бесполезного. Никто не вышел для переговоров. Варбер хмурился, молчал; но всё разом изменилось, когда прилетевшая из чащи стрела убила солдата, которого непонятно для чего понесло на опушку.
Похоже, ответ пришёл, и ответ вполне определённый. И тогда полковник собрал оставшихся, человек двадцать, на том же месте, где вчера собирали деревенских.
- Нас не пропустят.
Всего три слова – но, глядя на испуганные лица товарищей, Фринго осознавал, что такое же лицо сейчас и у него. Тем не менее, когда Врабер отдал приказ поджечь сарай, именно Фринго выкрикнул то самое: «Нет».
- Зачем? Это не поможет! – Фринго понимал, что голос его звучит никак не образцом уверенности, но ничего иного ему в голову сейчас не приходило.
Лицо Варбера вдруг стало совершенно равнодушным, даже отстранённым, и Фринго испугался. По-настоящему испугался. Настолько, что лишь через мгновение осознал, что отступил на пару шагов назад и стоит с саблей в руке.
- Поднял оружие на командира? – Варбер не насмехался, не иронизировал, даже не обвинял - он просто отметил данный факт, не более.
- Так нельзя. Их смерть не поможет. Зачем?
- И что дальше? Убьёшь меня?
Фринго не ответил.
- А потом что? Что делать станешь? Они тебя живым не отпустят, хоть всех наших перебей. Ты же не дурак, понимать должен.
На этот раз Фринго ответить просто не успел, потому что сзади на него навалилось нечто тяжёлое, воняющее потом и застарелым перегаром, навалилось и прижало к земле.
- Не рыпайся.
- Бомер...
Прижимавший его к земле здоровяк несильно двинул Фринго по рёбрам, затем наступил на руку.
- Прекрати, Бомер, он же спятил! Зачем убивать?! Смерть этих местных ничего нам не даст!
- Ребята думают по-другому. Уж коли помирать, так заберём всех.
- Варбер...
- Хватит, – полковник резко повернулся, и в следующее мгновение Фринго ощутил запах горящего дерева.
Он гадал, кому же Варбер поручит нести факел. Варбер не поручил никому. Он сам направился к сараю и, не доходя несколько шагов, швырнул факел на крышу. И тотчас Бомер отпустил Фринго.
- Извини, братишка, – здоровяк развёл руками. – Ты хороший парень, но в этот раз ты был не прав. Извини.
- Перед ними извиняться будешь? – Фринго дёрнул головой в сторону сарая, стены которого начинало охватывать пламя.
- Не буду, братишка. Потому как война. Поэтому не буду. Но ты извини.
Сарай теперь горел весь и полностью. Кричать сидевшие внутри стали не сразу. Поначалу лишь как-то глухо подвывали, и только когда огонь охватил стены, стали кричать. И в тот же момент Варбер замахал руками, а Фринго увидел бегущие через огороды фигуры.
Люди появились со стороны леса, и когда Фринго стал различать их лица, он даже вздрогнул, настолько страшными они тогда ему показались. Бежали неизвестные в сторону горящего сарая, бежали, не замечая ничего вокруг, - и в тот же момент из кустов, словно из-под земли, стали выпрыгивать солдаты.
Варбер взял выбежавших из леса в классические клещи. Только сейчас Фринго понял, что на площадке собрались далеко не все. Остальных полковник рассадил по кустам вдоль опушки, и теперь Фринго оказался во главе маленького отряда – отряда, который должен был... А что он был должен?
- Ну что, братишка, – Бомер протянул Фринго его саблю. – Договорим опосля. Если живы будем.
- Но почему? – Фринго растерянно смотрел на здоровяка. – Зачем защищать?
- Защищать? – Бомер улыбнулся, и в этот момент Фринго осознал, что перед ним очень пожилой человек, с очень печальными глазами. – Нам не нужно ничего защищать, братишка. Нам нужно их убить. Всех. Тогда мы будем жить. По-другому не получается. Никогда не получается. Война, братишка.
Больше он ничего не сказал, да и не нужно было. Фринго словно стал другим. Словно отгородился от всего, кроме этих бегущих на него людей со страшными лицами. Людей, чьи родные кричали за его спиной в горящем сарае, и кому Фринго не должен был позволить их спасти.
Теперь-то он, конечно, всё понял. Зачем горит сарай с кричащими людьми, что задумал хитроумный полковник, и даже почему Варбер сам бросил факел.
- Сомкнуть щиты!
Больше он ничего сказать не успел. Бегущие из леса люди как-то вдруг оказались совсем рядом, и Фринго закричал. Закричал, как учили его те, кто был опытнее, кто знал, как выживать, но кто не смог пережить боя, оказавшегося для Фринго первым. Кричи, говорили они, кричи громче. Когда кричишь, тогда не так страшно. Когда кричишь, тело не перестанет тебя слушаться и не побежит прочь. И Фринго закричал. И не он один. Что-то вопили и остальные. Они тоже кричали, чтобы не было страшно, хрипло матерился неподалёку Бомер, а потом все смешалось.
Фринго рубанул, уходя вправо. За спиной кто-то надсадно вопил, кажется, Никос, но Фринго не был уверен. Слева Бомер, сбив кого-то с ног, остервенело бил по лежащему обухом топора. Один из нападающих бросился Фринго под ноги, но не расчитал, споткнулся, и Стос рубанул его по шее. Мимоходом порадовался, что кровь не забрызгала глаза, вслепую ударил рукоятью...
Закончилось всё так же неожиданно, как и началось. Фринго вдруг понял, что стоит на коленях, сжимая левой рукой чье-то горло. Рука скользила от крови, пальцы никак не могли ухватиться как следует, но Фринго яростно впивался ими в чужую плоть.
- Всё, братишка! Слышишь?! Дохлый он! Спокойно! Всё. Ишь как глотку-то говнюку раздавил.
Фринго отпустил мертвеца и, покачиваясь, встал. Только теперь почувствовал, что правая рука зверски болит. Рядом стоял Бомер. Здоровяк то ли ухмылялся, то ли кривился от боли, пытаясь зажать грязным рукавом широкую рану на щеке.
- А ты молодец, братишка. Правду говорят - кавалеристы железом махать умеют.
- Давай я, – резко накатила апатия - и одновременно странное спокойствие, видимо, осознание того, что всё позади, а ты ещё жив.
Фринго перевернул ближайшего мертвеца. Теперь он совсем не казался таким страшным - обычный бородатый мужик в крестьянской рубахе и каком-то подобии нагрудника, сделанном, судя по всему, из куска коры. Фринго ухватил мертвеца за ворот и разодрал грубую рубаху.
Бинт получился не ахти, но Фринго старался, как мог, перевязывая Бомера. Рука всё ещё болела, но, судя по отсутствию крови, ударили не мечом, а дубиной. Кость цела, а остальное неважно. Здоровяк хотел сказать что-то ещё, но Фринго не хотел сейчас ничего слышать. Он просто двинулся туда, где в последний раз видел Варбера, по пути обшаривая глазами землю. Отчего он был уверен, что полковника убили, Фринго и сам не знал, но всё равно искал его среди мертвецов.
Варбер сидел шагах в двадцати, за углом покосившегося сарая, привалившись спиной к стене, и, казалось, спал. Когда Фринго подошёл, полковник открыл глаза и, заметив, кто стоит рядом, усмехнулся.
- Надо же, жив. Не думал, что ты уцелеешь.
- А я не думал, что ты уцелеешь, – Фринго уселся рядом и тоже привалился спиной к стене.
Некоторое время молчали. Затем Варбер, охнув, пошевелился, и Фринго заметил, что бедро полковника стягивает тугая повязка, из-под которой уже проступила кровь.
- Трудно придётся, по лесу идти-то.
- Ничего, – Варбер ухмыльнулся. – Понесёте.
- Скажи... – Фринго запнулся. – Был другой способ? Выманить их из леса.
- Не знаю, – Варбер пожал плечами и снова охнул. – Я его не придумал. А ты?
Фринго покосился на полковника:
- А что я?
- Сможешь? Если будет нужно? Если или так, или смерть?
- Нет.
- Ты слишком поспешно ответил.
- Да пошёл ты в задницу, полковник! И ты, и Бомер, и все остальные... Такие опытные, знающие… Пошли вы все!!!
- Ты чем после войны займешься? – Варбер сменил тему так резко, что Фринго опешил.
- Ну не знаю. Вернусь в Туин, наверное. Лесопилку открою. Или ещё чего.
Полковник некоторое время смотрел на него:
- Лесопилку?
- Я же сказал. Не знаю. Я… - Фринго осекся, но затем продолжил: – Я врачом хочу стать.
- Врачом? Ну надо же. Значит, людей желаешь спасать?
- Ну не убивать же.
Варбер не ответил. Он лишь устало прикрыл глаза и, видимо, действительно задремал, а Фринго до рези в глазах вглядывался в дымящуюся кучу, оставшуюся от сарая. Вглядывался, и сам не зная, зачем.

Ждущий
(В соавторстве с Летописцем)

6 Июля 1846 г. Бенгальский залив.

Зачем я пишу эти строки? Не знаю. Кто станет читать это? Возможно, никто. Скорее всего, исписанные кривыми буквами листы так и останутся гнить в тёмной глубине трюма, никем не замеченные. Но я всё равно пишу их. Мне нечем больше занять себя, занять мысли, загнать поглубже свой страх. Не думать. Лучше не думать. Ведь как только я начинаю думать, страх возвращается. Страх, что свечи скоро закончатся. Страх, что неминуем тот миг, когда я окажусь во тьме. И тогда придёт ОН.
Сидя в душной темноте, я часто слышу ЕГО шаги. Неторопливые, глухие. Шаги моей смерти. Но не сейчас. Пока ещё он боится. Удивительно, правда? Мы оба боимся. Но это не одно и тоже. Я знаю, что скоро ОН войдёт сюда, я в этом твёрдо уверен, а ОН…. Думаю, ОН тоже знает. ОН всё знает. И потому единственное, чем я могу отогнать свой ужас, - это написанием этих жалких, никому не нужных строк.
С чего всё началось? Трудно сказать. Наверное, как обычно, с человеческой жадности. А может, глупости. С этого всегда всё начинается. Я раньше об этом не задумывался. Просто выполнял свою работу и, надо сказать, был этим вполне доволен. Вряд ли я мог рассчитывать на большее, учитывая своё происхождение.
Меня зовут Харви Лестер, и я судовой врач на военном бриге «Веллибор» Флота Её Величества. Вернее, был судовым врачом до того, как стать испуганной крысой в затхлом трюме. Это была вполне выгодная служба: я родился в бедной семье и не мог позволить себе полноценный офицерский патент, но как судовой врач стоял примерно на одном уровне с офицерами корабля. Мы патрулировали побережье Индии, иногда совершая рейды в Южные Моря, и, учитывая, что время было мирное, особой тяготы служба мне не доставляла. До тех пор, пока наш капитан не приказал взять курс на Пондишери. И причина этого была не совсем обычной.
Думая о капитане Кроули, я даже сейчас испытываю странную смесь отвращения и страха. Ну, кто мог поверить, что этот жестокий и хитрый прохвост вот так вдруг взял и заинтересовался археологией? Чушь. Однако связи в Адмиралтействе у капитана были хорошие, поэтому экспедицию и назвали «научной», хотя, наверное, следовало бы назвать её «научно-грабительской». К нам даже приписали старого болвана с учёным званием, ничего в археологии не понимающего.
Нет, профессор Гларстен, конечно, считался маститым учёным, но любой грабитель могил разбирался в раскопках лучше этого старого осла. Все свои звания профессор получил, протирая штаны на различных заседаниях, ну и благодаря своему брату, занимавшему высокий пост в Министерстве Иностранных Дел. Светило науки, достойное капитана Скотта Кроули.
Когда четыре года назад какой-то пройдоха нашёл милях в двадцати от форта Сент-Девид, прямо на дне Бенгальского залива, что-то похожее на затопленный город, никто и внимания не обратил. Но это только на первый взгляд. Кто-то всё же обратил, и был этот кто-то настолько влиятельным, что смог даже организовать экспедицию. И даже не на дырявом корыте, как это обычно бывает, а на бриге Королевских Военно-Морских сил.
Ныряльщиков нанимали в Пондишери, причём на момент нашего туда прибытия всё уже было готово, что говорило о прекрасной организации. Капитан не желал терять ни минуты, постоянно торопил и, как только индусы поднялись на борт, приказал отчаливать. Капитан спешил.
Но, оценивая сейчас те дни, я ясно вижу: что-то сразу пошло не так. Наверное, некоторым вещам лучше покоиться на дне морском, уж теперь-то я это знаю наверняка. Человеческое любопытство слишком часто приводило нас к весьма печальным последствиям, однако люди редко учатся на своих ошибках.
Странности проявились в первую очередь на людях. Первые два дня ныряльщики работали вполне слаженно и вскоре смогли обнаружить на дне какие-то развалины, но уже на третий день всё изменилось. Каждый на корабле стал ощущать странную, неестественную нервозность, непонятное беспокойство, постепенно перерастающее в страх. Особых причин не было, но необъяснимое и весьма неприятное ощущение не покидало людей ни на минуту. Казалось, за спиной постоянно кто-то стоит, молчаливый и выжидающий. Стоит и смотрит….

7 Июля 1846 г.

Обе спасательные шлюпки окончательно разрушены. Днём я смог немного поспать, но отдыха это не принесло. Сны снова пришли ко мне. Сны, которые я никогда не хотел бы видеть. И ОН был в этих снах. Но это неважно. Не думаю, что успею получить истощение от усталости, ведь свечей осталось совсем немного, как бы я их ни экономил. Я стараюсь не думать, что будет дальше.
Нервозность нарастала. На третий день случились две драки, и началась эта проклятая карусель с наказаниями. Капитан был беспощаден. Плети трудились вовсю, хотя кого можно удивить телесными наказаниями в Королевском военно-морском флоте? Никого. Британский лев не просто так властвует над морями, он властвует силой дисциплины, а дисциплина всегда требовала жертв. И «Веллибор» исключением не являлся. Как судовой врач, я был обязан присутствовать на всех экзекуциях, хотя удовольствия это мне совсем не доставляло.
Даже сейчас, сидя в темноте и с комком ужаса внутри глядя на крохотный огонёк свечи, от которого зависит моя жизнь, я едва ли не поминутно помню тот день. День, когда всё началось. Вернее, ночь. Ночь, когда умер первый человек. Перед этим я, конечно, замечал странности, да и кто бы не заметил? Странно вели себя все, даже индусы-ныряльщики, которые явно были чем-то напуганы.
Помню, после ужина я стоял у борта и смотрел на усыпанное звёздами небо тропиков. Меня отвлёк голос.
- Не спится, сэр?
Я удивлённо оглянулся.
- Буч?
- Это я, сэр, – коренастая фигура боцмана качнулась. – Решил подышать воздухом. Вы, я вижу, тоже.
- Душно.
- Это точно, сэр. Тут всегда душно.
- Уже бывал здесь?
- Давно. Старый король Вилли, да упокоит Господь его душу, любил посылать корабли в эти широты. Фрегат «Глориес». Я был тогда молод.
- Что происходит, Буч?
- Не понимаю, сэр.
- Всё ты понимаешь. Почему всё это?
Боцман помолчал.
- Ребята нервничают, сэр.
- Мы тут меньше недели, а они уже нервничают? Да и Кроули поначалу не очень зверствовал. Что не так?
- Да всякое болтают. Сны ребятам снятся. Нехорошие сны. Злые. Да и по мелочи. Питти Джонк рассказал - на него из воды что-то смотрело.
- Ну да. Напился, поди.
- Да вроде нет. К тому же… – боцман замялся.
- Говори уже, если начал.
- Вы смеяться будете, сэр.
- Над чем?
- Я сам слышал. Ночью, в трюме, кто-то по бортам стучит. Тихо так стучит, неторопливо. Бум, бум, бум. Снаружи стучит, понимаете? Из-под воды. Как можно снаружи стучать? Да ещё следы эти.
- Какие следы?
- На второй день утром следы видели. На палубе. Мокрые, словно человеческие, только больше. У людей такого размера нет.
- Ерунда. Кому-нибудь рассказали?
- Никому. Следы высохли. Да и сами понимаете…
- Понимаю.
- Пойду я, – Буч повернулся и, уже уходя, добавил: – Вы бы тоже спать шли, доктор. И каюту замкните. На всякий случай.
Я хорошо запомнил этот разговор. Даже сейчас. После всего случившегося я помню каждое слово, каждый жест. Именно тогда всё и началось….

8 Июля 1846 г.

Свечей всё меньше. Уверен, ОНИ это знают. Знают и ждут. Только что я слышал, как нечто, хрипящее и булькающее, скреблось за дверью. Кто это был? Быть может, кто-то из команды? Или те твари, которых ОН привёл за собой из глубин? Неважно. Пока ещё они боятся войти в этот жалкий круг света, создаваемый свечой. Что будет дальше, я не знаю.
Я не последовал совету старого боцмана, но меня заинтересовало то, что он сказал. Особенно упоминание про «злые сны». Заинтересовало потому, что все эти дни меня тоже мучили странные и жуткие кошмары. Утром я пытался вспомнить подробности, но детали стирались из памяти, оставались только ощущения. Боль, крики, странное заунывное пение, тяжесть, словно погружаешься во что-то вязкое. И запах. Вернее, ужасная вонь, которую я даже не сразу смог распознать. Вонь гниющей рыбы. Я никому не рассказывал про эти кошмары, считая их результатом нервного напряжения, но слова боцмана заставили меня задуматься. Только думать уже было поздно.
Той ночью спать мне не пришлось. Примерно через пару часов ко мне ворвался Вильям Сторч, бывший на корабле старшим помощником, и, запинаясь, стал кричать, чтобы я немедля поднялся на палубу. Я даже удивился, что могло так испугать всегда невозмутимого Вилли, но, видя его состояние, выяснять не стал, просто схватил свой саквояж и зашагал за старпомом. И только увидев тело, понял, отчего сдали нервы даже у Вилли.
Это напоминало бойню. Доски были буквально залиты кровью. Капитан стоял над телом, держа лампу.
- Что произошло?
Старпом нервно дёрнулся и пожал плечами.
- Не знаю. Я обходил вахтенных. И нашёл….
Я обвёл взглядом офицеров. Капитан молчал, но не понравилось тогда мне его лицо. Очень не понравилось. Потом я осмотрел тело. Это оказался один из матросов.
- Странно.
- Что там, док?
- Голову не отрезали.
- В смысле?
- Её оторвали….

9 Июля 1846 г.

Можно ли было тогда что-то изменить? Не знаю. Никто из нас не знал. Хотя, размышляя об этом сейчас, я думаю, что попытаться стоило. Поднять все паруса и бежать, бежать оттуда так быстро, как только можно. Но мы не побежали. Люди часто совершают поступки, которые идут вразрез с логикой. Таковы уж мы есть. И капитан. Он железной рукой подавил панику, но страх не исчез.
Свечей осталось совсем мало. Хватит ли мне ещё на одну ночь? Или завтрашний день будет последним в моей жизни? Как же это жутко - знать время собственной смерти и понимать, что ничего изменить ты не в силах.
Было решено объявить матросам, что капитан и офицеры проведут расследование сразу после нашего возвращения в Пондишери. Это предложил мудрый старый Буч, но даже он не знал, что делать с подозрительностью, поселившейся среди команды. На следующий день избили одного из ныряльщиков.
Никто не желал бунта, и, возможно, капитан и сам был бы рад спихнуть вину на индусов, но ему были нужны ныряльщики. Несмотря на ситуацию, они работали без устали и, наконец, стали доставать со дна какие-то предметы, которые капитан хранил в своей каюте. Это породило ещё больше слухов. Тогда ещё мы считали, что бунт перепуганных суеверных матросов - это самое страшное, что может нас ожидать. Мы ошибались.
Наутро следующего дня был обнаружен ещё один труп. Тело боцмана Буча оказалось буквально разорвано на части. Плохо было то, что его нашли матросы. Плохо было то, что кровью Буча на палубе кто-то написал несколько строчек на неизвестном языке. Всё было плохо. Страх среди матросов стал буквально осязаем. И, казалось, чем сильнее был этот страх, тем более странным становилось поведение капитана. Он подолгу не выходил из своей каюты, часто бормотал что-то себе под нос и всё меньше замечал окружающее. Я был уверен - среди офицеров уже начались разговоры о смещении капитана; но они опоздали. События развивались, как снежный ком.
Ещё через день мы лишились парусов. Всех, даже запасных. Крепкая ткань была буквально изрезана на лоскуты, и никто не мог понять, как вообще можно было это сделать. Чем можно исполосовать крепчайшую парусину, да ещё таких размеров и на такой высоте? При этом изрезанная ткань вся была заляпана странной слизью, страшно вонявшей, что только усилило ужас среди команды. А когда в трюме нашли двух матросов, повешенных на крюках для мяса, это стало последней каплей.
Капитана обвиняли уже открыто, но Скотт Кроули больше не выходил из своей каюты. Он заперся в ней с профессором Гларстеном и на стук посылал всех к чёрту. Я видел - старпом в отчаянии, но что мог сделать этот молодой ещё парень? Чем я мог помочь ему? Старпому было всего двадцать четыре….

10 Июля 1846 г.

Я всё ещё жив. Свечей всё меньше, и это уже можно назвать приговором. Шум за дверью всё сильнее. ОНИ чувствуют. Чувствуют, что эти проклятые свечи скоро закончатся и можно будет войти. Но я всё равно буду писать. Если не писать, становится очень страшно. Страшно слышать скребущие, хлюпающие звуки за дверью, редкие глухие удары снаружи корабля, но самое страшное - это слышать ЕГО шаги.
Что может быть глупее корабля без парусов? Особенно, если тот находится посреди океана и паруса взять совершенно негде. Но старпом старался, очень старался. Под его руководством матросы даже пытались соорудить что-то вроде вёсел, но ничего не вышло. Вилли боялся сниматься с якоря, ведь дрейф мог отнести корабль ещё дальше в океан.
А вечером настал ад. Бунт всё-таки вспыхнул. Причина была проста и банальна. Очередной труп. Старый профессор Гларстен сидел на палубе с разрезанной грудью, рядом валялся огарок зеленоватой свечи, а доски вокруг были буквально исписаны извилистыми буквами. Профессору вырезали сердце. И весь страх, все суеверия матросов разом выплеснулись наружу. Предотвратить это было уже невозможно.
Первыми перебили индусов. Затем стали ломиться в каюту капитана. В том, что убийца именно он, не сомневался уже никто. При этом многие кричали, что капитан колдун. И у всех в глазах было только одно - страх.
Двух офицеров, пытавшихся навести порядок, забили до смерти. Размахивая мясницким тесаком, я каким-то чудом смог прорваться в трюм и, забаррикадировавшись в небольшой каморке, сидел и слушал крики наверху. Кажется, по пути я убил кого-то. Неважно.
А затем всё стихло. И я услышал стон….

11 Июля 1846 г.
Я продолжаю писать. Писать, пока мерцающий огонёк свечи отгоняет тварей, пока я ещё жив; я всё же постараюсь закончить. Даже если, вероятнее всего, записи мои навсегда упокоятся на дне вместе с моими костями. Мне просто нечем больше заняться перед смертью.
Услышав стон, я замер. Я решил, что это кто-то из раненых матросов. С трудом нащупав в темноте сбитую лампу, я всё же смог раздуть тлеющий фитиль, и в желтом свете с изумлением увидел привалившегося к стене капитана.
- Выжили, доктор?
- Что с вами?
Скотт Кроули криво усмехнулся, а затем поморщился от боли.
- Хотел кое-что украсть, да не совладал с хозяином. Бывает.
- Вы ранены?
- А это важно?
- Я всё же врач.
- Нам никакой врач уже не поможет. Уж вы мне поверьте, – жесткие черты Кроули странным образом разгладились. – Вы ведь меня во всём вините, док? Я угадал?
Я промолчал. Потом наклонился над капитаном. Плохо. Очень плохо. Ранен он был в живот, и даже на глаз я мог сказать: долго капитан не протянет.
- Подозревали…. – капитан закашлялся. – Ещё как подозревали. А я ведь никого не убивал. Вот так, Харви. Никого. Мы… мы просто хотели увидеть. Хотели понять. Старый дурак постоянно морочил мне голову. Торопил. За что и поплатился. И эти. Сволочи. Сидят в Лондоне и жаждут чего-то большего, чем банальная власть над толпой неграмотных дурней. Не понимают, что «что-то большее» всегда охраняется. Всегда.
- Команда в это не поверит.
- Команда? – он тихонько захихикал. – Какая ещё команда? Нет больше никакой команды. Прислушайтесь, доктор, – речь капитана стала сбивчивой и лихорадочной. – Я знаю, что уже не жилец. Но вы запомните. Должны запомнить. В моей каюте. Резной сундучок. Вы увидите. В нем свечи. Зелёные. Ночью это единственное спасение. Единственное. Найдите их, док. Хотя... – голос его потускнел. - Что это изменит? Но это даже смешно. В Лондоне так жаждали и ключ, и защиту от того, кто за дверью. А не получат ничего. Но это тоже ничего не изменит.
- Ты прав. Это ничего не изменит. Но ты сам виноват. Ты пожелал слишком многого.
Голос, прозвучавший в полутемном трюме, заставил меня вздрогнуть. Я с изумлением присмотрелся. На меня смотрел улыбающийся старший помощник Вильям Сторч.
- Ничего не изменит, потому что вы теперь мои…. – старпом ухмыльнулся, и я вдруг увидел, как черты его лица исказились, поплыли, стали какими-то до жути нечеловеческими.
Трудно сейчас описать. Невозможно это описать. Но только что я зажёг последнюю свечу. До утра её не хватит, но, видимо, Бог всё же решил подарить мне ещё немного страха. Что можно сказать, глядя, как догорает фитиль твоей жизни? Ничего. ОНИ уже здесь. Прячутся в тёмных углах, глядя на меня своими рыбьими глазами. Ждут.
Они умеют ждать. Страшно даже вообразить, сколько они ждали там, в морских глубинах. Что чувствовали, какие бездны видели. Но я точно знаю - первым сюда придёт ОН. Тот, кого боятся даже эти твари, и тот, для кого я не просто пища. И от этого дрожь моя становится просто нестерпимой.
Впервые я почувствовал эту дрожь, когда в полутёмном трюме взглянул в глаза молодому старпому. Жуткие, нечеловеческие глаза, залитые абсолютной чернотой. Видимо, разум мой тогда решил, что тело лучше знает, как поступить, и когда я пришёл в себя, то, надрывая жилы, взбирался по лестнице, ведущей на палубу. Сердце колотилось так, что, казалось, готово вырваться из груди. Где-то в глубине трюма протяжно и надрывно кричал капитан Кроули, и этот страшный крик словно бичом подстегивал меня.
Что так напугало меня в обычном парне, пускай даже и со странными глазами? Не знаю. Я и сейчас не могу понять, чем ОН меня так напугал. Возможно, осознанием того, что никакой это не молодой парень. Того, что передо мной стоит нечто иное. Нечто непонятное, но очень страшное. А может, ощущением странной, злой мощи, исходившей от всей его фигуры. Не могу сказать. Но то, что ОН вызывает страх не только у людей, я убедился очень скоро.
Когда я выскочил на палубу, на небе появились первые звезды. Первое, что поразило меня, - это тишина. Странная давящая тишина, словно и не убивали друг друга здесь люди всего час назад. Что произошло? Где матросы? Я сделал несколько шагов и вдруг понял, что иду по чему-то липкому и чавкающему. В бледном лунном свете понять было сложно, но запах не лгал. Запах крови, который я, как врач, знал очень хорошо. Вся палуба была буквально покрыта кровью. И ни одного тела. При этом мне все время мерещилось, что у борта снуют какие-то зыбкие изломанные тени.
А потом тени стали медленно выходить на палубу. Я не могу описать их подробно, слишком сильно их скрывал ночной сумрак, могу только сказать, что были они похожи и на людей, и на зверей одновременно. Создания двигались рывками, словно ходьба по твёрдой поверхности причиняла им боль.
Я отступал назад, но приближающиеся существа вдруг остановились, движения их стали суетливыми, и они разом попятились к борту. По палубе шёл старпом. Вернее, то, что когда-то было им. Размеренно, медленно, косолапо переваливаясь с ноги на ногу, это существо двигалось ко мне. Никогда раньше я не видел у человека подобной походки. В ноздри мне ударила дикая вонь, та самая, из моих кошмаров.
Почему я не поступил как герой? Почему не бросился на ЭТО? Ведь у меня был нож. Но и сейчас я уверен, что не смог бы даже приблизиться к нему. Мне повезло. Дорога в капитанскую каюту была свободна, и что ещё мне оставалось? Я нашёл странный резной ларец с огромным выпученным глазом на крышке. Внутри была только горка зеленоватых витых свечей, таких же, какая стояла перед мёртвым профессором Гларстеном.
Я успел. ОН уже входил в каюту, когда зеленоватый огонёк свечи бросил свет на всё вокруг, и ОН отшатнулся, попятился и, издав утробное бульканье, скрылся в темноте. В тот момент меня охватила дикая радость. Я решил, что победил. Жалкий глупец. Радость исчезла, как только я понял, что в ларце не больше десятка свечей. До утра я просидел в капитанской каюте, в круге зеленоватого, мерцающего света. Сидел, слушая, как эти существа скребутся и хрипят за дверью. А утром обнаружил разбитые шлюпки. И понял, что это конец.
Я так и не смог выяснить, чем занимались капитан и профессор Гларстен, что за тварь они вызвали. Даже перерыв днём их каюты, я не нашёл ни одной записки, ни одного дневника. А ночью спустился в трюм и зажег свечу. Что ещё мне оставалось делать? Прыгнуть в море? Но перед этим я всё же обрубил якорный канат. Пускай океан несёт это проклятое судно, куда хочет. Первую ночь я даже молился. Потом перестал.
Ну вот, фитиль почти догорел. Шум за дверью усиливается, и я просто не знаю, что ещё успею написать. Наверное, нужно предупредить тех, кто найдёт это, но о чём? Я с ужасом жду ЕГО прихода, но кто ОН? Что ОН такое? Я не знаю. Тот, кто повелевает всеми этими ужасными творениями, или тот, чей покой мы поневоле нарушили? Но одно я знаю точно: если я…..

Из бортжурнала фрегата «Вольвегат»:
23 Октября 1846 г.

Сегодня был обнаружен дрейфующий бриг «Веллибор», пропавший в Бенгальском заливе несколько месяцев назад. Снасти полностью отсутствуют, на борту нет ни одного члена команды. Не найдено ничего, что бы объясняло, как корабль оказался в Андаманском море и что произошло с командой. Скорее всего, мы имеем дело либо с эпидемией, либо с общим помешательством.
В пользу последнего свидетельствует и найденный в трюме дневник некоего Харви Лестера, судового врача. Самого Харви Лестера обнаружить не удалось. Описанное в дневнике очень напоминает слышанные мною ранее сказки аборигенов о неком чудовище, которое они называют «Ждущим». Из-за этого мифического персонажа туземцы не рискуют удаляться далеко от берега. Вероятно, доктор любил слушать рассказы индусов, и это впоследствии сказалось на его воспаленном воображении.
В каюте капитана среди личных вещей найдены несколько странных, скорее всего, ритуальных предметов, а также резной ларец, предположительно для драгоценностей. Ларец покрыт сложным узором, напоминающим арабскую вязь, на крышке искусно вырезано изображение глаза. Каких-либо драгоценностей в ларце не обнаружено…

Из приказа Адмиралтейства. 7 декабря 1846 г.

Согласно решению Адмиралтейского Комитета, все найденные на бриге «Веллибор» вещественные доказательства, в том числе дневник судового врача Харви Лестера, поместить в особый архив Адмиралтейства, где хранить в строгой секретности неограниченное время. Доступ к данным предметам возможен только по решению Адмиралтейского Комитета или же по личному распоряжению Её Величества…

Кошкин Дом
(в соавторстве с Касой)


Суббота. 11 сентября 1887 года. Александр Вест.

«Я не могу точно описать те чувства, которые охватили меня в момент, когда экипаж остановился у больших кованых ворот и я впервые увидел особняк, доставшийся нам таким странным образом. Большой серый дом, совсем не создававший ощущения уюта; но, вместе с тем, все это было гораздо лучше той съёмной квартирки в Лондоне, где мы проживали раньше. Даже сейчас, когда прошло уже два дня, вещи наши распакованы и приведены в порядок, а я сижу в небольшом, утопающем во тьме кабинете, слушая, как за окнами шумит осенний ветер, - даже теперь я не могу уверенно сказать, что рад такой перемене в жизни.
Хотя, наверное, рад. Два серых, унылых и давящих года в Лондоне, когда всё вокруг казалось мертвым, а человек, который был для меня наиболее дорог, стал неумолимо отдаляться, - на фоне этого любая перемена будет чем-то радостным. Даже известие о смерти дяди, о котором я вообще мало что помнил.
Нет, я, конечно, знал, что у моего покойного отца был брат, живший где-то в сельской местности; знал также, что мой родственник был довольно зажиточным. Но этим всё и ограничивалось. Дядя Гарольд никогда не искал встреч с роднёй, и мне общаться с ним никогда не доводилось. Да и зачем? Чтобы попросить денег? Это было бы глупо, ведь у меня тогда было всё, чтобы встать на ноги и жить жизнью достойной. Диплом врача, практика в Лондоне, наконец, жена, которую я любил всем сердцем.
Элен. Думаю, именно она послужила причиной того, что я стал вести эти записи. Вернее, её отчуждение, возникшее неодолимым барьером после смерти нашего шестилетнего сына. Прошло уже два года, а Элен так и не оправилась, настолько страшным оказался для неё тот удар. Возможно, для меня он был ещё страшнее, но я держался, считая, что должен скрывать горе в себе, что это поможет жене забыть. И потому вёл себя подчеркнуто холодно, по возможности избегая разговоров о сыне. Наверное, этим я и оттолкнул от себя жену. Она искала, но не нашла во мне той меры сочувствия, которую ожидала, и потому замкнулась. Да, я виню лишь себя, виню во многом, и, возможно, именно это сподвигло меня излить свою вину на бумагу. Поможет ли подобное, не знаю. Скорее всего, нет.
Когда мне доставили извещение о смерти дяди, я не очень много над этим думал. В конце концов, о чем мне было размышлять, если я даже не знал, где он живёт. Но уже через неделю к нам явился адвокат, назвавшийся Сэмюэлем Стоуном, душеприказчиком покойного, и зачитал завещание, по которому именно мне отходил дом в предместье Ипсвича и тысяча фунтов в придачу.
Я понятия не имел, почему дядя завещал дом именно мне. Не знал также, откуда он вообще узнал о моём существовании: ведь при жизни мой отец и его брат не ладили и общались очень мало. Но это был реальный шанс изменить что-то в расползающейся на клочки жизни, и я даже возблагодарил Господа это. Странно благодарить Бога за смерть родного дяди, но иногда в нашей жизни случаются вещи и более странные.
И мы отправились в Ипсвич. Деньги давали мне возможность не заниматься практикой года два, и я решил посвятить это время исследованиям, а главное - восстановлению наших отношений с Элен. Правда, я так и не понял, рада ли она случившейся перемене, но в первые дни нам было не до того - мы бодро занимались обустройством. Единственное, что тогда омрачило мне все эти хлопоты, были слова Элен, что нам стоит жить в разных комнатах; но я не стал упрекать её, твёрдо решив быть терпеливым. Смена обстановки обязательно излечит мою жену, я уверен, так что нужно только подождать.
А вот сам дом оказался весьма странным местом. В наше время многие зажиточные люди заняты собиранием восточных древностей, и это увлечение явно не обошло стороной и моего дядю. Дядя собирал кошек.
В первый раз, осматривая дом, я был поражен; потом - сбился, пытаясь пересчитать все статуэтки, картины, гобелены, гравюры и ещё Бог знает что, с изображением кошек, которые имелись здесь буквально повсюду. Лишь за первый день я увидел столько изображений этого животного, сколько не видел за всю свою жизнь. Слава Богу, хоть в моей спальне и кабинете кошек не было - что вообще-то странно, ведь самое дорогое обычно ставят именно в кабинете; но, видимо, дядя был человеком странным, и я не желаю думать об этом. Сейчас я просто отправляюсь спать. За эти два дня Элен не подала никаких сигналов, что желает общения со мной, но всё равно каждый вечер я подходил к дверям её комнаты и прислушивался, всё ли в порядке. Я люблю её, что бы между нами ни пролегло, и даже сейчас готов отдать всё на свете, только бы вернуть те месяцы в Париже, когда мы познакомились.
Но достаточно. Воспоминания эти слишком болезненны, а я устал. Думаю, теперь у меня будет больше времени, чтобы вести записи и разобраться в себе, но на сегодня достаточно.»

Суббота. 11 сентября 1887 года. Элен Вест.

«В здравом уме и трезвой памяти я, Элен Вест, согласилась на этот переезд, потому что такова была воля моего мужа. Мы оставили Лондон, оставили нашу квартирку, с которой было столько всего связано, и переехали в Ипсвич, в этот большой и пока что чужой мне дом. Нельзя сказать, чтобы подобная перемена меня радовала, но я последовала за мужем, как и полагается жене, о чем не жалею. Александр - хороший человек, и я искренне желаю ему добра. Он считает, что смена обстановки, тишина и сельское уединение пойдут нам на пользу… ему виднее. Он все же доктор, и если он перевез сюда лишь наши вещи – значит, так надо, и я должна с этим смириться.
Сегодня я весь день расставляла книги. У Александра их очень много. А будет, наверное, еще больше, потому что теперь, когда его покойный дядюшка оставил нам некоторые средства, муж решил заниматься наукой, и я верю, что на этом поприще он многого достигнет.
А книжки Тони остались в Лондоне, на старой квартире. И одежда его, и кое-какие игрушки. Я не выбрасывала их, потому что всё собиралась отдать бедным людям, как велит христианский долг. Собиралась, доставала вещи из коробок, перебирала - и… прятала обратно.
Иногда при этом плакала. Но редко. Я уже почти не плачу. Прошло ведь уже целых два года, два месяца и двадцать два дня, как умер Тони.
Александр говорит, что надо, наконец, смириться и жить дальше. Конечно, он прав, и я смирилась. И даже стараюсь быть прежней. Но всё это лишь притворство, и оно не заменит Александру моей любви. Ему нужна настоящая Элен. А я…
Много ли любви в пустой шляпной картонке?
Сейчас он там, по ту сторону двери, в коридоре. Стоит и держится за дверную ручку. Я узнала его по шагам. Когда-то, в Париже, его шаги звучали музыкой, от которой пело мое сердце.
А сейчас я сижу и пишу дневник. И мне все равно. Если он войдет, я буду вести себя, как должна вести жена. Но…
Я хорошо знаю Александра. Он не войдет, пока я сама не открою дверь.
Шаги удаляются. Наверное, он пошел в библиотеку - взять себе книгу, чтобы почитать перед сном. Как хорошо, что я сегодня закончила с расстановкой! Он легко найдет, что нужно.
Завтра займусь дядюшкиным столовым серебром. У него очень симпатичный сервиз – черенки ножей и вилок в форме вытянутых кошачьих фигурок, стилизованные кошки притаились по краю тарелок, кошки на супнице, кошки на корзинке для хлеба, котенок оседлал крышку сахарницы… очень мило, правда.
У него вообще много всего с изображением кошек. Муж говорит, что дядюшка был коллекционер и чудак. Это заметно. Чудаки - они обычно странные, но этот чудак оставил нам наследство, и я ему благодарна.
Милая черная кошечка свернулась клубочком на небольшой подушке и смотрит на меня лукаво одним глазком. Я нашла эту подушку в диванной и принесла к себе. Кошка тут как живая. Мне она нравится. Пусть будет со мной».

Вторник. 23 сентября 1887 года. Александр Вест.

«Я, наконец, смог вернуться к своим записям, но теперь просто не знаю, с чего начать, столько всего сейчас хочется мне выразить. Я не спал уже три ночи - возможно, поэтому мысли мои так сумбурны, а рука дрожит. Укол опия не помог, и каждый раз, когда я закрываю глаза, возникает одно и то же ощущение. Ощущение, что на меня кто-то смотрит. Смотрит пристально, внимательно и, как мне кажется, недобро, - и я не выдерживаю, открываю глаза, осматриваюсь, но в комнате никого нет, а дверь всё так же заперта на ключ. Третью ночь я не могу заставить себя погасить лампу: в темноте ощущение взгляда лишь усиливается.
Я не знаю, что сказать Элен. Всё это время она ведёт себя, как обычно; следовательно, дело во мне. Иногда мне даже кажется, что жена моя выглядит гораздо уверенней, и моментами на лице её я замечаю даже тень некой радости. Но что же тогда происходит со мной?
Как врач, я вполне осознаю, что должен что-то предпринять, и даже понимаю, что подобное состояние может перерасти в серьёзное психическое расстройство, поэтому постоянно пытаюсь успокоить себя, убедить, что всё это - лишь порождение моего утомлённого разума; но мелочи каждый раз не позволяют мне этого.
Мелочи. Именно мелочи. Я уверен, что все эти дни в доме что-то меняется. Становится другим. Выглядит по-другому. По утрам, выходя в гостиную, я всё чаще ловлю себя на мысли, что вечером кое-какие детали выглядели немного не так. В некоторые мгновения я абсолютно уверен в этом, но боюсь спросить Элен. Как она воспримет мужа, который ведёт себя как сумасшедший? Но я ведь точно помню, что статуэтка лежащей кошки, вырезанная из дерева, ещё вчера была статуэткой сидящей кошки. Что картина с пятью котятами выглядела совершенно иначе. И котят там было шестеро. Я это точно помню. Я уверен в этом. И таких мелочей с каждым разом я замечаю всё больше, но Элен словно не видит происходящих вокруг изменений, и это заставляет меня молчать.
Неужели изменяюсь лишь я? Но почему? Что спровоцировало заболевание? Я не знаю, были в моём роду безумцы или нет, но я в своей жизни даже в обморок ни разу не падал. Я не могу вот так просто сойти с ума, тем более, если твёрдо решил вернуть нашу с Элен жизнь в нормальное русло.
Неужели она не видит? Или, как и я, старается не подавать виду, чтобы я не посчитал её сумасшедшей? Но ведь со мной всё произошло не сразу. До того, как у меня появилось это ужасное ощущение чужого взгляда, я ещё мог спать. И в одну из ночей впервые что-то услышал. Что-то несколько раз пробежало по коридору мимо моей двери. Пробежало мягко и быстро. Я решил тогда, что это крысы, и наутро нашёл на чердаке несколько ржавых капканов, которые расставил в углах гостиной. Но капканы до сих пор пусты, а мягкие шаги за дверью я слышу всё чаще.
Я, конечно, выбегал из комнаты, осторожно, дабы не будить Элен, но ничего не обнаруживал. Только эти проклятые кошки пялились на меня со всех стен.
Каждый раз я подходил к комнате Элен, но лишь тишина была за дверью. Однако стоило лишь вернуться в спальню или кабинет, и за дверями снова слышал я шорохи и мягкий топот странных ног. И каждый раз утром не решался поговорить об этом с женой. Я боюсь, что даже мельчайшее потрясение разрушит тот шанс, на который я так надеялся. Шанс вернуть жену.
Только что мне пришла в голову мысль, что я ничего не знаю о смерти дяди. Все эти дни я даже не думал об этом. Отчего он умер? Ему было шестьдесят два года, но мужчина в шестьдесят два - это совсем не обязательно дряхлая развалина.
Почему это меня заинтересовало? Не знаю. Хотя, наверное, причина есть. Я всё время ловлю себя на мысли, что в этом доме, где дядя прожил очень долго, нет той печати хозяина, которую носит любое жилище. Кроме кошек, я не видел ничего, что дало бы мне намёк на то, как жил мой дядя. Ничего. А ведь даже самый педантичный аккуратист оставляет за собой след. Но в этом доме следов нет! Нет нигде, кроме кабинета, словно дядя не выходил из него никогда. Нет, не того кабинета, в котором я сейчас пишу эти строки, - в доме, как оказалось, есть ещё один кабинет, и я обнаружил его лишь на третий день после нашего приезда. Маленькая дверца в углу, за которой и оказалась небольшая комнатка с письменным столом и несколькими шкафами.
Вот тут следы были. Но следы эти оказались всё теми же проклятыми кошками. Комната была буквальна завалена листами бумаги, на которых кто-то рисовал кошек. Большими листами, альбомными листами, страницами тетради, крохотными клочками, вырванными из блокнота, - и на каждой бумажке была нарисована кошка. Иногда просто набросок, иногда над рисунком явно работали... но ничего, кроме кошек. Ни одной записи.
В книжных шкафах я обнаружил аккуратно расставленные альбомы, но каждый из них был наполнен всё теми же выполненными от руки изображениями кошек. Я исследовал даже поверхность стола, стараясь понять, чем же здесь занимались, и стол как раз носил следы того, что хозяин частенько сидел за ним. Чернильные пятна, царапины, несколько подпалин от сигары - все, что должно присутствовать на письменном столе любого мужчины, здесь присутствовало. Здесь - и более нигде в доме.
Но это не был кабинет нормального человека. Неужели дядя всё же был безумцем, и это передалось мне? Ведь кабинет этот являл собой картину совершенно непонятную, в том понимании нормальности, каким видит его наш просвещённый век.
Я снова попробую уснуть, а завтра отправлюсь в деревню. Хочу поговорить с викарием и местными жителями. Хочу узнать о дяде все, что смогу. О дяде и его доме.
Сделаю себе ещё один укол. В этот раз попробую кокаин. Его не рекомендуют при психических заболеваниях, но ничего. Иное мне не помогает.»

Вторник, 22 сентября, Элен Вест.

«Как здорово, что я придумала писать свои мысли в дневник. Ведь рассказать о них некому, а если бы нашелся кто – не поверил. Александр так точно не поверит, поэтому я даже не пытаюсь. А ты, дневник, меня выслушаешь и поймешь. Конечно, я понимаю, что на самом деле говорю сама с собой. Но…
Но мне есть что сказать!
Уже три дня, как я счастлива, и не хочу иного. Все началось в ту ночь, когда я уснула, прижимая к себе подушечку с вышитой на ней черной кошкой. Среди ночи я проснулась…
Было тихо, очень тихо, где-то слышался мягкий топот лапок, еле слышное мурлыкание, иногда – сладкий зевок раскрытой алой пасти. Кошки. Я знаю, у моей матери их было пятеро.
А потом я услышала рядом с собой дыхание. Теплое, сонное и неровное. Дышавший недавно переболел бронхитом, потому что не слушался меня, когда я говорила: «Тони, нельзя гулять без кашне!» Мало того, он стаскивал с себя это кашне, как только оказывался вне пределов моей видимости. Потому что ему всегда было жарко! Что поделаешь, папина кровь, Александр и сейчас не признает шапок и шарфов. Вернее, не признавал. Раньше, когда мне было еще не все равно.
Дыхание рядом было ровным и живым. Не взрывалось кашлем, не сипело спазмами, не булькало мокротой. Это было дыхание живого и здорового Тони. И слышался запах – нежный и знакомый запах макушки моего сына, моего мальчика, моего Тони…
Я лежала, замирая, слушала дыхание сына и не могла уснуть. Не шевелилась – боялась спугнуть. Лишь когда в окне появилось предрассветное марево, я приподняла голову и увидела, что рядом со мной никого нет. Только черная вышитая кошечка на диванной подушке словно привстала на задние лапки, выпрашивая у меня лакомство.
Да, я не питала напрасных иллюзий. Я понимала, что Тони мне лишь привиделся. Но как ярко! Осознавая, что стала жертвой галлюцинации, я, тем не менее, страстно желала ее возвращения…»

Вторник, 23 сентября, утро. Элен Вест.

«Сегодня ночью зарядил дождь, унылый и промозглый, но это даже хорошо. Я люблю такие дожди. Александр с утра был занят какими-то странными изысканиями по дому: рылся в книгах, осматривал комнаты, зарисовывал положение вещей, даже приклеивал фигурки кошек к каминной полке клейстером. Чудак. Будто можно поймать кошку! Эти тварюшки – как ветер: непредсказуемы и непостижимы. Лучше с ними дружить, я думаю. Именно поэтому каждый вечер беру в руки кувшин молока и обхожу комнаты.
В каждой комнате, в потайном уголке, у меня стоит блюдце, в которое я наливаю молоко.
Каждое утро блюдце пустеет.
Я не знаю, кто пьет это молоко. Может, маленький коричневый брауни. А может, кошечка с моей диванной подушки. Не знаю.
Но сытые кошки спят и ночами не шастают по дому.»

Вторник, 23 сентября, вечер. Элен Вест.

«Тороплюсь поскорее написать том, что сегодня произошло. Я задремала примерно в обед, когда шел дождь и капли так сонно стучали в стекла. Муж был в отъезде, у какой-то местной роженицы. Да, он сейчас не занимается практикой, но коллеге понадобилась помощь, и он не смог отказать. Он уехал, я задремала - и спала до тех пор, пока меня не разбудила маленькая, но уже крепкая ручка, ткнувшаяся мне в ладонь.
- Ма!
Я открыла глаза… и закрыла их. Не хочу разрушать сон. Тони, он здесь, он рядом, он жив…
- Мы поедем на Рождество к бабушке? Мама! Ну, хватит, просыпайся!
Я открыла глаза. Замерла. Тони, мой Тони, сидел рядом со мной на кровати и упрямо тащил на себя край пикейного покрывала. Так он обычно будил меня раньше. Пока был жив.
- Ма, вставай! Ты не пекла имбирных пряников? Ма, я хочу пряников с молоком!
Синие глаза, русые кудряшки, запах Тони. Мальчишечьи руки с обломанными ногтями. Мой мальчик!
И плевать мне, почему он здесь и кто мне его вернул…

Пряников не нашлось. Он ел пирожки в кухне, запивая их молоком и болтая ногами в сбитых туфлях. Я понимала, что эти туфли остались в ящике с его вещами на старой квартире, понимала, но… просто выбросила это из головы. Подумаешь, туфли! Какая мелочь. Меня волновало другое. Когда он доел, я, замирая, спросила:
- Тони, ты еще придешь ко мне?
- Мама! – он выскользнул из-за стола, одним прыжком оказался у меня на коленях и, обхватив меня за шею, замер, уткнувшись мне в плечо. Мой котенок…
- Я приду, конечно, обязательно, я приду, как только мне разрешат, я стараюсь быть хорошим, мамочка, чтобы мне разрешили прийти к тебе!..
Горячая пощечина ударила меня по глазам, по сердцу. Я поняла, что вот-вот заплачу, и вышла лишь на минуту, чтобы прийти в себя. Я боялась напугать мальчика. Да и Александр не любит, когда я плачу. А когда вернулась, его уже не было.

Его нет. Пустая кухня, недоеденный пирожок на столе с четким прикусом. Маленькие молочные зубки с аппетитом вгрызались в слегка недопеченное тесто.
Помолиться, может быть?
Не буду…»

Суббота. 4 октября 1887 года. Александр Вест.

«Я нормален. Нормален. Сейчас я сижу и пишу это, а значит, я нормален. Я запер дверь, потому что боюсь. Не звуков за дверью - я уже привык к ним, не шагов... Боюсь, что Элен войдет сюда без стука. И что? Она войдёт, и что? Что я ей скажу?
Я говорил с викарием. Даже угрожал ему, хотя чем я мог ему угрожать? Но я угрожал. Кричал, что вызову сюда полицейских, что обвиню местных в убийстве своего дяди. Глупо? Ещё как глупо, но что я мог поделать, если старый дурак, едва услышав мою просьбу, отказался даже пустить меня в дом.
И страх. В его глазах был страх, я уверен в этом. Ничего я тогда не узнал. Ничего, кроме одного: места, где находится могила моего дяди. Больше ничего. Проклятые местные не желают говорить. Но и не нужно. Я узнал всё сам. Всё узнал.
Снова. Я точно уверен, что снова слышал это. Шаги. Мелкие, быстрые. Гораздо более страшные, чем раньше. Это уже не кошки, будь они прокляты. Такие шаги издают маленькие ноги маленького человека. Детские ноги. Я слышал их когда-то. У нас в доме нет детей. Теперь.
У нас в доме нет детей.
У нас в доме нет детей.
У нас в доме нет детей.
И никто не бегает за моей дверью. Потому что я нормален.
Если кто-то будет это читать... Вчера ночью я стоял у спальни Элен и, клянусь своим спасением, я слышал голос. Детский голос. И смех. Её смех. И смех того, кого не может быть здесь. Но этого нет. Этого не должно быть.
Нет.
Нет.
Кто смеётся у неё в комнате? За эти дни моя жена словно посветлела. Словно пелена сошла с её лица. Почему? Неужели она не видит? Этот смех. Детский смех за дверью. Я постучал. Неожиданно для себя, ведь я дал себе клятву, что не буду беспокоить её. Но я постучал. И она ответила, что не желает сейчас говорить. Что у неё болит голова.
Болит голова. Да я же врач.
Это уж точно. Я врач. Тогда, стоя у разрытой могилы, я не ощущал себя врачом. Я не упоминал могилы? Мысли путаются. Снова эти шаги. Нужно выйти в коридор, но я не могу себя заставить. После того, что я увидел...
Я вернулся туда ночью. На деревенское кладбище. С фонарём и лопатой. Днём бы мне этого не позволили, но суеверные болваны не ходят туда ночью. А я пошёл. Да, я выпил перед этим, но всё виски улетучилось, как только я уткнулся лопатой в крышку гроба.
Некоторое время я просто сидел на краю ямы. Масляный фонарь давал немного света, и всё время казалось, что вокруг, во тьме, что-то движется. Что-то быстрое, маленькое и многочисленное. Словно множество кошек, которых пытаешься разглядеть, но разве можно разглядеть кошку в темноте ночи? Лишь глаза. Глупости? Или там и впрямь что-то двигалось? «Это страх, это лишь мой страх», - вот что я говорил себе в тот момент. Когда вскрывал гроб, когда сорвал тяжёлую крышку и когда, прикрывая нос от ужасной вони, поднёс фонарь поближе.
Дальше я не помню. Я осознал, что сижу у кладбищенской ограды и пытаюсь разогнуть прутья руками.

ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.

Я же врач, понимаете? Врач. О да, мертвеца я бы не испугался. Только суеверные глупцы боятся трупов. Я вернулся. Не знаю, почему, но вернулся. Несмотря на дикий ужас, что-то толкало меня к разрытой могиле. Мне хотелось рассмотреть… В гробу лежало... Нечто.
В первый момент это напомнило мне огромную скрючившуюся кошку. Или человека. Хотя человеческого там было гораздо меньше, чем кошачьего. Скорее, нечто, странным образом совмещённое в жуткую, гротескную пародию. Я не знаю.
Сейчас лишь измазанный в земле плащ и покрытые засохшей грязью сапоги доказывают мне, что я был на том кладбище. Что смотрел на это.
Смех. Я точно его слышу. Элен. Она смеётся. Почему она смеётся? Я должен пойти и рассказать ей всё. Что по дому бегает нечто. Что кошки... Что в дядином гробу лежит жуткая помесь кошки и человека. О да, я точно знаю. Человека и кошки. Вот что я там видел.
Мы все станем такими. Элен, я, глупые деревенские дураки. Все станем жуткой помесью человека и кошки. Не знаю, почему, но станем. Я не хочу. Господи, если ты прочтёшь это... Если кто-то прочтёт это...
Завтра мы покинем это проклятое место. Если будет нужно, я заставлю жену. Если будет нужно, даже ударю её. Смогу ли я её ударить? Не знаю. Но ведь она впервые за столько лет выглядит той Элен, которую я помню. Которую так жаждал увидеть. Такой, какой она была в Париже. Но почему не со мной? Почему она не желает ничего говорить? Кто смеётся в её спальне?
Мы должны уйти отсюда, как можно быстрее, я уверен в этом. Как болит голова. Нужно сделать укол. Я увеличил дозу, но я же врач...
Я скажу ей. Завтра. Скажу...»

(продолжение следует)

Кошкин дом (продолжение)

Пятница, 3 октября 1887 года. Элен Вест.

«Нет, это просто ужасно - затащить меня в такую глушь. О чем думал Александр, когда переезжал сюда? Ну да, тут здоровый воздух и деревенская пища – но скольких благ цивилизации мы тут лишены!
Мне нужен моток шерсти, всего лишь моток тонкой белой шерсти. Мелочь. Но без него никак! А в этом доме я смогла найти лишь несколько мотков толстой ручной пряжи. Конечно, можно съездить в Ипсвич и купить там. Но шерсть мне нужна сегодня! В Лондоне мы жили как раз над лавкой Перкинса, и у него там было множество мотков разных расцветок. На выбор. Почему я не купила тогда?
Дело в том, что я готовлю сюрприз моему обожаемому мальчику, и нужна белая шерсть. Иначе как я вывяжу полоски на воротнике матроски Тони? Ему скоро семь. Вчера, около полудня, мы с ним сидели у окна и любовались чудесным осенним днем. Я хотела было повести его погулять в сад, но он вцепился в меня и наотрез отказался выходить из дому. Тогда мы устроились у окна, и я завела этот разговор:
- Что мамин котенок хочет получить на день рождения?
Тони, перебиравший жемчужины в моем ожерелье, сидя у меня на коленях, очень оживился.
- Корабль! – выпалил он. - Трехмачтовый, мама! И чтобы с пушками. Знаешь, которые стреляют?
Он сиял, предвкушая подарок. Мордашка расплылась в улыбке, щечки зарумянились, зрачки от света сошлись в узкую вертикальную щелочку.
- И чтобы матросы были на корабле! Да, мама?
- Конечно, милый, - я поцеловала Тони, - а ты будешь на этом судне капитан. В фуражке и матросской форме.
- Мамочка, как я тебя люблю… - теплые детские губы чмокнули меня в щеку, - а почему папа меня не любит?
- Котеныш, он любит тебя. Просто очень занят. Много работает.
- Я хочу к нему. Позови папу!
- Завтра, милый. Сейчас папы нет дома. Он ушел.
- Куда?
- К больным, мой мальчик. Ведь папа доктор.
Мальчишка надулся, слез с моих коленей, пошел к двери. У порога повернулся, сказал холодно:
- Позови его. Пусть завтра придет. Сюда.
- Но он может быть занят, Тони.
Детское лицо исказилось гневом:
- Если он не придет – я тоже больше к тебе не приду!»

Суббота, 4 октября 1887 года, Элен Вест.

«Александр вернется поздно, но я жду его и не ложусь, потому что мне надо с ним поговорить. Хватит уже ему пренебрегать своими отцовскими обязанностями. Дела -делами, но Тони нужен отец. Мальчик растет, и мамы ему недостаточно! А Алекс все время занят чем-то, мне непонятным. Даже когда мы с ним встречаемся в столовой, то говорим лишь о погоде. Он до сих пор даже не знает, что Тони здесь!
Нет, сегодня я ему все расскажу. Обязательно! А завтра… нет, уже сегодня, днем, они встретятся.
Господи, как я рада за Алекса. Ведь он тоже соскучился по нашему мальчику. Как же я рада!
О… шаги. Это мой муж. Бегу»

«Продолжаю писать уже в воскресенье. Алекс вернулся усталый и весь перемазанный землей. Пил виски. Даже зубы стучали. Странный. Смотрел на меня, как на рецепт с ошибкой. Мне стало его жаль. Я заговорила с ним, спросила - что случилось? Сказала, что он сам не свой. Он сначала молчал, потом еще выпил виски и все же ответил: «Ты заметила? Странно. У тебя ведь все время болит голова»
Это он меня обидеть, видимо, хотел.
- Сейчас не болит, - сказала я и улыбнулась, - это плохо?
Он даже в лице переменился. На минуту стал прежним Алексом. Отставил стакан, взял мои руки в свои:
- Элен, послушай меня. Очень серьезно послушай. Тут что-то происходит.
- Да, конечно!
- Ты заметила?
- Ну, еще бы! Мой муж куда-то пропадает по ночам, а я не замечу?
Я засмеялась и обняла Алекса. Так, как когда-то: руки на плечах, пальцы сплелись у него на шее, а бедра, его и мои – вместе, чувствуют друг друга. И улыбнулась ему. Как когда-то.
Он молчал с минуту, глядел на меня, будто узнавая, потом взгляд дрогнул, потеплел. Алекс обнял меня и прошептал:
- Элен, ты – это все, что у меня осталось. После того, как наш Тони…
- Тсс… - шепнула я, прижимая палец к его губам, - не надо. Не сейчас. Это сюрприз. Пойдем ко мне?
- Лучше ко мне. Элен?
Я согласилась. Какая разница! Тони найдет его и там»

Вторник. 7 октября 1887 года. Александр Вест.

«Люди так не дышат.
Люди так не дышат.
Я же врач, я знаю. Я знаю.
В ту ночь, когда мы были вместе, я неожиданно ощутил, что всё хорошо. Что Элен вернулась, а я снова спокоен. Вот ведь она, такая, как раньше, лежит рядом, и ничего мне больше не нужно. Я заснул почти счастливый, а главное, впервые за много дней заснул спокойно. А потом этот сон. Этот проклятый сон.
Нечто, стоящее в тумане. Женщина с головой кошки. Головой проклятой кошки. И телом, которое я знал лучше, чем своё собственное. Даже платье на этом существе было то, которое Элен одевала чаще всего, потому что знала, как оно мне нравится.
И эта тварь смотрела на меня. Смотрела с таким злобным превосходством, что я ощутил себя червём под ногами великана. Я уверен, именно превосходством - хотя как можно прочитать что-то на кошачьей морде? Но, видимо, можно. Оно не пыталось напасть, просто смотрело, однако я проснулся, ощущая, как дрожит от ужаса всё тело. Разве может напугать лишь взгляд во сне?
Тогда-то я и услышал это. Элен лежала рядом, и дыхание её...
Люди так не дышат.
Так дышит кошка. Довольная спящая кошка. Мне показалось даже, что она тихо мурлыкала во сне.
Я ушёл. Заперся в кабинете, и, слава Богу, там осталась бутылка виски.
Все последующие дни я старательно избегал встреч с женой. Видел, что она злится, видел, что ищет этих встреч, но я не мог. Я должен что-то делать, но Элен не поймёт. С ней что-то не так. Я уверен. Со всем этим местом что-то не так.
Я не хочу. Когда я закрываю глаза, то снова вижу то существо в гробу. Не хочу, чтобы Элен превратилась в это.
Вчера она постучала в кабинет, и я, как обычно, ответил, что занят. Но Элен не ушла, она стала требовать, чтобы я открыл дверь. А ещё говорила, что я плохой отец, что сын хочет видеть меня.
Это безумие. В тот момент я впервые достал из шкафа револьвер. Для чего, и сам не знаю: я бы не смог выстрелить в Элен; но я не могу этого слышать. Эти слова про отца. Эти шаги за дверью. Шаги маленьких детских ножек.
Кто может нам помочь? Кому я могу рассказать о происходящем? Я ведь даже молился.
Мы должны покинуть этот дом. Покинуть любой ценой, но я не смогу заставить Элен. Это уже не моя жена. Что-то отбирает её у меня.
Быть может, сам дом.
Я только что подумал: а ведь можно покинуть дом и по иной причине. По причине, что дома уже нет. Дома - и всего этого проклятого дядиного наследия, чем бы он тут ни занимался.
Я подолгу находился в той комнатке с рисунками. Вглядывался в каждый штрих, искал причину. Представлял, как старик сидит в этой комнате и рисует кошек. Зачем? Чего он хотел? В какие бездны пытался проникнуть и что приволок с собой оттуда?
Неважно. Мы должны покинуть это место. И я, кажется, знаю, что должен сделать. Завтра я последний раз попытаюсь уговорить Элен. Господи, пускай она согласится. Пускай она согласится...»

Среда. 8 октября 1887 года. Элен Вест.

«Нет, это немыслимо!
У меня просто нет слов. Не могу писать связно – руки дрожат. Алекс, бедный Алекс, что с тобой стало… ах, почему я раньше была так холодна с тобой? Неужели из-за этого ты так изменился?
Но лучше я напишу все, как было. Может быть, тогда в моих мыслях наступит хоть какой-то порядок…

День прошел тихо. Очень тихо, если не считать стука дождя в стекла. Александр не выходил из своего кабинета, ну а я… я больше не искала с ним встречи. Хотя, наверное, как любящая жена, должна была это сделать. Может быть, тогда бы и не произошло этого ужасного события. Но я была обижена на него из-за Тони – Александр упрямо твердит, что Тони умер. Странное и глупое заблуждение, которое начинает меня не на шутку раздражать.
Но за обедом нам пришлось встретиться. Потому что так было заведено в нашей семье – что бы там ни происходило, обедаем мы всегда вместе.
Невеселый это был обед. Каждый из нас жевал то, что лежало у него на тарелке, стараясь не встречаться друг с другом взглядом. Наконец, Александр отложил салфетку и посмотрел на меня.
- Элен. Скажи, у тебя сейчас болит голова?
Я немного подумала.
- Нет. А почему ты спрашиваешь?
- Хочу серьезно поговорить с тобой. Очень серьезно. Может быть, сначала примешь микстуру? Для профилактики?
- Может быть, ты сам примешь эту свою микстуру? – я холодно пожала плечами. – Я чувствую себя превосходно.
- Хорошо. Собери свои вещи. Самое необходимое. Завтра мы уезжаем отсюда.
Вот так вот. «Мы уезжаем!»
- Нет.
Он вздохнул, потом потер лицо руками. Сидел, молчал, лишь желваки на скулах шевелились. Наконец сказал холодным, мягким голосом:
- Элен, дорогая, прошу тебя. Надо уехать. Чем скорее, тем лучше. Поверь мне.
- Но я не могу уехать, Алекс, - так же мягко сказала я, - ты ведь понимаешь, что не могу. Как я оставлю Тони?
- Тони! – он вскочил, и швырнул салфетку на пол. – Опомнись, Элен! Тони умер! Слышишь? Умер! Умер!
- Это ты опомнись! – закричала я и тоже вскочила. Гнев – плохой советчик, но я тогда рассердилась, очень…
- Ты глуп и слеп, если не хочешь видеть очевидного! Твой сын – он здесь, он рядом, он ждет тебя! А ты придумываешь какую-то чушь, чтобы не встречаться с мальчиком!
- Что ты мелешь! – он схватил меня за плечи и встряхнул. – Тони мертв, Элен!
- Отпусти маму, - послышался голосок из приоткрытой двери. Тони стоял там и смотрел на нас. – Ты делаешь ей больно.
- Тони…
Алекс отпустил меня и попятился назад, не сводя взгляда с сына. Я замерла. Ну же.… ну… сейчас он улыбнется, поцелует Тони, и все будет, как прежде!
- Что ты такое? – севшим голосом прошептал Александр. Он пятился назад. Вдруг я заметила в его руке пистолет. «Тварь…» - сказал он и направил пистолет на мальчика.
Я словно с ума сошла. Бросилась к мужу, вцепилась в него, думая лишь о том, что если он выстрелит – пусть пуля достанется мне. Не Тони. Не могу потерять его второй раз.
И тогда он ударил меня. Но сначала – оттолкнул. А потом – рукояткой пистолета, по лицу. Рассек скулу, потекла кровь.
- О Боже…
Это Александр сказал, когда кровь увидел. И лицо у него было такое, что описать словами вряд ли получится. А я подхватила Тони на руки и убежала в свою комнату. И заперлась там.
Теперь вот сижу и плачу; и пишу, хотя мысли и путаются. Ах, Александр… мой бедный, потерявший рассудок муж. За что судьба с тобой так сурова?»

Среда. 8 октября 1887 года. Александр Вест.

« Что я наделал. Что же я наделал. Что же мне делать дальше? Я не могу. Не могу дальше. Сейчас, когда я пишу эти строки, даже сейчас я слышу, как она кричит. Кричит сквозь треск пламени, охватившего дом.
Я ударил Элен. Я никогда не мог себе этого даже представить, но я ударил её. Эта тварь заставила меня. Тварь, принявшая облик моего сына...
А потом я не помню. Всё, словно во сне. Как же я хочу проснуться. Это не сон. Нет. Я стоял посреди кабинета, и тело моё трясло, словно в лихорадке. Сколько я так простоял? Кажется, совсем немного, но затем за дверью я услышал её голос. Элен звала меня, и я не смог сдержаться. Я был виноват, я причинил ей вред. Я должен был помочь. Ноги сами понесли меня к двери, но когда я увидел это...
Элен стояла в коридоре и улыбалась. В свете лампы я хорошо разглядел лицо своей жены. Такое знакомое и дорогое для меня лицо. Лицо, на котором не было и следа раны. Но я же видел кровь, я точно помню, как ударил её. Я видел рану. Я же врач.
Дальше всё опять словно в тумане. Помню только, как кричал, помню, что швырнул лампу в это создание - я больше не могу называть это своей женой, - а в себя пришёл, лишь стоя перед пылающим домом.
Что же я натворил? Она кричала, звала меня из пламени, а я просто стоял, словно окаменев. А потом решение пришло само. Хорошо, что блокнот мой был в кармане и огонь не уничтожит его. Возможно, кто-то прочтёт это...
Любой, кто это прочтёт должен знать: я, доктор Александр Грегори Вест, только что убил свою жену, которую любил больше жизни, и не могу жить дальше. В другом кармане я ощущаю тяжесть револьвера, и тяжесть эта сама подсказывает мне, как следует поступить.
Мне нечего больше писать. Я не знаю, что за зло обитало в этом доме и почему так обошлось с нами, но это уже неважно. Уже неважно...»

Профессору психиатрии Эвану Томпсону от главного врача ипсвичского приюта для душевнобольных, доктора Гарри Стоусена. 23 октября 1887 года.

«Уважаемый коллега. Я бы никогда не обратился к Вам с просьбой и не отвлекал от, несомненно, важных дел, если бы не необычность случая, по поводу которого я хотел бы с Вами посоветоваться, поскольку всегда считал Вас своим учителем, которого безмерно уважаю. Случая, который, признаюсь, ставит меня в совершеннейший тупик.
Суть дела такова. Около недели назад в наше заведение поступил пациент, которого мы с вами также можем назвать коллегой, а именно - доктор Александр Грегори Вест. Уже при первом осмотре было понятно, что человек этот находится в состоянии сильнейшего психического разлада, крайней степени возбуждения и страха. Особенно ярко выделялось то, что Александр Вест испытывал сильнейшую вину за смерть жены, причиной гибели которой он, по словам его, стал. Доктор Вест утверждал, что собственноручно поджёг дом, в котором и находилась его жена.
Прежде, чем сообщить в полицию о подобном, я постарался изучить суть дела - и в первую очередь обратил внимание на то, что доктор был схвачен местными жителями при попытке совершить самоубийство, и лишь отсутствие патронов в револьвере не позволило ему сделать это. Кроме того, побеседовав с викарием деревни, в которой проживал доктор Вест, я узнал, что никаких пожаров у них за последний год не случалось.
Хочу отметить один странный факт. Пациент пришёл в состояние сильнейшего ужаса, когда увидел простую домашнюю кошку, давно уже проживающую в нашей клинике. Причём ужас его был так велик, что доктор Вест в итоге даже потерял сознание, а придя в себя, кричал не переставая. Причину подобного страха мне выяснить так и не удалось, но это, несомненно, является довольно интересной деталью в деле изучения психопатических фобий.
Учитывая тот факт, что успокоить пациента не удалось даже применением ледяной воды, я был вынужден поместить его в изолированную камеру с мягкими стенами, дабы безумец не смог причинить вред себе и другим пациентам.
Некоторое время я не занимался им, и представьте себе моё удивление, когда четыре дня назад в клинику явилась женщина по имени Элен Вест, являющаяся женой доктора Веста, которая к тому же привела и его шестилетнего сына. Я, конечно, был против свидания мальчика с явно опасным безумцем, но женщина настаивала, и я вынужден был согласиться.
Естественно, я спросил миссис Вест о пожаре, вина за который так повлияла на её супруга; но та ответила, что ничего подобного не было, дом и она сама совершенно невредимы, и безумие супруга проявилось постепенно и без всяких на то причин после переезда в унаследованный ими особняк.
В конце концов, я позволил свидание, потому как предположил, что встреча с женой, которую доктор считает погибшей, повлияет на него благотворно и хотя бы частично развеет болезненный бред, в котором тот пребывает; но всё оказалось совершенно иначе.
Доктор Вест отреагировал на появление жены и сына таким припадком, что надеть на него смирительную рубашку сумели лишь три дюжих санитара. Доктор кричал, что это не его жена, что сын их умер два года назад, а к нему явились исчадия ада, которые желают его смерти.
Видя, что миссис Вест крайне расстроена и едва сдерживает слёзы, я посоветовал ей не отчаиваться, хотя, как Вы сами понимаете, ничем обнадёжить эту женщину не мог.
Однако причина моего письма состоит не в этом довольно типичном случае психопатии, а в том, что последовало далее. А именно - позавчера. Совершая обход, дежурный санитар обратил внимание, что в камере доктора Веста тихо. Следует уточнить, что все эти дни больной кричал, почти не переставая, так что санитар немедля вошёл в камеру и застал там совершенно невероятную картину.
Доктор Вест был мертв, а стены камеры покрыты кровью, словно на бойне. Осмотр показал, что всё тело покойного покрыто небольшими рваными ранами, очень напомнившими мне глубокие царапины. Ран этих оказалось так много, что кожа больного была буквально изорвана в клочья, и он истёк кровью.
Самым странным было то, что мы не снимали с больного смирительной рубашки, но та оказалась так же сильно изорванной и лежала неподалёку от тела.
Естественно я сразу исключил мысль о возможном убийстве, и инспектор Хэггис согласился с этим, ибо камера была заперта, и проникновение в клинику ночью кого-либо постороннего исключено. Совершенно точно, доктор нанёс себе эти повреждения сам - но поверьте моему опыту, ни с чем подобным я раньше не сталкивался. Душевнобольные в припадках наносят себе повреждения, но впервые я вижу повреждения столь необычные и обширные. Санитар Боуди даже произнёс, что доктора словно стая кошек разорвала. Но ещё раз повторю, любое постороннее вмешательство исключено, так что перед нами, несомненно, случай очень необычного самоубийства в припадке безумия.
Думаю, этот случай может заинтересовать Вас, поэтому, если Вы захотите посетить мою клинику, буду очень рад выслушать Ваше мнение по поводу этого, не побоюсь сказать, уникального случая.
С уважением,
доктор Генри Стоусен».

Начало

- Адмирал на мостике!
Одна эта фраза заставила подтянуться всех, даже несмотря на охватившую большинство присутствующих апатию. Адмирал Эйдем вошёл в помещение как всегда, пружинистый, подтянутый и очень опасный.
- Доклад.
- Силы развёртывания уничтожены – на площадку для доклада вышла Хава, всегда спокойная, всегда верящая в своего командира – Линкоры резерва сожжены. Ракетной поддержки не будет, планетарные батареи захвачены противником. Силы Федерации требуют от нас немедленной капитуляции.
Адмирал некоторое время молчал. Все смотрели на его суровое, жёсткое лицо и прекрасно понимали, каким будет приказ. Он не мог быть иным, да и не хотели они иного приказа после всего, через что прошли. Последняя, яростная атака, пускай безнадёжная и самоубийственная, но что им ещё остаётся? Осталось только услышать слова приказа, произнесённые вот этим человеком, и бояться больше будет уже нечего.
Эйдем медленно обвёл взглядом присутствующих, словно стараясь лучше запомнить их лица, и с какой-то невиданной ранее хрипотцой произнёс:
- Принять условия Федерации.
- Что?!
Многим казалось, что они ослышались. Он не мог этого произнести. Никогда. Даже раздираемый на тысячу кусков он бы не произнёс этих слов. Но ещё более хрипло адмирал рявкнул:
- Выполнять приказ!
Хава до боли сжала кулаки. Сдаваться? Сейчас, когда они единодушно решили, что пришла пора умирать? Решили, и внутренне согласились с этим решением. Да что может быть почётнее смерти в зареве атомных орудий? Неужели плен и позорное судилище?
А ведь оно обязательно будет, это судилище. Их враги не упустят шанса показать всем, как вершится их «правосудие». Не для того, чтобы устрашить, нет, для того чтобы убедить. Убедить, что идти против них не только опасно, но и просто глупо. Бесполезно.
- Поймите вы – адмирал говорил, словно выдавливая слова откуда-то из самой глубины своего естества – Они этого и хотят. Если мы умрём здесь и сейчас, нас просто забудут. Никто не продолжит наше дело, никто не задумается над нашими мотивами. В памяти потомков мы так и останемся кучкой изуверов, поднявших мятеж. Так нельзя. Кто-то должен выжить.
- Но адмирал…
- Тихо! Я возьму вину на себя. Всю вину. Вы признаете, что действовали против воли, что ваши родные были заложниками, что каждый из вас всегда был противником моих приказов. Скажете даже, что постоянно эти приказы саботировали. Вы будете твердить это каждому, кто спросит, и даже тем, кто не спросит. И будете драться с каждым, кто хотя бы на йоту усомнится в этих ваших словах. Это мой последний приказ, и будьте вы прокляты, если его не исполните. Передайте наши идеи своим детям, чтобы те передали их своим. Мы можем исчезнуть, но идеи наши должны жить.
Все молчали, да и что они могли сказать? Лишь вытянулись в струнку, отдавая честь тому, за кого готовы были умереть. В последний раз, отдавая ему честь.

* * *

- Подсудимый Эйдем, вы признаёте себя виновным?
- Нет.
- Вы смеете отрицать свою вину? После того, что совершили?
- А что я совершил?
- Гражданская война, миллионы жертв, экономики многих миров отброшены в нищету и варварство, это, по-вашему, ничего? Вы совсем лишились совести?
- Совести?! Нет, господин судья, моя совесть при мне. И именно она говорит мне, что жить так дальше нельзя. Посмотрите, до чего вы довели Федерацию. Во что превратили молодёжь. В сытое жиреющее стадо, с отмирающей душой. Никто больше не смотрит в небо, понимаете никто! Никого не приводит в восторг безбрежность вселенной. Им это просто неинтересно. Жрать и получать удовольствия, вот приоритеты нашей цивилизации, к которым привело её это ваше процветание. Я дал им борьбу, влил новую кровь в эти дряхлые вены.
- Вы уничтожали целые миры! Населённые невинными жизнями!
- А что ждало эти жизни в будущем? Вы знаете, что главная мечта нашей молодёжи это получить новую модель мнемокома? Не потому что старая плоха, просто потому что эта модель новая. Потреблять и развлекаться, причём как можно больше, вот что вы вложили в их головы. И им стали не нужны звёзды. Не нужен космос. Их не манят тайны, им не интересно преодолевать себя, подвергая свою жизнь опасности. Они перестают бороться, они даже думать перестают. Зачем думать, если достаточно открыть рот и всё желаемое само туда свалится? И эта деградация, по-вашему, и есть жизнь? Этой жизни я их лишил? Жизни, где главный подвиг это похвастаться перед друзьями новым мнемокомом? Да будьте вы прокляты с такой жизнью!
- Мы достигли вершин развития. Мы дали обществу стабильность и процветание.
- Вы дали ему гниющий покой болота. А затем убедили всех, что это и есть вершина развития. Что больше стремиться некуда. Ибо, зачем куда-то стремиться, если у тебя есть всё, что можешь пожелать. Зачем что ещё, если ты и так живешь в раю. Вот в чём они сегодня уверены. Вот их идеалы.
- И поэтому вы их убивали? Чтобы они не жили в раю?
- Я их не убивал. Потому что они никогда и не жили.
- Вы чудовище, адмирал Эйдем. Самое настоящее чудовище. Кровавое и злобное. Цивилизация достигла своего пика, а вы…
- Пика! Это не цивилизация достигла пика, это вы достигли пика! Вы, жадные и ленивые пиявки сидящие на шее у этой цивилизации. Ущербные и ненужные. И вы всеми силами превращаете Федерацию в себе подобных.
- Я не желаю больше этого слушать…
- Да уж конечно. Вы много чего боитесь слушать.
- Молчать, подсудимый! Вина ваша ужасна. На вашей совести миллионы жизней, и нет этому оправдания…
- Есть! Любая жизнь теряет свою ценность, если она бесполезна для общества…
- Молчать! Жизнь бесценна, ибо это жизнь.
- Даже жизнь никчемного паразита, не имеющего будущего, да и не желающего иметь никакого будущего, кроме сытого настоящего?
- Любая жизнь бесценна. Любая. Но вам не понять этого.
- Потому что я не желаю этого понимать!
- Молчать! Мы вынесли свой приговор. Ваша вина неоспорима, и для неё нет и не может быть смягчающих обстоятельств. Такие как вы не должны находиться в современном обществе.
- Ну наконец-то вы перешли к главному. Думаете, я смерти боюсь? Боюсь вашей никчёмной казни?
- Вы не заслуживает даже смерти.
- Что?!
- Вы будете сосланы в примитивный и безлюдный мир на окраине Федерации. Ваше сознание будет помещено в примитивное тело, подверженное ранам и болезням. Лишённый всего, что вы здесь так злобно обличали, всех достижений цивилизации, вы будете добывать себе пищу с тем трудом, который давно неизвестен нашему развитому обществу. Ведь вам так не нравится нынешнее развитие, значит, вы познаёте на себе что такое жить, борясь за каждый день свого существования. Жить, не уверенный будешь ли ты жить завтра.
- Я бы расплакался, если бы мне не было так смешно…
- Молчать! Вместе с вами будет сослана ваша главная помощница, так же ответственная за множество преступлений…
- Что?! Не смейте! Я один за всё отвечаю!!!
- Молчать! Она виновна не меньше вашего, и будет наказана. Ко всему прочему, она будет лишена возможности рождать детей радостно и безопасно, как и положено всем развитым существам. Боль, страх, и даже риск для жизни будет сопутствовать каждой её попытке родить потомство. Если таковое конечно появится. И вы Эйдем будете наблюдать за её мучениями, но ничем не сможете помочь. Потому что не будет у вас всего того, что как вы заявили, превратило нашу цивилизацию в гниющее болото.
- Выродки!
- Это сделано для того, дабы вы оба осознали ценность каждой жизни, которые вы с такой лёгкостью обрывали. С этого момента вы не увидите больше звёзд, не познаете беспредельность вселенной, не почувствуете в своих руках всю мощь разума. Жизнь ваша будет недолгой и примитивной, а, умирая, вы до конца будете осознавать, что те, кому в мечтах своих вы уготовили страшную участь, живут, и будут жить ещё очень долго.
- Приобретая новые модели мнемокома, и считая, что это и есть главная радость в их бесконечной жизни?
- Молчать! Суд окончен. Да будет так.

* * *

Они стояли на каменистой равнине и, прижимаясь друг к другу, пытались сохранить хотя бы крохи тепла, безжалостно отбираемого ледяным ветром. До самого горизонта тянулась серая пустыня, накрытая неприветливым небом, и лишь иногда она скрашивалась чахлыми кустами да изломанными деревьями.
Сам этот мир, казалось, отвергал пришельцев, давая понять, что делать им тут совершенно нечего.
- Холодно – Хава дрожала – Так холодно. Я не могу согреться.
- Нужно развести костёр. Мы больше не можем регулировать температуру тела, они забрали это. Они всё у нас забрали.
- Лучше бы убили…
- Нет.
От уверенности прозвучавшей в голосе адмирала, Хава удивлённо повернула голову.
- Но…
- Они ошиблись. Придёт время и эти ублюдки поймут это. Нескоро поймут, но будет поздно. Мы ещё вернёмся, и тогда посмотрим, кто посмеётся последним
- Вернёмся? Но срок жизни этих тел невелик.
- Наши потомки, Хава, мы вернёмся в наших потомках. Я уверен, мы положим начало чему-то новому, ещё невиданному, и наши потомки пройдут весь наш путь заново. Пройдут через боль и кровь, от примитивного к высшему, постоянно карабкаясь и сражаясь с каждым, кто встанет у них на пути. И они, в отличие от тех, кто нас судил, не будут ленивыми и сытыми. Они всегда будут смотреть вверх, на отвергнувшие их предков звёзды, смотреть голодными, злыми глазами, чтобы в итоге достичь чего-то высшего, и вернуться туда, откуда нас изгнали. И тогда в том сытом раю станет очень неуютно, я гарантирую это. Потому что наши потомки будут такими же, как и мы. Всегда голодными, всегда жаждущими чего-то большего, желающими узнать, что там дальше, и они никогда не остановятся. И никто не сможет их остановить, потому что они будут способны на всё, только ради следующего шага. Наши потомки будут страшными и прекрасными, Хава, я верю в это.
Хава смотрела на жёсткое, усталое, но такое уверенное лицо своего командира и ей почему-то тоже очень захотелось поверить. Безоговорочно и навсегда. Поверить, что так всё и будет. Что даже рай содрогнётся от поступи их детей. И тогда будет совершенно неважно, что они никогда не увидят этого, запертые в несовершенных оболочках, что остаток жизни проведут они среди этой каменистой пустыни, не зная, выживут ли завтра. Если Эйдем прав, то всё неважно. Но прав ли он?
Они всегда считали своего лидера гением, всегда верили, что он видит дальше и глубже каждого из них. Что же он видит сейчас? Действительно ли эту грандиозную картину возвращения, или просто пытается ободрить Хаву, да и себя тоже? Она не знала. Но верить в слова Эйдема очень хотелось.
Потом они осторожно спускались к небольшой пещере в скальном разломе, и острые камни впивались в босые ступни, а ледяной ветер казалось ещё яростнее обжигал кожу. Но она не жаловалась. Просто шла, стиснув зубы и чувствуя твёрдую, сильную руку поддерживающую её. В какой то момент Хава взглянула на своего спутника и увидела, что тот улыбается.
- Что?
- Понимаешь – Эйдам хихикнул – Я вот сейчас подумал, а ведь наши потомки никогда не будут мечтать о такой ерунде как новая модель мнемокома…

Утро не наступило

Когда человеку исполняется шестнадцать, мало кто осознаёт, что он уже взрослый. Кажется, ничего не поменялось, детские мысли и переживания всё ещё с тобой, но что-то нависающее над душой, давящее на тебя, уже не даёт покоя, словно ждёт своего часа, чтобы продемонстрировать все прелести взрослой жизни в самый неподходящий момент.
Не стану скрывать, я никогда всерьёз не задумывался о собственной жизни, но кто в этом возрасте о таком думает? Нет, меня, конечно, иногда беспокоили те или иные решения отца, принимаемые относительно моей судьбы, но это были лишь мимолётные беспокойства, которые я всегда старался поскорее от себя отогнать.
Я не помню своей матери, говорят, она умерла от чахотки сразу после моего рождения, но, по словам Луизы, смерть эта очень сильно повлияла на нашего отца. Правда, я признаться не очень представляю себе отца другим, нежели теперь. Говорят, он был молодым, подающим надежды художником, а Луиза даже вспоминала, что отец часто смеялся. Возможно. Я не видел, чтобы он смеялся. Никогда. Наверное, он так и не смог пережить потерю, что и сформировало всю ту атмосферу, в которой прошло моё детство.
Оставшись с двумя детьми, отец так и не женился во второй раз, хотя вполне мог себе это позволить, ведь в юности он унаследовал неплохие деньги. Думаю, он искал уединения, и видеть рядом с собой другую женщину было для отца лишним напоминанием о жене. Напоминанием, которого он страшился. Поэтому отец и построил дом в такой глуши, где даже соседи не видят друг друга месяцами, благо в Луизиане таких мест предостаточно. Там я и вырос, в компании своей старшей сестры Луизы, пожилой негритянки Сары Долкинс, которая одна вела всю работу по дому, и глухонемого Тобиаса, рубившего нам дрова, и смотревшего за единственной лошадью.
Они не были слугами в том понимании, как это было принято в то время, скорее членами нашей странной семьи. Сара даже учила меня грамоте. В те времена встретить образованного негра было большой редкостью, но Сара в молодости несколько лет провела во Франции, где получила кое-какое образование, и теперь передавала его мне, по мере своих скромных сил, тем более что отцу было совершенно наплевать, умею ли я читать и писать. Иногда мне вообще казалось, что я для него не существую. Сара пыталась некоторым образом заменить мне мать, но ей ведь было уже за шестьдесят, и это не очень то получалось. А ещё я никогда не забуду деревьев, шумящих за окном моей комнаты.
О да, деревья. Я многие часы проводил сидя на подоконнике и глядя на них. Лес начинался совсем недалеко, футах в двухстах от нашего дома, и именно лес за окном играл в моём детстве ту самую роль, которую у других детей играют друзья и приятели. Я рассказывал ему свои детские радости и беды, делился надеждами, а иногда даже спрашивал совета. И, кажется, он даже отвечал мне, хотя, скорее всего со мной говорило лишь воображение одинокого ребёнка.
Луиза была старше на целых семь лет и не очень-то стремилась меня развлекать. Наверное, она вообще ненавидела нашу нынешнюю жизнь, а может и отца, который этой жизни способствовал, ведь сестра помнила жизнь в Новом Орлеане, мне же просто не с чем было сравнивать. Как только Луизе исполнилась семнадцать, сестра вышла замуж за небогатого землевладельца и покинула наш дом. Вот уже шесть лет я не видел её. За всё время от сестры пришло лишь одно письмо, да и то написанное её экономкой.
Отец никак не отреагировал на этот уход. Он и раньше, уделяя нам не более пары равнодушных фраз за весь день, и судьба дочери его видимо не интересовала совершенно. Иногда я видел, что руки отца заляпаны краской, а, следовательно, он работал, но никогда не показывал никому из нас свои картины.
Так прошли шесть лет. Шесть долгих лет, когда ничего в нашей жизни не менялось, единственным моим собеседником был лес за окном, а единственным событием за всю неделю являлся приезд Тома Элнорта, который по вторникам привозил нам продукты и свечи. А так же новости. Но затем всё изменилось.

* * *

В полдень Том, как обычно появился на своей грязной, скрипящей телеге, и пока Тобиас разгружал муку и солонину, он как обычно сидел на кухне и, угощаясь ржаным самогоном, рассказывал всякие небылицы. Но в этот раз Том не сообщал давным-давно устаревшие сплетни, а говорил о вещах гораздо более удивительных и серьёзных. По его словам, в округе творилось что-то странное. Люди по ночам всё чаще видели жуткие фигуры, бродящие вокруг домов, несколько лошадей в соседних поместьях наутро нашли растерзанными, и виновата в этом, видимо, стая волков, которая, судя по всему, появилась в округе.
- Волки? – Сара удивлённо посмотрела на него – Откуда здесь волки? Вроде раньше не было никогда.
- Раньше не было. Вы здесь всего ничего, а старожилы говорят, лет пятьдесят назад здесь волков тоже не было. Но волки появились, точно вам говорю, и через лес ночью теперь никто ездить не хочет.
- Они кого-то загрызли – с интересом влез я в разговор.
В нашей скучной жизни даже волки были чем-то донельзя интересным.
- Ещё как загрызли – Том хмуро посмотрел на меня – Сынишку мясника, несколько лошадей, дюжину собак. И главное, днём их никто не видел. Так что на ночь окна запирайте, как следует.
Том с кряхтением поднялся и вышел. Я хотел было расспросить Сару про волков, но она прогнала меня с кухни, и жизнь снова вернулась в свою скучную колею. Однако вечером перед ужином в столовую неожиданно вошёл отец. Обычно он ужинал у себя, и я очень удивился, увидев, как он входит, держа в руках нечто большое и плоское.
Это была картина. Отец сам залез на стул, и, забив в стену гвоздь, повесил её прямо напротив стола. Никогда раньше я не видел отцовских картин, и даже не знал, пишет ли он их сейчас, потому как входить в отцовскую комнату мне строго воспрещалось. Сара говорила, что они были очень красивы.
На картине была изображена молодая и весьма привлекательная женщина, которая стояла на лестнице, держа за руку маленькую девочку, а перед ними находилась большая собака со щенками. Краски были яркими, женщина выглядела радостной, весёлой, а щенки лохматыми и очень забавными, так что я даже удивился, как, никогда при мне не улыбнувшийся отец, смог такое написать.
И только реакция Сары оказалась какой-то непонятной. Увидев картину, он вздрогнула, и выронила полотенце, но отец лишь хмуро посмотрел на неё, и вышел.
- Что случилось? – я удивлённо смотрел на старую негритянку.
- Ничего.
Выглядела Сара очень испуганной, но как я ни старался, отвечать на мои вопросы она отказалась наотрез.
Помню, что той ночью я спал очень неспокойно. Постоянно просыпался, то ли от шума деревьев за окном, то ли ещё от чего, а один раз мне даже показалось, что мимо моих дверей кто-то прошёл, но, выглянув в тёмный коридор, я никого не увидел. Прошло несколько дней, вполне обычных и однообразных, отец больше в столовой не появлялся, а Сара всё так же отказывалась обсуждать со мной странную картину.
Отец перестал выходить из своей комнаты даже на прогулку, хотя раньше часто прохаживался по тропинке вокруг дома, да и я старался мимо его дверей лишний раз не ходить. А потом исчез Тобиас. Утром его просто не оказалось в тесной пристройке, где ночевал наш конюх. Я хорошо помню потрясённое лицо Сары, словно она не могла поверить в случившееся, но отец хмуро завил, что Тобиас, видимо, ушёл, и больше на эту тему говорить не следует.
В ту неделю к нам впервые не приехал Том Элнорт. У нас был запас провизии, и мы могли продержаться и две недели, но меня больше поразила реакция отца. Он отвечал раздражённо, а один раз даже сказал Саре не беспокоить его всякой ерундой, и убираться ко всем чертям. Это было чересчур даже для него, и впервые мною овладела странная тревога. Словно тучи сгущались над нашим унылым домом, но что именно происходит, я понять не мог.
В одну из следующих ночей меня снова разбудили голоса. На этот раз я был уверен, что мне не почудилось, кто-то громко разговаривал, причём настолько громко, что слышно было даже в моей комнате. В коридоре было темно, и лишь пара окошек под потолком слабо рассеивали тьму белесым лунным светом, но я ведь я знал здесь каждую доску, и мог обойти весь дом с закрытыми глазами. Я осторожно двинулся на шум, и, наконец, понял, что он доносится из отцовской комнаты. Стена здесь имела глубокую нишу, предназначенную для вазы с цветами, которых у нас никогда не было, и, вжавшись в эту нишу, я прислушался.
- Господин, вы должны это прекратить! – в говорившем я узнал Сару.
- Что?! Хватит нести эту чушь!
Голос отца буквально срывался от ярости, и я невольно вздрогнул, никогда я не слышал я от него таких интонаций.
- Господин, так нельзя! Всё это время я молчала, но у вас сын! Подумайте, господин. Бог не прощает подобного!
- Разве не ты предложила мне это?
- Я ошибалась, господин. Я страшно ошибалась. Бог покарает меня за это, но вы должны прекратить. Ради вашего сына.
- Я сказал, хватит! Убирайся! Если тебе что-то не нравится, можешь уходить. Я никого не держу.
- Господин, не губите себя…
- Я сказал, убирайся к чёрту!!!
Хлопнула дверь, и в коридор со свечой вышла Сара. Меня, стоящего в темноте, она не заметила, но даже в тусклом свете свечи я увидел, как тяжело, опустив плечи, идёт эта старая женщина. Когда Сара ушла, я некоторое время затаив дыхание, стоял неподвижно. Нужно было развернуться и идти в свою комнату, но полоска света из-под двери отцовского кабинета каким то образом удерживала меня. Хотелось подойти и прислушаться, услышать, чем занимается отец, и я почти решился на это, как вдруг странный шорох заставил меня окаменеть.
Кто-то мягко шёл по коридору со стороны холла, причём шел, не зажигая свечи. Луна за небольшим окошком света почти не давала, и потому приближающегося человека я видел лишь как некое тёмное пятно на фоне общей тьмы.
Самым страшным для меня было не то, что темнота не позволяла разглядеть человека, а то, что этого человека здесь просто не могло быть. После исчезновения Тобиаса нас в доме было всего трое, я, отец, и Сара, но это были не шаги старой негритянки, с её одышливой походкой, ни даже стук старых башмаков Тобиаса, который всегда ходит тяжело, громко топая и шаркая по полу. В доме просто не могло больше никого быть, но, тем не менее, я слышал эти мягкие, приближающиеся шаги, и уже с трудом сдерживался. Ужас был таким, что неожиданно захотелось завыть, и броситься отсюда сломя голову.
Шаги стихли, кода тёмное пятно остановилось у двери отцовской комнаты. Затем послышались лёгкие скребущие звуки. Словно енот царапал дверь.
- Открой. Пожалуйста. Холодно. Очень холодно.
Могу сказать точно, факт, что в тот момент я не обмочился от ужаса, наполняет меня непонятной гордостью даже сейчас. И, казалось бы, голос оказался очень даже приятным, и, судя по всему, принадлежал женщине, но уже то, что этой женщине в нашем доме совершенно неоткуда было взяться, вызывало тот ужас, который сжал меня.
Я бы не удивился, если бы гостья приехала днём, у нас были свободные комнаты, и мы могли принять гостей, но днём никто не приезжал. И вечером не приезжал. И даже ночью не приезжал, я непременно бы услышал скрип и ржание, а в отсутствие Тобиаса мне пришлось бы заботиться о лошадях, но к нам вообще, вот уже полторы недели никто не заглядывал.
- Открой. Пусти. Холодно.
Женский голос продолжал тихо бубнить, и дверь кабинета распахнулась, создав на противоположной стене квадрат света. На пороге стоял отец, со свечой. Лицо у него было возбуждённое, даже лихорадочное, чего за отцом я никогда не замечал, губы его дёргались, рука со свечой дрожала крупной дрожью, отчего тени на стенах метались и плясали, а перед ним… От удивления, я даже позабыл про страх. Перед отцом стояла женщина в красивом платье.
На мгновение всё было передо мной как на ладони, я видел каждую черточку, каждый изгиб красивого лица странной гостьи, а затем женщина шагнула в комнату, и дверь захлопнулась.
Дальше стоять там я уже не смог. Ноги, словно сами сорвались с места, и я даже не помню, как добрался до своей комнаты. Всё что я смог дальше это сидеть перед горящей свечой и дрожать. Потому, что не мог заставить себя погасить свет. Просто не мог.
Я узнал ночную гостью, и было бы странным, если бы я не узнал её. Вот уже неделю я каждый день видел эту женщину за завтраком, обедом и ужином. На картине висящей в столовой.

* * *

Наутро Сара не вышла к завтраку. Я сидел в пустой пыльной столовой, как сидел здесь каждое утро, но старой негритянки не было. А ведь она всегда просыпалась гораздо раньше, чтобы приготовить завтрак мне, отцу и Тобиасу, но сегодня я был здесь один, и с каждой минутой мне становилось всё более страшно. Стены словно давили, тишина в доме заставляла сжиматься, а на картину я вообще старался не смотреть. Ни скрипа, ни движения. Только я, словно бы единственный оставшийся в мире человек.
Наконец я не выдержал и почти бегом отправился в комнату Сары. Может, она заболела? Дверь был заперта, и я постучал:
- Сара.
Ответом мне была лишь тишина.
- Сара – уже громче позвал я, но ответа всё равно не было.
Я растерянно озирался. Что делать? Я волновался за старую негритянку, ведь если подумать, никого ближе Сары у меня в жизни не было. Я действительно воспринимал её как мать, поэтому это молчание за дверью разворошило в моей душе самые неприятные предчувствия.
Наконец, решившись, я направился к отцу. После ночных событий мне очень этого не хотелось, но я просто не знал, что делать дальше. Комната отца тоже была запертой. Я постучал:
- Кто там? – его раздражённый голос заставил меня вздрогнуть.
- Отец, Сара не выходит из своей комнаты.
- И что?
- Я… - я запнулся – Что мне делать?
- Уходи.
- Что? – я поначалу не понял.
- Я сказал, уходи. Не мешай мне. Я не знаю где Сара.
Я растерянно стоял перед запертой дверью, но отец больше не сказал ни слова и я ушёл. Ещё некоторое время я бесцельно бродил по дому, сидел в своей комнате, и, наконец, найдя в сарае топор которым Тобиас колол дрова, направился к комнате Сары. Нужно было что-то делать, и ничего иного в тот момент я придумать не смог.
Замок поддался не сразу, но, наконец, я сумел выломать его, и дверь распахнулась. В комнате было пусто. Кровать оказалась заправленной, словно на ней никто в эту ночь не спал, свечу тоже не зажигали. Сары не было.

* * *

Я не смог спать в ту ночь. А кто бы смог? Я сидел перед зажжённой свечой и молился. Раньше молитву я воспринимал лишь как рутинную обязанность, но теперь я просто не знал, что ещё мне делать. Лес за окном шумел, как мне казалось необычно, по другому. Обычно шум деревьев меня успокаивал, но теперь было в нём что-то особенно зловещее, и, прислушиваясь к этому шуму, я не сразу заметил другой звук. Кто-то звал меня.
- Тедди.
Я с удивлением завертел головой.
- Тедди. Тедди.
Звук шёл из коридора. Темнота и слабый огонек свечи придавали этому странному зову нечто потустороннее, поначалу я даже зажал уши руками. Но затем решился. Со свечой я вышел в коридор. Зов не прекратился. Тихий и какой-то тоскливый. Словно стон. Кто-то явно звал меня, и звук шёл оттуда, где находилась комната отца.
Дверь была приоткрыта, но я некоторое время стоял в нерешительности. Ведь я никогда сюда не входил, страх перед отцом был сильнее любопытства. Наконец я толкнул дверь. На первый взгляд в комнате царил сущий беспорядок, вещи валялись на полу, кувшин с водой был перевёрнут и под столом растеклась лужа, но я ведь понятия не имел, как обычно выглядит комната отца. Может и так.
Отец лежал на полу, раскинув руки. Я замер.
- Тедди…
Я поначалу даже не понял, что это произнёс он. Голос был сиплый, слабый и казалось, отец выдавливает слова через силу.
- Теодор…
Голос его был так слаб, что я невольно сделал шаг вперёд и наклонился.
- Отец, что с тобой?
- Прости, Теодор… - его грудь вдруг заходила ходуном, тело сотряс приступ сильного кашля, но вскоре он снова, даже не произнёс, прохрипел:
- Прости меня. Я этого не желал. Совсем не желал. Совсем…
Он закашлялся и я, оглянувшись, заметил на тумбочке стакан с водой. Пришлось приподнять отцу голову, чтобы он смог сделать несколько глотков.
- Я лишь хотел её вернуть – голос отца окреп – Вернуть Катарину. Мою Катарину. Я думал, что… смогу. Я был так рад, когда получилось…
Я молчал. Не потому, что у меня не было вопросов, просто я мало что понимал.
- Но я ошибся. Это не она. Твоя мать была доброй женщиной, а это… Это не может быть она.
- Моя мать?
И тут я словно прозрел. Я понял, кого мне напоминала девочка на картине. Луиза. Значит держащая её за руку женщина, это моя мать? Я ведь даже не знал, как она выглядит.
- Отец – мои губы дрожали – Та женщина. На картине.
- Нет! – он с неожиданной яростью дёрнулся, но снова без сил растянулся на полу – Не дай ей себя обмануть. Как она обманула меня. Это не она. Это… нечто другое. Слушай меня… Слушай, потому что мне немного осталось, и тебе придётся сделать всё… самому. Сара подсказала мне путь. Её чёртовы друзья… они могли многое. Я потратил на это десять лет. На эту картину. Она сказала, что это сработает… Что так уже делали… И я решился.
- Решился?
- Не спрашивай. Даже не думай об этом! Я написал эту картину. Ты даже не представляешь, чего мне это стоило. Но когда всё получилось, и в ту волшебную ночь Катарина пришла ко мне… Вернулась ко мне… Живая… Я был словно в бреду, от счастья. Я ошибался. Я не понял… Она сказала, что не может быть здесь долго. Сказала, что я должен дать ей жизнь. Чужую жизнь. Иначе она уйдёт. А я так не хотел, чтобы она уходила. И тогда я убил Тобиаса.
- Что?!
- Я всего лишь хотел, чтобы моя жена была со мной. Только этого. Я ведь так её люблю… Прости Теодор. Прости.
Неожиданно по его впалым щекам потекли слёзы.
- А потом она сказал, что этого мало. Что нужно ещё. И я дал ей Сару. Я не смог устоять. Не смог. Ведь я так люблю мою Катарину. Я не хочу потерять её снова… Не хочу… Тела я сбросил в старый колодец за домом. Может когда-нибудь, Бог простит меня… Я думал это всё. Думал достаточно. Но этой ночью, она сказала, что ей нужен ты.
Я в ужасе уставился на отца.
- Я не смог. Просто не смог. Не такой ценой… Я понял… Это не она, Теодор. Это не моя Катарина… Нечто приняло её образ… Она бы никогда не попросила такого. Она ведь так радовалась твоему рождению. Никогда, слышишь. Она бы не… Это не она!!! – отец снова яростно рванулся - Теперь я понимаю… Многое понимаю…
Он вдруг напрягся и тяжело задышал:
- Слушай… Сожги… Тедди… Огонь…
Тело отца забилось в резких конвульсиях, словно его ломало и выворачивало изнутри, и я попятился. Так и стоял у стены, пока он не затих. Но даже тогда не сразу я понял, что отец мертв. А когда понял, бросился не в свою комнату, а на конюшню. Единственной моей мыслью тогда было «Нужно кого-то позвать», ведь я теперь совсем один в этом доме. Или не один, но это было ещё хуже. И неважно, что на дворе ночь, я был готов нестись через лес даже во тьме, только бы оказаться подальше от этого ставшего таким страшным дома.
Наша единственная лошадь лежала в стойле, и даже в тусклом свете свечи я видел, что бока её не двигаются. А на шее протянулась широкая рваная рана.

* * *

Первое что я сделал, вернувшись в свою комнату, это заперся на ключ. Глупо, наверное, ведь нужно было что-то предпринимать, но я просто заперся в комнате. Так и сидел, забившись в угол, не замечая времени. Весь следующий день, до самого вечера, не чувствуя ни голода, ни усталости. Я словно оцепенел.
Когда, наконец, я пришёл в себя, то обнаружил, что уже поздний вечер, в комнате темно, а я очень хочу есть. Что делать дальше? Нужно было как-то добраться до соседей, но без лошади я не успею, а значит, придётся заночевать в лесу. Вспомнились странные волки, о которых говорил Том Элнорт, вспомнилась рана на лошадином горле.
А ещё я вспомнил слова отца. Он ведь говорил, что нужно сжечь картину. Не знаю, правду ли он мне рассказал, или всё это бред умирающего, но я был готов на что угодно, толь ко бы не повстречать снова ту женщину с картины. Женщину с обликом моей матери.
Я зажёг свечу и направился в гостиную. Сжечь. Легко сказать. Но как? Печь на кухне не горит, а в руках у меня лишь свеча. Я просто стоял и смотрел на картину, смотрел на женщину, на девочку, на смешную собаку, и не сразу понял, что что-то изменилось. Всё на картине словно приобрело другие оттенки. Щенки не казались больше такими смешными и весёлыми, девочка словно отворачивала от меня заплаканное лицо, а женщина… Женщина наоборот смотрела на меня. Смотрела пристально, внимательно. И как-то властно, словно была уверена, что никуда я не денусь.
Я не сжёг картину. Я испугался. Изображение менялось все сильнее, буквально на глазах становилось совсем уж зловещим, лестница покрылась пылью и трещинами, на белом платье девочки проступили бурые, неприятные пятна, даже глаза нарисованной собаки приобрели жуткий красноватый отблеск, и ужас, овладевший мною, сам понёс меня обратно в комнату. Повернув ключ, я, дрожа, прижался к двери спиной и замер. Замер, потому что услышал за дверью шаги. Мягкие и осторожные. Дрожа всем телом, я попятился.
- Открой. Холодно. Очень холодно. Впусти.
Что-то скреблось в мою дверь, а женский голос всё повторял:
- Открой, Тедди. Холодно. Так холодно. Впусти меня, Тедди.
Я зажал уши. Свеча потухла, и не осталось ничего, кроме этого скребущегося звука и мягкого женского голоса за дверью.

* * *
Утро не наступило. Не знаю как, не знаю почему, но за окном по-прежнему ночь, хотя я уже довольно давно в комнате. Возможно, я просто обезумел, и это лишь мой бред, но утро не наступило. Не наступило.
А за дверью по-прежнему она. Скребётся, просит, повторяет моё имя. Я не могу больше. Просто не могу. Сейчас я допишу эти строки в своей старенькой, потрёпанной тетради, в которой ещё много лет назад под руководством Сары выводил свои первые каракули, и поверну ключ. Я должен это сделать. Просто должен. Потому что больше не могу.
Быть может, она не причинит мне вреда, ведь она же всё-таки моя мать. Не знаю. Не знаю. Не знаю. Не…

Здесь - только рассказы Хунвейбина, обсуждение, голосование в теме опроса. Тау

Шанс для обречённых

Согласно последним данным МВД Украины, процент пропавших без вести бездомных детей вновь вырос в геометрической прогрессии. Пресс-секретарь МВД заявил, что предпринимаются все меры по расследованию этого дела. Но общественность задаёт себе вопрос: с кем мы имеем дело? С группой маньяков, очередной сектой или преступной группировкой, продающей детей на органы? И не коснётся ли это детей из вполне благополучных семей? Как заявила премьер-министр ….

- Всё плохо, – это заявление Пиявка сделала с таким видом, как будто знала, кто в этом виноват.
Никто не ответил. Привыкли. Пиявка всегда была такой. Лемур почесал голову, Солдат зевнул. И всё.
- Меня тут будут хоть немного слушать?
Как же, жди. Слушать Пиявку - это вам не в носу ковыряться. На это нужно много того, чего тут называют «терпением». Некогда нам слушать. Отдыхаем мы. Наконец Иудей, кряхтя, поднялся. Засидел, видно, ноги Иудей-то. Сейчас говорить станет. Ведь станет, обязательно. Лемур хмуро уставился на кряхтящего Иудея. Ну говори, говори. А нам-то что? Мы своё дело знаем. Нам твоя говорильня, что блохе растущая инфляция. Никак не интересно.
- Нужна консолидация усилий, – важно заявил Иудей.
Солдат снова зевнул. Ему эта консолидация была никак не нужна. Ну совсем не нужна. Лемур пожал плечами:
- Это как?
- Очень просто, – Иудей глубокомысленно посмотрел на него, и Лемуру сразу стало понятно: всё как раз очень непросто. – Сейчас мы работаем поодиночке. А нужно вместе.
- Вместе не получится, – подала голос молчавшая до этого Яшма. – Вместе нас быстро поймают.
Лемуру Яшма нравилась. Хорошая она. И умная. Страсть, какая умная.
- Поймают, если будем продолжать следовать Правилам.
Все приумолкли. Вона куда клонит Иудей. Вона на что замахнулся.
- Поймите, – разгорячился Иудей. – У нас есть цель. Почему же мы должны постоянно прятаться? Тем более, от местных.
- Нас отзовут, – подал голос Солдат.
- Да? И кого же направят? – ехидно поддела его Пиявка.
Ага, значит нравится Пиявке идея-то. Нравится показать свою силу. Лемур порылся в кармане и, достав бублик, принялся его грызть. А Иудей-то, как завёлся, не остановить. Сейчас голосование начнёт. Интересно, как Яшма проголосует? Он, Лемур, конечно, будет против, а вот Яшма и Солдат - непонятно.
- Нужно проголосовать, – подытожил Иудей.
- Я за, – тут же вклинилась Пиявка.
- Я против, – пробурчал Лемур.
- Против, – это Солдат.
- Я за, – тихо произнесла Яшма.
Лемур удивлённо на неё уставился. Вот тебе и раз.
- Значит, принято, – заулыбался Иудей. – Значит, завтра всё будет по-другому.
Лемур ничего не сказал. Солдат тоже. Солдат вообще редко говорил.

***.

Следователь по особо важным делам Денис Николаевич Матвеев не скрывал своей радости. Ну наконец-то. Столько гонялись за этой неуловимой бандой, крадущей бездомных детей, и наконец - первая зацепка. Хоть и странная она, эта зацепка, но всё же хоть какая-то.
Эти похищения начались более двух лет назад. В их городе. В целом, Денис подозревал, что началось всё намного раньше, но подтвердить этого не мог. Первые полгода никто вообще этого не замечал - ну кому, скажите, интересна судьба малолетних бродяг? И только когда счёт перевалил за тысячу, милицейское начальство спохватилось. И, как обычно, «спустило руководящее указание».
Однако полтора года следствия не дали НИЧЕГО. И только теперь, только после стольких усилий Денис знает, что перед похищением с исчезнувшими детьми подолгу разговаривали одни и те же личности. Странно, что личностями этими были тоже дети, но Матвеев имел версию о секте, использующей детей в качестве наводчиков, и версию свою активно отрабатывал, а значит, детишек этих следовало брать. Чем он вот сейчас и займётся. Хотя сначала пускай этим спецназ займётся, а то мало ли - дети могут быть и вместе с их хозяевами. Но присутствовать при операции никак не помешает. А то эти спецназовцы ему наловят. Такого наловят - год потом придётся отчёты с оправданиями строчить.
Через полчаса Матвеев уже беседовал с командиром спецназа на предмет «кого тут вязать нужно». Первое впечатление оправдывало все ожидания. Этакий держиморда. Этот всех повяжет. Хоть бы не напортачил, а то он не повяжет - так перестреляет, и это будет хуже всего, потому что допрашивать трупы Денис не умел. Узнав, что взять нужно всего лишь нескольких детей лет семи-восьми, держиморда заметно расстроился. Ничего, перетерпишь, думал Матвеев. Хватит на твой век ещё уголовничков.
Согласно сведениям наблюдателей, детишки собрались в большом старом гараже, причём было их там человек тридцать. Все, судя по всему, бродяги со стажем. И среди них те самые, четверо или пятеро, которых видели в каждом из случаев. Вот они-то нам и нужны. Но так как отличить их дюжим спецназовцам вряд ли получится, пускай уж берут всех. Там разберёмся.
Спецназ ввалился в старый гараж очень дружно и, на взгляд Дениса, чересчур уж весело. Так вваливаются в кабак, а не в старый гараж. Ну да ладно, они профи, им виднее, как в гаражи вламываться. Матвеев вбежал следом и сразу увидел детей. Они плотной группкой окружили нечто, похожее на импровизированную трибуну, сделанную из старого ящика; на трибуне гордо возвышалась девчонка лет восьми, с ярко-рыжими волосами, завязанными в целую копну хвостиков. Прямо-таки дикобраз, а не ребёнок. Девчонка не просто гордо возвышалась, она что-то говорила, активно жестикулируя. «Митинг у них тут, что ли? - мелькнула у Дениса мысль.- Что это ещё за Троцкий с хвостиками»?
Бойцы спецназа, видя «вероятного противника», не очень-то напрягались. Кто-то оперся на стену и закурил, кто-то обсуждал с приятелем нечто, судя по всему, гораздо более важное и интересное, чем стайка оборванцев перед ними.
- Всем оставаться на местах! – громко произнёс Матвеев и почувствовал, как глупо эта фраза прозвучала перед группой грязных, оборванных детей, которые, сгрудившись, молча смотрели на него.
Не разбегались, не пытались удрать, а просто стояли и смотрели. А потом девчонка с хвостиками что-то произнесла, и из группы детей вышел худенький мальчик в сером плаще и с абсолютно седыми волосами. Не светлыми, а именно седыми, это Матвеев понял сразу. Никогда он не видел раньше седых детей, но чувствовал: что-то в этом мальчишке было неправильное. Мальчик подошел ближе, печально посмотрел на возвышающихся над ними громил - и вдруг принялся страшно избивать этих самых громил. Голыми руками. У Дениса буквально глаза на лоб полезли, когда от ударов ребёнка дюжие спецназовцы в бронежилетах, пролетая метра два, впечатывались в стены.
Матвееву повезло. Стоял он в сторонке, и худенький мальчик только один раз, словно походя, ударил его. Денису показалось, что внутри разорвалась бомба, а в глазах заплясали разноцветные сполохи.
Неожиданно старый облупленный шкаф, в котором, судя по всему, раньше хранили инструменты, открылся, и оттуда вышел ещё один ребёнок. Этот был упитанным и черноволосым. Он призывно махнул рукой, и дети стали по одному входить в этот шкаф. Входить - и не выходить обратно. Матвеев, скрючившись, лежал на полу и, пытаясь протолкнуть в лёгкие хоть немного воздуха, наблюдал эту, с его точки зрения, гротескную картину. А когда последний из детей вошёл в шкаф, то следователь смог-таки поднять себя на ноги и страшным рывком швырнуть своё непослушное тело вслед за ними. Зачем, он и сам не понимал.

***


Свет резанул по глазам. Потом пришло ощущение грязного бетонного пола, в который упирался носом Матвеев. Это ему не понравилось. Никому не понравится упираться носом в грязный бетонный пол. Поэтому следователь постарался поднять себя из положения «лёжа» - и понял, что лучше бы он оставался лежать.
Они все были тут. Все пятеро. И рыжая девчонка с хвостиками. И седой мальчик, который как раз медленно приближался к нему. И черноволосый толстячок. В стороне стояли ещё двое: светловолосый пацан, непослушные вихры которого торчали в разные стороны, словно никогда голова его не знала расчёски, и худенькая бледная девочка с длинными пепельными волосами и печальными зелёными глазами.
А седой все так же неспешно приближался, и Матвеев понял, что это к нему приближается смерть. Стало так страшно, что дальнейшего поступка он потом никогда не стыдился. Он рванул из кобуры пистолет. Против ребёнка.
- Стоять!!! – кажется, его голос сорвался на фальцет, но Матвееву было всё равно.
Вихрастый мальчик возник перед ним словно из пустоты. Вроде бы только что он был рядом с печальной девочкой, а вот он уже стоит перед Матвеевым, странно скопировав его позу. И Денис почувствовал, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Его собственное тело не отзывалось, словно плюнуло, наконец, на своего хозяина и объявило ему бойкот. А стоящий перед ним ребёнок стал медленно поднимать правую руку. И правая рука Матвеева поползла вверх синхронно.
«Он мной управляет! Управляет!» - только одна эта паническая мысль билась в голове Матвеева. Так не бывает. Этого быть не может. Между тем ребёнок поднёс руку к виску, и повторяющий его движения Матвеев осознал, что стоит, направив свой пистолет себе в голову. И понял, что сейчас произойдёт. Ведь непременно произойдёт, ибо в глазах ребёнка был холод. Ни восторга, ни радости, ни так свойственного детям жестокого любопытства, а полное равнодушие.
- Хватит! – звонко крикнула печальная девочка.
И воздух вдруг стал плотным и вязким, словно кисель, а вихрастый мальчишка резко отпрыгнул от Матвеева. Следователь почувствовал, что свободен. И пока ещё жив. Но пистолет он на всякий случай выронил. Они показали, на что способны, и второй раз искушать судьбу Матвеев не желал.
- Вы зря сюда пришли, уважаемый, – вперёд вышел толстый мальчик. – Вы совершенно зря сюда пришли.
- Кто вы? Что происходит? Где дети? – выдавил из себя Денис.
- Дети? Детей здесь нет. Разве вы не видите? Никаких детей.
- Я видел…
- Что вы видели? - резко оборвал его толстый мальчик. – Вы ничего не видели. Но при этом ворвались сюда, пистолетом размахиваете. Зачем вы размахивали пистолетом? Нельзя здесь размахивать пистолетом. Это недопустимо. Вы же можете кого-нибудь убить.
Рыжеволосая девчонка хмыкнула.
- Я видел, – осознав, что убивать его пока не собираются, Матвеев стал обретать уверенность, – что вы увели куда-то около тридцати бездомных детей. Куда вы их увели?
- Мы их увели? Не думаю. Никуда мы их не уводили.
- Но…
- Они сами ушли.
- Куда ушли?
- На войну, – спокойно произнёс толстяк.
Матвееву сначала показалось, что он ослышался:
- Куда?!
- На войну.
- На какую ещё войну? Да кто вы вообще такие?
- Мы? Мда. Как бы вам объяснить? Пожалуй, вы можете называть нас пришельцами с другой планеты. Ну, по крайней мере, что-то вроде того. Кстати, вы верите в пришельцев с других планет? Сейчас вот многие верят.
Матвеев уставился на него. И ведь поверил. Поверил, ибо если не так, то всё было неправильно. Всё, что тут происходило. А если так, то очень даже правильно. И объяснимо. И, значит, Матвеев не сошел с ума. А это, как ни крути, момент положительный.
- Что это значит? Что значит «ушли на войну»?
- То и значит. У нас, понимаете ли, война идёт. А из вас получаются хорошие солдаты. Только обучить нужно. Лучше всего с детства. Это очень хорошо, если с детства. И будут солдаты.
- Но как же… Но это…. Это же ДЕТИ!!! Так нельзя. Нельзя так.
- Нельзя? – толстяк удивлённо поднял брови. – Это почему же нельзя?
- Это несправедливо! – вдруг выкрикнул Денис. – Вы... вы лишаете детей их будущего! Вы лишаете нас нашего будущего. Почему наши дети должны воевать за вас?
- Несправедливо? – толстый мальчик с презрением посмотрел на него. – Видимо, справедливей будет, когда они замерзают в подворотнях и умирают от болезней в грязных подвалах. Будущее? Ваше будущее? Хреновое же у вас будущее.
Казалось, толстый мальчик на него разозлился, и это напомнило Денису, что эти псевдодети могут легко разорвать его на части в любой момент. Тогда он спросил примирительно:
- Как вас зовут?
- Это важно?
- Ну, должен же я вас как-то называть.
- Называйте... ну, скажем, Иудей.
- Хм, – кличка эта Матвеева удивила. – Ну ладно. Но поймите, Иудей, это ведь всё равно дико: прибыть на чужую планету и забирать оттуда детей на войну, в которой вы сами, видимо, участвовать не хотите.
- Скорее, не можем. У нас, знаете ли, редко рождаются собственные дети. Плата за очень долгую жизнь. И каждый представитель нашего вида ценен неимоверно.
- А нашего, значит, не ценен? – снова закипая, спросил Денис.
- Значит, не ценен, - Иудей спокойно пожал плечами.
- Всё дело в том, – неожиданно вышла вперед рыжеволосая девчонка с хвостиками, - что вы путаете свои нравственные принципы и наши, наделяя нас вашим представлением о морали.
Девчонка приняла позу заправского университетского лектора, заложив одну руку за спину, а второй продолжая жестикулировать, прохаживаясь перед Денисом.
- А это в корне неверно. Но даже так вы натыкаетесь на вечный нравственный барьер вашего вида. Вы страстно желаете поделить мир на чёрное и белое, и каждый раз, натыкаясь на серое, твердите, что это несправедливо.
- Пиявка, заткнись, а? – проворчал вихрастый мальчик, который едва не убил Дениса.
Но рыжая девчонка, казалось, его не заметила.
- И вот сейчас, рассматривая текущую ситуацию, вы снова делите всё исключительно на чёрное и белое. Детей нельзя отправлять на войну. Это несправедливо. Но по отношению к кому? К детям? Ведь если задуматься, все они уже обречены. Они выброшены вашим обществом на обочину жизни, и у них нет нормального будущего. И не будут ли наши действия своеобразным предоставлением этим детям второго шанса? Шанса для обречённых. Да, многие из них погибнут. Но не все. Выжившие проживут опасную, но интересную жизнь. Они станут кем-то большим, чем просто полуголодными и вечно пьяными бродягами на улицах. Они не первые, и они не будут последними, но прекрати мы сейчас свою деятельность - разве не лишим мы этого самого шанса всех остальных, кто замерзает на улицах ваших городов? Однако, даже осознавая это в глубине души, вы всё равно не можете переступить свой нравственный барьер, который, словно стена, отделяет вас от осознания того, что….
- Ладно, Пиявка. Действительно достаточно, – прервал эту речь Иудей. – Нам, между прочим, пора.
- А что с ним? – вдруг подал голос всё время молчавший седой.
Он, казалось, не слушал их беседы и, присев у стены, просто дремал. И вновь Матвеев осознал, что им придётся решать его судьбу. Все молча смотрели на него. Иудей - несколько изучающе. Вихрастый - хмуро. Длинноволосая девочка - печально. Пиявка - насмешливо. А седой - совершенно равнодушно.
- Скажите, – вдруг прервал молчание Иудей. – Если мы оставим вам жизнь, вы станете нам помогать? Только не торопитесь, отвечайте честно.
Матвеев сглотнул. И покачал головой.
- Нет. Пока ещё нет. Я должен подумать. Должен принять.
Пиявка хмыкнула. Иудей печально улыбнулся, и Денис вдруг понял, что у этого ребёнка глаза старика. Очень мудрого и всё повидавшего старика.
- Хорошо, – сказал Иудей. – Мы оставим вам жизнь. Думайте. Не пытайтесь больше нам мешать, или нам всё-таки придётся вас убить.
- А если он поднимет шум? – с сомнением спросила Пиявка.
- Ему не поверят, – вдруг тихо произнесла длинноволосая девочка с печальными глазами. – Они здесь редко друг другу верят.
- В крайнем случае, упекут в дурдом, – радостно усмехнулась Пиявка, словно эта идея ей страсть как понравилась.
- Всё, нам пора.
Иудей подошёл к стене и коснулся её рукой. Стена вдруг пошла рябью и стала похожа на поверхность воды. Последний раз посмотрев на Дениса, Иудей вошёл в эту ставшую жидкой стену. За ним отправились Пиявка и печальная девочка. Потом Седой. А вихрастый, остановившись на мгновение, вдруг озорно подмигнул Матвееву и помахал рукой, разом став похож на обыкновенного земного мальчишку. И вошёл в стену. А Денис молча стоял и думал. У него теперь появилась масса причин, чтобы подумать.

***

Лемур сам не понимал, зачем помахал этому человеку, перед тем как войти в Тоннель. Впереди маячила унылая спина Солдата, а Лемур вдруг понял, что будет рад, если судьба снова сведёт его с этим ментом. По крайней мере, это будет забавно. И это очень хорошо, что Яшма не дала ему прикончить этого парня. Яшма ведь умная. Очень умная.

… за то, что послушался ты гласа Моего

Всадник въехал в Стенвиль, когда солнце клонилось к закату. Никто не обратил внимания на незнакомца, что было довольно странным: в небольшом селении новое лицо должно вызывать вполне понятный интерес. Человек проехал по единственной улице, поглядывая по сторонам, потом остановил коня у самого большого дома.
Мрачноватый двухэтажный особняк выглядел здесь самым богатым и явно должен был принадлежать человеку уважаемому, возможно.ю даже местному старейшине. Остальные дома, по сути, были фермами, а напротив дома располагался большой амбар. Других строений в Стенвиле не было - кроме церкви, конечно; и хотя городок и не производил впечатления богатого, но, судя по всему, и не бедствовал.
Пару раз мимо проехали повозки, груженые дровами. Возницы искоса поглядывали на приезжего, однако заводить разговор не желали. Затем прошли две женщины. Они вежливо склонили головы, но тоже не произнесли ни слова.
- Я могу вам помочь?
Человек оглянулся. В дверях стоял полный седовласый мужчина лет пятидесяти и, щурясь, смотрел на него.
- Я ищу пастора.
- Ну, тогда вы его нашли. Я преподобный Теодор Джойс.
Человек на лошади поспешно спрыгнул на землю и коснулся пальцами своей шляпы:
- Это просто прекрасно, преподобный. Добраться до вашего города было очень непросто. Я пастор Эндрю Вескер, и я хотел бы с вами поговорить.
- Конечно, брат Эндрю. Входите в дом. Вы как раз к ужину.
Гость заколебался;
- Но, может быть, я помешаю? И мой конь….
- Не волнуйтесь, мой сын позаботится о нём. Джеймс, ну-ка быстро.
Нескладный тощий паренёк выскочил из дома, молча схватил поводья и повёл коня в сторону конюшен.
- Проходите, брат Эндрю. Чувствуйте себя как дома.
Ужин у Джойсов изысканностью не блистал. Судя по всему, преподобный недолюбливал излишества. Каша, немного тушёной крольчатины, хлеб. Скромно, но сытно, как и должно быть на столе каждого доброго христианина.
Жена Джойса, молчаливая худая женщина с каким-то отрешённым взглядом, не проронила за ужином ни слова и ни разу не подняла на гостя глаз, однако Вескер посчитал это результатом царящей в доме строгости нравов. «Жена да убоится мужа» - здесь, похоже, этому правилу следовали.
Но пенять на недостаток гостеприимности Вескер не мог. Ему даже оказали честь, разрешив прочесть молитву, что молодому пастору весьма польстило. Ему определённо начинал нравиться здешний пастор. Как и его образ жизни. Вескер всё ждал вопросов о цели своего визита, но Джойс за ужином не спрашивал ничего - видимо, обсуждать дела за столом здесь было не принято.
После ужина преподобный пригласил гостя в свой кабинет и неожиданно предложил:
- Хотите вина, брат Эндрю?
Вескер удивлённо посмотрел на него:
- А мне показалось, вы недолюбливаете подобные вещи.
Джойс рассмеялся:
- Выпить немного мадеры перед сном не будет большим грехом.
Он наполнил бокалы и, расположившись за широким столом, произнёс:
- Я слушаю вас, брат Эндрю. Вы ведь хотели поговорить со мной.
- Да, – Вескер глубоко вздохнул. – Вы слышали о произошедшем в Сэйлеме, преподобный? Меньше года назад.
Джойс бросил на Вескера быстрый взгляд и молча кивнул. Не дождавшись ответа, Вескер продолжил:
- Руководство Пресвитерианской Церкви обеспокоено.
- Это чем же?
- Подобные случаи замечены и в других городах.
- Да ну?
- Люди боятся, преподобный. Губернатор обеспокоен.
- Да ну?
Вескер удивлённо поднял глаза на Джойса:
- Что-то не так? Вы не согласны с решением суда?
- Как я могу быть не согласен? Колдовство - это преступление. Таков закон. Просто… – Джойс замолчал.
- Просто?
- Просто обвинения в колдовстве слишком часто становятся инструментом для устранения врагов. Не делайте удивлённое лицо, брат Эндрю, я в курсе ссоры между Осборнами и Путнамами. И мне подобное решение споров совсем не нравится.
- Сара Осборн не была признана виновной…
- Ей это мало помогло. Послушайте, преподобный, к чему вы клоните? Если хотите моего мнения, мне это не нравится. Борьба с кознями Дьявола – дело, конечно, нужное, но мы не должны уподобляться папистам. И господа старейшины это прекрасно знают.
- Я являюсь одним из официальных следователей, назначенных для проверки всех поселений провинции Массачусетс на предмет колдовства и сношений с Дьяволом.
Джойс откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел на молодого пастора. Наконец он произнёс:
- Вот как? Вы прибыли к нам искать ведьм?
- Женщины наиболее подвержены влиянию Дьявола. Вы ведь знаете…
- У нас этого нет.
- Как вы можете быть уверены?
- Не могу, – Джойс пожал плечами. – Но я верю. Стенвиль - небольшое поселение, но здесь живут хорошие люди.
- Вы не позволите мне провести проверку?
- Как я могу вам не позволить? Вас ведь наверняка назначил совет старейшин и губернатор. Я прав?
- Вам это не нравится?
- У моего отца были серьёзные разногласия с бостонскими пресвитерами. Поэтому мы здесь.
- Поверьте, я лишь поговорю с людьми.
- Говорите. Я вам не запрещаю. Только хочу сразу пояснить: если вдруг я услышу свидетельства о причастности кого-либо в этом селении к колдовству, я в первую очередь проверю, кто это заявил. Уверяю вас, тщательно проверю. И если обнаружится, что у заявившего имеется с обвинённым денежный спор, ну или земельная тяжба, то, клянусь Господом нашим, этот глупец горько пожалеет о своей попытке.
- Весьма необычная позиция.
- Я бы назвал её разумной.
- Это вызывает удивление ещё и потому, что ваш, ну скажем так, «город»…
- Не льстите, брат Эндрю. До города нам ещё далеко. В Стенвиле живёт около двадцати семей. Всего, включая детей и рабов, восемьдесят четыре человека.
- Ну, хорошо. Но, согласитесь, на фоне остальных поселений Массачусетса вы смотритесь несколько странновато. Не пожелали строить дома на побережье, забрались в эти лесные дебри.
- Нам не позволили строить дома на побережье. Это давняя история, брат Эндрю. Некоторые старые ослы в Бостоне и Сейлеме уверены, что если их отцы прибыли сюда на «Мейфлауэре», то им закон не писан. Мой отец с этим не согласился. К тому же, знаете, брат Эндрю, это уже неважно. Даже здесь, в лесной чаще, можно праведно жить и праведно трудиться. В этом поселении живут именно такие люди. И поэтому мне совсем не нравится ваша миссия. И мне совсем не хочется, чтобы вы, беседуя с жителями Стенвиля, изображали из себя эдакого инквизитора. Это моя личная просьба, брат Эндрю.
Вескер молча кивнул, пытаясь хотя бы что-нибудь прочитать на добродушном лице собеседника, но то ли не было там ничего, то ли Эндрю Вескер плохо умел читать по лицам, ничего он так и не увидел.

***

Очутившись, наконец, в выделенной ему комнате, Вескер задул свечу и устало стал расстёгивать камзол. Разговор с преподобным оказался непростым, хотя молодой пастор и не надеялся на иное. Слишком уж неприятную задачу поставили перед ним, слишком много было в этом вопросе подводных камней. Но он верил: кто-то должен это делать. Иначе нельзя.
Небо сегодня было совсем безоблачным, и в окно лился яркий свет почти полной луны. Вескер стал задёргивать шторы, но неожиданно что-то на улице привлекло его внимание. По дороге кто-то двигался. Он присмотрелся. Разглядеть подробности было сложно, тень от большого амбара скрывала часть улицы, но как только неизвестный вышел на освещённую часть, Вескер сразу понял, что это ребёнок. Слишком уж мал для взрослого.
По залитой лунным светом улице спокойно шагал мальчик лет десяти, одетый в обычный чёрный костюм. Пройдя футов десять, мальчик обернулся, и из темноты к нему выбежали две девочки, на вид того же возраста. Темные платьица, белые чепчики - казалось бы, ничего особенного, дети как дети. Но почему они гуляют посреди ночи?
Вескер задумался. Как правильнее поступить? Несомненно, дети сбежали из дома ради ночных игр. Понятно, что за это они должны быть наказаны. Но Вескер здесь чужак, правильным ли будет ему вмешиваться? Между тем дети прошли по улице и скрылись за углом.
Выйдя из комнаты, Вескер направился к дверям спальни преподобного, на первом этаже. Было довольно темно, но он споткнулся всего пару раз, а подойдя к лестнице, увидел свет и замер. На ступеньках сидела девочка лет десяти и, судя по всему, играла в куклы. Одет ребёнок был абсолютно так же, как и дети на улице: тёмное платье, белый чепец. Рядом стояла зажжённая свеча.
Вескеру стало немного не по себе, настолько странной выглядела эта картина: тёмный спящий дом - и ребёнок, сидящий на лестнице в круге света. Он осторожно подошёл и произнёс:
- Здравствуй.
Девочка подняла голову и вежливо кивнула:
- Здравствуйте, мистер.
- Почему ты не спишь?
Девочка удивлённо посмотрела на него:
- Потому что не хочу. Салли тоже не хочет, - девочка указала на свою тряпичную куклу.
- А твой отец знает, что ты играешь тут ночью?
Девочка, казалось, задумалась. Потом попыталась ответить, но её неожиданно прервали.
- Я знаю.
От неожиданности он вздрогнул. Преподобный Джойс стоял у лестницы, и Вескер совсем не услышал его шагов.
- Прошу простить мою дочь, если она побеспокоила вас, брат Эндрю, – Джойс подошёл к девочке. – Элиза, иди, пожалуйста, в свою комнату.
Та недовольно надула губы, видимо, собираясь возразить, но из темноты показалась миссис Джойс и, взяв дочь за руку, твёрдо, но осторожно увела её.
- Я не знал, что у вас есть дочь, преподобный. Она не ужинала.
Джойс задумчиво смотрел на молодого пастора, и Вескеру даже показалось, что он не ответит, но преподобный, наконец, произнёс:
- Она ест у себя в комнате, брат Эндрю. Элиза больна, и мы стараемся оберегать её.
- Понимаю. Простите, если сделал что-то не так, но я искал вас. Задёргивая занавески, я увидел в окно троих детей, возраста примерно, как и ваша дочь. Видимо, дети сбежали из дома и отправились на ночную прогулку. Две девочки и мальчик.
- Вот как? – преподобный задумался. – Две девочки и мальчик? Пожалуй, я догадываюсь, чьи это дети. Не беспокойтесь, брат Эндрю, я сейчас же отправлю сына к их родителям. Думаю, они будут вам благодарны. Надеюсь, дети не отправятся в лес.
- Могу я как-нибудь помочь?
- Не стоит. Вы и так сделали хорошее дело, предупредив меня. Далее мы справимся.
Преподобный широко улыбнулся, но Вескеру отчего-то показалось, что глаза пастора совсем не улыбались.

***

Весь следующий день Эндрю Вескер бродил по Стенвилю, разговаривал с людьми, осматривал селение. Несмотря на неприятные вопросы, местные не проявили к гостю враждебности или неприязни, а на одной из ферм его даже напоили молоком. Хозяин фермы Иеремия Хартвик отчего-то очень обрадовался гостю и даже попросил Вескера помолиться вместе с его семьёй.
Но при всей своей радости Иеремия явно избегал вопросов о жизни в Стенвиле, всякий раз переводя разговор на другую тему. Больше в деле узнавания слухов Вескер преуспел, беседуя с сыном Иеремии, десятилетним Лесли. Мальчишка оказался на редкость весёлым и разговорчивым, а услышав о том, что Вескер видел ночью каких-то детей, только отмахнулся:
- Да ну их. Они скучные.
- Кто скучный?
- Молли. И Элиза. Не хотят играть днём. А ночью меня отец не пускает.
- А они что, часто играют по ночам?
- Точно, мистер. Я тоже хочу, но папа не позволяет. А мама как услышит, что я хочу с ними поиграть, сразу плакать начинает.
- Это ещё почему?
- Не знаю, – мальчик пожал плечами. – Я вот тоже говорю: ну что тут такого? Это же Молли. Её все знают. А она плачет.
Странное ощущение произвёла на Вескера эта беседа. Ведь преподобный Джойс сказал, что дети просто шалят, а Лесли говорит, что они часто ночами играют. И все про это знают.
Вескер прошёлся мимо ферм, надеясь увидеть детей, замеченных ночью, но успеха не добился. Детей в Стенвиле было много, даже больше, чем обычно в таких поселениях, но ночных знакомцев он так и не нашёл. Хотя было видно: будущее у Стенвиля есть, и будущее неплохое. Видимо, детская смертность была здесь весьма низкой, что даже удивляло: ведь даже в Бостоне и Сейлеме множество новорожденных не переживало и первую зиму, а уж в этих лесных дебрях дети должны были умирать гораздо чаще. Но здесь дети, похоже, не умирали. Наоборот, они были повсюду, здоровые, весёлые, и самых разных возрастов.
За ужином Вескер не задал преподобному ни одного вопроса. Только похвалил Хартвиков за радушный приём и обмолвился, что завтра он, наверное, уедет.
- Вы уже закончили свою проверку? – удивлённо поднял глаза Джойс.
- Вы были правы. Здесь не нужно искать происки Дьявола. Ваше селение - просто образец благочестия. Это радует, когда люди живут праведно, не боясь колдовства.
- Приятно слышать, – Джойс слегка наклонил голову.
После ужина, оказавшись в комнате, Вескер не стал раздеваться, а сразу же задул свечу, открыл окно и принялся ждать. Он и сам не понимал, чего ждёт, но всматривался в ночную улицу до рези в глазах. И дождался.
Двое детей, мальчик и девочка, вприпрыжку, не прячась, выбежали из-за угла и скрылись в тени амбара. Вескер быстро выбрался в окно, благо тут был удобный карниз, стараясь не шуметь, спрыгнул вниз и осторожно двинулся туда, куда пошли дети.
Ночь была тёплой и безветренной, и снова полная луна на безоблачном небе ярко освещала всё вокруг. В темневшем вдалеке лесу раздавались какие-то звуки, но здесь всё настраивало на покой.
Когда Векслер завернул за угол амбара, ему показалось, что он услышал голоса. Он двинулся дальше, пока не наткнулся на приоткрытые ворота, из которых пробивалась полоска слабого света. Потом осторожно заглянул.
Трое детей лет десяти сидели вокруг стоящей на полу свечи и, похоже, о чём-то оживлённо спорили.
- Нет, – громко говорила рыжеволосая худенькая девочка. – Не стану я их ловить. Они противные.
- Ничего не противные, – другая девочка, с парой тёмных косичек, выглядывающих из-под чепца, оживлённо замахала руками. – Их ловить весело.
- А вот и нет.
- А вот и да.
Смотревший на это светловолосый мальчик громко заявил:
- Не хочет - и не надо. Сами пойдём.
- Куда это вы пойдёте? – Вескер вышел на свет.
Дети разом повернули головы, но, что странно, Вескер не увидел на их лицах и тени испуга. А ведь дети, застигнутые за шалостями, должны испугаться неожиданно появившегося взрослого. Так обычно ведут себя все дети, но эта троица смотрела на него совершенно спокойно.
- Ловить пауков, – уверенно ответил мальчик. – Молли тоже согласна. А Дженнис их боится. Трусиха Дженнис.
- А вот и не трусиха, – рыжеволосая девочка возмущённо засопела. – Я их просто не люблю.
- Нельзя играть ночью, – строго произнёс Вескер.
- Почему? – Молли теребила косичку.
- Потому что ваши родители будут недовольны. И вас накажут.
- Может, и накажут, – Молли пожала плечами. – А может, и нет.
- Где вы живёте?
Дети переглянулись. Потом разом встали. Не нравилось Вескеру их поведение, совсем не нравилось. Вроде бы обычные дети, но имелась в них какая-то совершенно недетская уверенность. Они были абсолютно спокойны, и даже напоминание о неминуемом наказании не поколебало этого спокойствия.
- Пойдём, – рыжеволосая ухватила пастора за руку и потащила на улицу.
- Задуйте свечу, а то амбар сгорит, – только и успел он сказать, но дети уже вели его по направлению к тёмным фермам.
По пути они без умолку болтали и успели узнать, кто такой Вескер. Тот, в свою очередь, осторожно спросил:
- А почему вы не играете с Лесли Хартвиком?
- Лесли маленький ещё, – отмахнулась Молли.
Вескеру совершенно не казалось, что сын Хартвиков младше этих детей. А мальчик добавил:
- Но завтра у Лесли день рождения. Он станет большим, и мы сможем с ним играть. Мы все этого ждём.
- Да, да. Это будет весело, – рыжеволосая Дженнис закивала. – Лесли хороший. С ним будет интересно.
Они, наконец, дошли до одной из ферм, и Молли решительно постучала. При этом даже не предприняла попытку уговорить Вескера позволить им вернуться домой незаметно, что должен был сделать любой ребёнок. Ему всё больше и больше не нравилось поведение этих детей.
Дверь открыла высокая худая женщина. Увидев Вескера в окружении детей, она заметно вздрогнула.
- Это ваши дети? – Вескер постарался улыбнуться хозяйке как можно приветливей.
Та кивнула, не ответив на улыбку:
- Молли моя дочь.
- Они, наверное, сбежали из дома и играли в амбаре. Я случайно заметил и решил привести их домой.
- Преподобный Эндрю сказал, что нас накажут – заявила Молли.
- Конечно, вас накажут, – Вескер строго посмотрел на девочку. – За шалости нужно наказывать. Так ведь, миссис - извините, не знаю вашего имени?
- Перинсон. Эмили Перинсон. Спасибо, преподобный, что привели детей. Будьте уверены, их накажут. Я сама отведу по домам друзей моей дочери.
Вескер кивнул и, вежливо попрощавшись, отправился к дому Джойса. Немного удивило, что хозяйка не пригласила его в дом, - всё-таки с её дочерью ночью могло случиться что угодно; но у каждого свои порядки. Но зато он узнал, что у Лесли Хартвика завтра день рождения и только после этого бойкая Молли и её компания будут с ним играть.

(продолжение следует)

за то, что послушался ты гласа Моего
(продолжение)

Когда Вескера укусил очередной комар, он только с досадой поморщился. Сидя в зарослях чертополоха почти целый день, он уже привык к жужжащим кровопийцам. Тем более, что неподалёку был ручей, и комаров тут оказалось просто на удивление много.
Днём, попрощавшись с преподобным, он покинул Стенвиль. Но, проехав по лесу пару миль, спешился и, найдя место, с которого городок просматривался как на ладони, принялся ждать. Чего? Он и сам не знал. Но был уверен: если в этом странном селении что и происходило, то при нём этого происходить не будет. Значит, следует уверить всех в том, что надоедливый гость, наконец, уехал.
Целый день он просидел, наблюдая за селением, но ничего необычного не происходило. Люди работали на полях, иногда он замечал помогавших им детей. Интересно, а где Молли?
К вечеру Вескер уже почти уверился, что сидит здесь зря. Стемнело, и постепенно свет в окнах погас. Похоже, Стенвиль уснул. Начал дремать и Вескер. Когда на главной и единственной улице селения вспыхнуло несколько факелов, он уже почти спал, привалившись к дереву, но, увидев огни, резко проснулся.
Люди группами шли в сторону леса, освещая себе дорогу факелами. Оставив лошадь, Вескер быстро двинулся в их сторону. Когда он, наконец, добрался, впереди шагали всего несколько человек, видимо самые последние из идущих.
Мерцающий впереди свет факела не давал Вескеру сбиться с пути, но двигаться нужно было очень осторожно. Луну скрывали плотные кроны деревьев, и разглядеть тропу под ногами было очень трудно. А тропа эта, казалось, состояла из сплошных корней, рытвин и валунов. Пару раз Вескер крепко спотыкался, но идущие впереди люди этого, к счастью, не услышали.
Лес стал гуще, и следить за мелькающим впереди факелом становилось всё труднее. Молодой пастор даже испугался, что отстанет, и тогда придётся бродить по ночному лесу в полной темноте. Он ведь не сможет найти дорогу обратно. Но неожиданно тропа вывела на широкую поляну, в центре которой стоял большой сарай; из окошек пробивался слабый свет.
Человек с факелом постучал, и, бросив в темноту полоску оранжевого света, открылась узкая дверь. Люди молча вошли в сарай. Вескер перевёл дух. Что дальше? Можно попробовать вернуться в город, но он ведь, по сути, ничего не узнал. То, что кто-то собирается ночью в одиноко стоящем сарае, ещё ничего не говорит. А возможно, говорит о многом. Это уж смотря как истолковать. Если преподобный в сговоре, то будет всё отрицать. Но поверят ли ему? Это уже не Сейлем с его перепуганными девушками. Тут замешан весь город, а это пахнет виселицей. Но найти сарай днём Вескер не сможет. Он и вернуться к лошади самостоятельно не сможет, а значит, следует дожидаться утра. Но почему бы не попытаться узнать побольше?
Стараясь не шуметь, Вескер двинулся к сараю. Как назло, ни одной щели между досками не было. Он попробовал прислушаться сквозь стену, но слышал только гул голосов. Разобрать что-либо было невозможно. Тогда он осторожно приблизился к двери и прижал к ней ухо.
Но услышать ничего не успел: что-то темное опустилось ему на голову, и дышать стало трудно. Видимо, его схватили сразу несколько человек, и хотя Вескер вырывался изо всех сил, ему легко заломили руки за спину и куда-то потащили.
Наконец в глаза ударил свет, и Вескер понял, что на голове у него был самый обыкновенный мешок, который, видимо, накинули сзади.
- Зачем вы его сюда притащили?
Преподобный Теодор Джойс стоял перед ним и хмурился. Вокруг сгрудились люди, и Вескер узнал многих жителей Стенвиля. Да тут, похоже, собрался почти весь город.
- Что здесь происходит? – он старался говорить твердо, но голос всё равно дрожал.
Джойс задумчиво смотрел. Потом покачал головой и повернулся к двум крепким мужчинам, которые, видимо, и схватили Вескера:
- Я спросил, зачем вы его сюда притащили?
Один из мужчин растерянно развёл руками:
- Ну. А куда? Он же следил…
- Идиот. Нужно было оттащить его в лес и прикончить там. Что теперь делать? Мне некогда с ним возиться. И увести его отсюда мы уже не можем.
Мужчина уныло молчал.
- Послушайте, – начал Вескер. – Это вам с рук не сойдёт. Не знаю, что вы тут…
- Вам не нужно было приезжать сюда, брат Эндрю. Никак не нужно. Но у нас просто нет сейчас на это времени. Свяжите его. Как следует.
Крепкой верёвкой Вескеру скрутили руки, и Джойс, казалось, утратил к нему всякий интерес. Словно по команде, люди расступились, и Вескер увидел в центре странные деревянные носилки, установленные на небольшом возвышении. А на носилках лежал Лесли Хартвик.
Мальчик был полностью обнажён, глаза его были закрыты, но о том, что он жив, говорило ровное, глубокое дыхание. Казалось, ребёнок спит.
- Пора.
Вперёд вышел Иеремия Хартвик, который вёл под руку свою жену. Даже на первый взгляд было видно, что женщину бьёт сильная дрожь.
- Будь сильной, Мари, – преподобный подошёл к ней и положил руку на плечо. – Ты справишься. Нужно быть сильными.
Дрожащая женщина кивнула. Все вдруг разом опустились на колени и тихо затянули нечто странно знакомое. С изумлением Вескер услышал
- …sanctificetur nomen tuum veniat regnum…
Они молились, и молились на латыни. Неужели это тайная секта папистов? Но что тут делает ребёнок? Вескер уставился на преподобного, но тот совершенно не обращал на него внимания.
Теодор Джойс стоял в центре помещения и, закрыв глаза, казалось, к чему-то прислушивался. Неожиданно он вскинул руку, и все разом смолкли. Вескер тоже невольно прислушался и поначалу не слышал ничего, но потом. Потом он услышал.
Поначалу показалось, что за стенами сарая затопотало множество маленьких ног, потом зашумело, словно ветер шумит сухими листьями, а тонкий смех из-за стены заставил молодого пастора вздрогнуть.
Джойс развёл руки, и двое мужчин, откинув большой засов, открыли широкие ворота, которые располагались в противоположной от входа стене. За воротами было темно. Свет от нескольких факелов и масляного фонаря освещал всего пару футов перед входом, но преподобный высоко поднял фонарь, и Вескер увидел. Около двух десятков детей стояли за воротами. Он узнал Молли, и девочку с рыжими волосами, которая не любила пауков. И Элизу, любившую ночами играть в куклы, он тоже узнал. Дети стояли молча, с недетской серьёзностью глядя на находящихся в помещении взрослых, и то, как они смотрели, неожиданно перепугало Вескера до крайности. Так он в своей жизни никогда ещё не боялся. Было во всём этом что-то неправильное, что-то злое, что объяснить не получалось, можно было только чувствовать.
- Мы хотим поиграть с Лесли, – тонким голосом произнёс кудрявый мальчик. – Когда мы будем играть с Лесли?
Преподобный Джойс не ответил, но Вескер видел, как побледнело и окаменело его лицо, видел с силой сжатые челюсти, капли пота, стекавшие по толстым щекам. Джойс молча кивнул, и ему вынесли что-то, завёрнутое в мешковину. Преподобный развернул ткань и извлёк большой топор с широким лезвием и длинной потемневшей рукоятью.
Так и не произнеся ни слова, он снова кивнул. Иеремия и Мари Хартвик подошли к носилкам и подняли их. Женщина задрожала ещё сильнее, а её муж бледностью мог соперничать с мертвецом, но Хартвики молча двинулись на улицу. Вескер видел, что женщина еле стоит на ногах, но всё равно шагает. Джойс с топором в руках двинулся следом. Дети молча расступились, пропуская их, и так же молча сомкнулись.
Вескер смотрел на окружающих его людей. Многие что-то шептали, похоже, продолжали молиться. Прошло около десяти минут, прежде чем дети снова расступились и показались Хартвики, а за ними и преподобный. Без носилок. Иеремия буквально тащил на себе жену, та, похоже, была в полуобмороке. Джойс тяжело шагал следом, и как только он вошел, в нос Вескеру ударил резкий, неприятный запах. Очень знакомый запах. Запах, который он помнил с того дня, когда индейцы напали на ферму, в которой маленький Эндрю жил с родителями. Запах крови, стекавшей с широкого лезвия топора, который преподобный едва ли не тащил по земле.
- О Господи!!! – Вескер с ужасом смотрел на Джойса. – О Господи!!! Вы…. Вы убили его!!! Убили этого ребёнка!!!
Джойс не ответил, а, привалившись к стене, устало сполз на пол. Потом слабо махнул рукой. Ворота закрыли, установив на место тяжёлый засов, и люди стали молча выходить через противоположную воротам дверь. Вескер видел: друг на друга они старались не смотреть.
- Что с ним делать? – плотник указал на Вескера.
Джойс снова махнул рукой:
- Я сам. Сам. Иди, Томас.
Наконец они остались вдвоём, и преподобный поднял на Вескера глаза.
- Зачем? - пробормотал Векслер. - Вы же сами говорили, в Сейлеме был только страх. Но вы… Здесь… Это уже не страх. Это… Разве это не…
- За всё надо платить, брат Эндрю, – резко прервал его преподобный. – За всё. За жизнь. За здоровье. За процветание.
- Платить? Но…
- Мы умирали, брат Эндрю. Первую зиму пережили меньше половины. Потом индейцы… Мы были уверены, что это конец. Мы ведь пришли сюда жить, брат Эндрю, просто жить. Почти сотня человек с детьми. А вместо этого мы умирали. Я видел, как мой брат умирал от голода, а отец мог только плакать от бессильной злобы. А потом появился он и предложил выход. И что нам оставалось? Он дал нам хорошие урожаи, излечил от болезней наших детей, индейцы больше не трогают наши фермы. Но за всё надо платить.
- Дети?! Вы приносите своих детей в жертву какому-то демону?!!
- Я не знаю, кому мы приносим эти жертвы. Я понятия не имею, кто он такой. Это цена, чёрт вас возьми! Первенец от каждой семьи. Каждой.
- Но ваш сын…
- Элиза, – Джойс устало провёл ладонями по лицу. – Моим первенцем была Элиза. Мне было тогда всего двадцать.
- Но я видел вашу дочь. Той ночью…
- Они приходят к нам. Ночью. Возвращаются ночью и уходят утром. Такие же, как и были годы назад, они играют, смеются, радуют нас, но утром их снова нет. И они не взрослеют. Никогда не взрослеют.
- Вы понимаете, что делаете?
- Мы понимаем, брат Эндрю. Хорошо понимаем. И принимаем это. Даже Хартвики. Им сейчас тяжело, но у них будут ещё дети. И дети эти проживут хорошую жизнь. Они не будут голодать, не умрут от болезней, мать их не умрет от родильной горячки. А потом у них будут собственные дети, и придёт пора платить.
- Жизнями детей?! Вы сумасшедший!!
- Одна жизнь за счастливое будущее всей семьи - разве это высокая цена? Что вы, брат Эндрю, готовы заплатить за твёрдую уверенность в завтрашнем дне?
- Нет. Нет. Нельзя так. Подумайте об их душах. Кому вы отдаёте их?
- Не знаю, – Джойс спокойно пожал плечами. – Не знаю. Но могу вам напомнить одну библейскую историю - думаю, вы понимаете, о чём я. Разве не заметна схожесть?
- Что?! – Вескер потрясённо смотрел на преподобного. - Неправда. Авраам не убил…
- А вы уверены? – Джойс внимательно посмотрел Вескеру в глаза. – Что не убил. И даже если так. Он ведь был ГОТОВ. Всецело готов заплатить эту цену. Так чем мы хуже? Так почему вы уверенны, что это Дьяволу мы приносим в жертву наших первенцев, а не… Раз уж он однажды захотел этого, то почему бы истории не повториться?
- Так нельзя... – уже почти прошептал Вескер.
Джойс вдруг осёкся. Потом устало произнёс:
- Знаю, что нельзя. Но у нас не было другого выхода.
- Ничто не стоит такой цены. Понимаете, преподобный? НИЧТО НЕ СТОИТ ТАКОЙ ЦЕНЫ! Нельзя покупать собственную жизнь жизнью невинных.
- А жизнь таких же невинных? Вы знаете сколько в Стенвиле обычных детей?
- Всё равно нельзя.
Джойс болезненно усмехнулся.
- Кто бы мог подумать? Да у нас тут настоящий поединок двух взглядов на мораль. Это даже интересно.
- Вы только что убили ребёнка, и вам интересно?
- Это моя обязанность, брат Эндрю. Я не рад этому, но будь вы на моём месте, смогли бы вы передать кому-нибудь эту ношу?
- На вашем месте я бы не убивал детей.
- А что бы вы делали? Смиренно молились, глядя, как они умирают от голода и цинги? Зная при этом способ спасти их жизни - пусть даже и ценой малого зла?
- Я…. Я не знаю. Но зло не бывает малым. Зло - всегда зло.
- Довольно уверенное заявление для того, кто приехал искать женщин, которых потом отправят на виселицу.
- Нет. Это не то. Я служу Господу.
- Так это Он вас направил искать ведьм? Или господин губернатор?
Вескер замолчал. Джойс печально улыбнулся:
- Успокойтесь. Вы выиграли этот поединок. Я согласен, зло не может быть малым. Но у меня нет иного выхода. Я не могу отпустить вас. Иначе это будет стоить жизни всем жителям, - Джойс сунул руку за пазуху и извлёк тонкий стилет. – Все мы иногда вынуждены делать то, что не хотим, совершая то самое малое зло. Пускай даже оно и не может быть малым.