Полки книжного червя

Перечитала тему и вот это стихотворение:
- и меня зацепило. Классно написано

Парус

А у дельфина

Взрезано брюхо винтом!

Выстрела в спину

Не ожидает никто.

На батарее

Нету снарядов уже.

Надо быстрее

На вираже!

Парус! Порвали парус!

Каюсь! каюсь! каюсь!

Даже в дозоре

Можешь не встретить врага.

Это не горе -

Если болит нога.

Петли дверные

Многим скрипят, многим поют:

Кто вы такие?

Здесь вас не ждут!

Парус! Порвали парус!

Каюсь! каюсь! каюсь!

Многие лета -

Тем, кто поет во сне!

Все части света

Могут лежать на дне,

Все континенты

Могут гореть в огне, -

Только все это -

Не по мне!

Парус! Порвали парус!

Каюсь! каюсь! каюсь!

Высоцкого, можно не подписывать Его все знают и он цепляет многих

Я и не подписывал

Семаргл, Вы любитель Высоцкого?

Неужели здесь еще нет Али Кудряшовой?)

И ты идешь по городу, и за тобой летят бабочки.

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

(С) Аля Кудряшова

Алеф

Сегодня к принцессе Алеф заскочит смерть. Присядет с ней рядом в холодном пустом саду. Они будут тихо на ивовый пруд смотреть. В кармане принцессы Алеф — глазная медь, поскольку она готова идти по льду. Идти, превратиться в ничто, в чернозём, в руду. У Алеф накрыты столы, но очаг погас. Накрыты столы, но на каждом столе — лишь соль. Тогда начинает принцесса творить рассказ из плоти, воды, тростника и подспудных зол, из бед, из забытых слов, из чужих высот, и слёзы текут из её серебристых глаз. Когда-то она понимала язык зверей, и тень её пахла корицей, и тмином — взгляд. Склонялись пред Алеф страницы всех букварей, и даже страницы, в которые впитан яд, его источали для Алеф на новый лад, и даты менялись в небесном календаре. Так, вторник сменялся субботой, а та — средой. Четверг приплывал в понедельник по воле волн. И ноты сплетались вокруг самой первой «до», служа для принцессы вкуснейшей из всех едой, вкуснейшей настолько, что даже владетель вод спускался на Землю и ей подставлял ладонь.

Но смерть не услышит последних монарших слов, поскольку она уже тысячу лет глуха. И Алеф напишет на глади воды число, число превратится в певчего петуха, петух запоёт под плетенье её стиха, и выйдет на волю доселе незримый слог. А смерть повернётся к Алеф и скажет: «Да». И больше она не ответит ей ничего. Поскольку слова — это просто вода, вода. Вода не удержит на месте небесный свод. Никто не вернётся обратно по глади вод. И слово, конечно, не стоит её труда. Октябрь шириной в два часа заблестит вокруг. Принцесса поднимется и зашагает прочь. Принцесса уйдёт вместе с гостьей, но поутру. Пока ещё вечер ползёт по верхушкам рощ, пока наступает на мир шебутная ночь, принцесса любуется видом собственных рук.

Проблема не в том, что приходит последний час. Раз времени нет, значит, смерть — это просто миф. Никто, кроме Бога, не властвует над людьми, а он чересчур заботлив для палача, он даже скорее решится нас выручать, выхаживать, холить, лелеять, поить, кормить. Поэтому Алеф спокойна; она идёт, как будто несёт два кувшина с вином в руках; в глазах её — пепел, пустыня, бездонный лёд, и смерть, как всегда, открывает беззубый рот, и воды свои останавливает река.

Мужчина был смел, он сердился и рвался в бой, он храбро сражался с монголами в их степях, и конь его пал, и копытом стучал, хрипя, уже не владея, ни всадником, ни собой. Уже не спасая ни всадника, ни себя. Мужчина был смел, он не знал, что такое страх. Он рвался вперёд, потому что назад — никак. Подобных ему истязали, жгли на кострах, сдирали с них кожу, держали на трёх ветрах, сажали на кол, превращали в кровавый прах, поскольку весь мир находился у них в руках, а зависть, как водится, мучает дурака. Мужчина сражался за женщину, чей черёд уже наступил, а точнее, вот-вот придёт, уже наступает тот самый бездушный лёд, и смерть открывает, как прежде, беззубый рот. Мужчина с победой приходит в её дворец. Он смотрит на ряску, на плесень, на муть пруда, и он не уверен, что где-то там есть вода, он многое видел — чудесные города, и как с небосклона стекает в прибой звезда, и как по подземным аортам течёт руда, но только теперь он почувствовал: всё, конец.

Так всё завершается. Крыша венчает башню,
И ветер уходит за море, и вянет флаг,
И пахарь от края до края проходит пашню,
Был наг при рождении — значит, и в смерти наг.
Так всё замыкается — время царей и нищих,
И каждая капля, и весь человечий род.

А он всё идёт. И по-прежнему ищет, ищет.
И мне иногда даже кажется, что — найдёт.

(С) Тим Скоренко

Над волнами времени

Жалкая тень смотрителя давно заброшенного маяка,
коматозный старик, угасающий в больничной палате,
струится по монитору подобием тонкого ручейка,
пульсируя, теплится в дыхательном аппарате.

Врач на обходе подле него хмуро вздыхает:
«Отключить бы деда, намучился всласть». И
спешит удалиться, поскольку прекрасно знает:
милосердие наказуемо, сиречь не в его власти.

А когда персонал расходится по домам
и ночная тишь заполняет больницу,
старик покидает присоединённое к трубкам и проводам
неподвижное тело. Превратившись в птицу,

он расправляет крылья, делает взмах, сквозь стекло
пролетает, не ощутив преграды,
и взмывает в небо, сыплющее светло
ему навстречу безмолвные звездопады.

Поглаживая пространство крыльями, в зыбкий полночный час
он достигает заброшенного маяка
и правит путь вдоль луча, который давно погас,
сквозь мгновения, растянувшиеся на века.

Он пронзает взглядом спины морских валов,
проницает глубины, объятые вечной тьмой.
И над бездной разносится его неумолчный зов,
обращённый ко всем, кому уже не вернуться домой.

И тогда из придонного ила поднимаются корабли.
Экипажи, обрастая плотью, распределяются по местам
и ведут свои суда вслед за птицей, парящей вдали,
к не указанным ни в одной лоции берегам.

Флотилия, разрастаясь, втягивается в окоём.
Покачиваются борта - не перечесть названий…
На мостике флагмана Ван дер Страатен высится нагишом:
(истлела одежда на летучем голландце за время скитаний).

На «Титанике» оркестр наяривает то контрданс, то фокстрот;
среди танцующих пар снуют стюарды с подносами…
Дымит в четыре трубы «Лузитания»… «Амазонка» плывёт,
разрезая волны форштевнем, вспенивая воду колёсами…

На галеасе «Жирона» налегают на вёсла рабы;
дон Алонсо Мартинес де Лейва видит птицу, слушает птицу;
лучший капитан «Непобедимой армады», баловень злой судьбы
понимает: скоро долгое плаванье завершится.

Скоро, скоро их, наконец, приведут к берегам
обетованной страны, о которой солёные волны поют
всем заплутавшим и отчаявшимся морякам –
даже тем, кого дома давно не ждут.

Они плывут, растворяясь в ночи; им подать рукой
до счастливых мест, где можно, встав на последний прикол, отдохнуть.
Там птица над всеми, кому суждено обрести покой,
опишет последний круг перед тем, как пуститься в обратный путь;

и вновь, поймав погасший луч заброшенного маяка,
станет листать крыльями время, неотличимое от пространства,
торопясь вернуться в тело умирающего старика,
ибо жизнь и смерть должны иметь хотя бы видимость постоянства.

…А наутро лечащий врач, обходя за палатой палату,
привычно остановится, повздыхает подле его утлой постели,
задумчиво прислушиваясь к дыхательному аппарату,
вглядываясь в светлую ниточку на мониторе, дрожащую еле-еле.

И ему, дивящемуся безжалостно-цепкой природе
человеческого метаболизма, будет, как всегда, невдомёк,
что это не жизнь из одряхлевшего тела уходит,
а морская волна впитывается в вечный песок…

(С)Евгений Петропавловский

Петрович и Тьма

Виртуальные частицы сквозь Петровича проходят. И Петровичу не спится: он на кухне колобродит. Матерится, недовольный тёплой водкою из кружки, ест огурчик малосольный и идет к своей подружке бабе Рае, зло храпящей под заштопанной периной. Страшен, будто в дикой чаще, ейный посвист соловьиный!
Он ложится тихо рядом. Мысли муторны и странны. Под его тяжёлым взглядом подыхают тараканы; муха бьется о гардину хоботатой головой; и - покидая паутину - заползают за обои пауки, которым жутко... А Петровичу мешает - рядом - эта проститутка, что с Морфеем согрешает. Может, ей набить сусала иль поджечь, плеснув бензину, чтобы мыслить не мешала и ценила как мужчину? Нет, нельзя: глядишь, посадят; и уж точно на работе по головке не погладят. Скажут: «Вновь, Петрович, пьёте!» И зачем такое надо, чтобы все его журили и тринадцатой зарплаты на собрании лишили?!
С мудрой думою таковской снова в кухню он шагает, тёплой водочки «Московской» полстакана выпивает; сквозь окно глазами зверя в космос тычется уныло, расстоянье в литрах меря до ближайшего светила: если бог там обитает - чтоб Петровичу молиться, - то на кой он испускает виртуальные частицы?
И Петровичу обидно. За топорик он берётся. Хрясть! - и звёзд уже не видно, лишь окно со звоном бьётся. Рассыпаются осколки в стайки чёртиков зелёных. «Ах вы, падлы! Ах вы, волки!» - он орёт. Гоняет он их по линолеуму в брызгах перетопленного сала, топором кромсает вдрызг их пятачкастые хлебала.
Внеземные супостаты скачут, всхрюкивая: дескать, мы тебе, козел поддатый, можем хавало натрескать! Черти прыгают в прихожей, в спальне бесятся охально. Здесь им нравится, похоже. А Петровичу печально. Виртуальные частицы застят ум ему и зренье. Как от них освободиться? Где найти успокоенье?
Как побитая собака, в спальню он бредет, вздыхая, где в оскале вурдалака распросталась баба Рая. А на лоб её, блестящий от ночного злого пота, черт, патлатый и смердящий, с грязной мордой идиота, затащил свою подругу (в ней - ни робости, ни грусти) и кричит: «Давай по кругу мы ея, Петрович, пустим!» Весь - паскудство, срам и злоба, он орёт: «Довольно злиться! Доведут тебя до гроба виртуальные частицы!»
«Брешешь, пёс! - Петрович, красный от желанья вражьей смерти, стонет. — Весь ваш труд – напрасный! Будет здесь каюк вам, черти! Положу за время ночи асмодея к асмодею! Я ж - потомственный рабочий, даже грамоты имею!»
И, воздев топор разящий (бесы мигом - врассыпную), бабы Раин глупый ящик - буйну голову хмельную - пополам Петрович рубит, огурцом срыгнув устало... Он, по сути, бабку любит, просто меткости в нём мало.
…Чу! Звонок! В фураге новой и в плаще с плеча чужого пялит зенки участковый в объектив глазка дверного. Это ходит он с дозором, недобритый и нетрезвый. Чтоб Петрович не был вором, беспокоится болезный. Он проходит тихо в двери, портя воздух с каждым вздохом. Знает он, что люди - звери: каждый ждёт его с подвохом и мечтает расквитаться за служебные ошибки, на нунчаках с ним подраться, надавать по морде шибко; иль, как минимум, заехать по спине ему лопатой, чтоб он стал предметом смеха и ходил везде горбатый... Но Петрович приглашает, как всегда, его к буфету. Полстакана наливает и бурчит: «Закуски нету»...
После, к выходу шагая, участковый без охоты замечает: «Баба Рая распахнула мозг свой что-то... Ладно. Ваш бедлам семейный мне пока без интереса: коли нет заявы ейной, то живи пока без стресса. Лишь бы шум не подымали, не стреляли тараканов; мне во вверенном квартале не потребно фулиганов!»
И уходит в ночь, смешную, словно личико у смерти (одесную и ошую скачут черти, черти, черти)...
А Петрович слышит - в горле ком урчащий шевелится: «По всему, нутро распёрли виртуальные частицы», - так он думает. Короче этих мыслей не бывает. Промеж них, заплющив очи, он на лоджию шагает. И, склонясь через перила, мечет он на ветер склизкий всё, что съедено им было: огурцы… кусок редиски...
А рогатые повсюду, кувыркаясь, крутят дули. «Мы с тобой, - визжат, - покуда ты живой ещё, дедуля!» Теребя его штанину, супостат один вещает: «Ты нюхни, браток, бензину: сблюнешь душу - полегчает!»
И Петрович видит: точно - от поганцев не отбиться... И «Московской», как нарочно, не осталось, чтоб забыться. И топор пропал куда-то... А кругом - рога и рыла... И Петрович, виновато плача, лезет за перила. И летит в незрячий космос, улыбаясь криволико; и его прощальный голос возвышается до крика: «Люди-люди, не бродите в дебрях, гиблых и пропащих! Люди-люди, не будите вы зверей, друг в друге спящих!»
На пути его падучем - хмель сочащие светила…
Мимо - бог плывет на туче, щеря лик зеленорыло...
И ему в тумане светит дно родимого квартала, где кричат чужие дети: «С неба звездочка упала!»

(С) Евгений Петропавловский

Белое солнце пустыни

..................................."Господин назначил меня любимой женой!"
(Белое солнце пустыни)

…и осколки разбитого вдребезги дня по высоким ступеням катились за нею…
…и тогда он назначил любимой – меня, от отчаянья тихо внутри каменея…
…он назначил любимой, и что-то дарил, он ухаживал честно и даже красиво…
…иногда выходил на крыльцо и курил, улыбаясь ночным светлячкам через силу…
…он назначил меня, как подкожно морфин. Приручал, забывая о собственной боли…
…он назначил любимой женой. Господин, сам себе приказавший – ни шагу на волю…
…сам себя заточивший в игрушечный дом, в тёплый пряничный дом на четыре оконца…
…никогда никому не признавшийся в том, что в душе – лишь пустыня. И белое солнце…

© allisandra

Surrealizm, и меня зацепило. Здорово написано. А кто такая allisandra?

ух ты, как изящно получилось и необычно!

Тау, ее стихи можно прочесть здесь

Недавно перечитала замечательные стихи:

любовь

кто ты,
вошедшая под ребро? –
ангел ли….демон ли…. птица…..зверь ли?
звери ведь тоже творят добро –
не сомневайся - а просто верь им…..
даже, разлив ненароком кровь,
думай о том,
что в тебя входила
вместе с холодным клинком клыков
тайным причастием чья-то сила -
точно……расчитанно от и до…
боги устали меняться в лицах..
кто ты,
вошедшая под ребро? –
ангел ли….демон ли….зверь ли….птица?
птицам ведь тоже бывает мал
плен небосвода без новых песен,
если никто никогда не рвал
пулей горячей навылет сердце….
если не падало вниз перо,
вензель кровавый чертя по небу..
кто ты,
вошедшая под ребро? –
ангел ли….птица ли…зверь ли…демон?
демон ведь тоже бывает свят -
гол……беззащитен……несчастен….тонок…
вечно творящий свой личный ад,
как заплутавший в ночи ребёнок….
льющий небесное серебро
в чан преисподней горячей лавой…
кто ты? -
вошедшая под ребро? -
демон ли……птица ли……зверь ли….ангел?
ангелы тоже хотели б знать –
что означает:
быть Божьим сыном?
как это:
плакать….. любить…..страдать….
быть ненавидимым…..и любимым?
что означает творить добро,
если и зло безусловный лекарь….
кто ты? –
вошедшая под ребро
слабому, смертному человеку?

***

играй!

(одному гитаристу)

.....

слушай,
сплин твой дохлый -
не для меня.
я давно пресытилась ролью жертвы…
эта осень будет сверкать в огнях
самых злых и бешеных рок-концертов.
подставляя душу любым ветрам,
в очень узких джинсах
/куда уж уже?!/
я походкой лёгкою "от бедра"
вдоль проспекта гордо иду по лужам.
эта осень звоном твоих гитар
пророкочет завтра нежданным громом -
сотрясая небо,
бросая в жар
хаотичный строй сумасшедших клёнов.
и взметнутся ввысь миллионы рук -
как ладони-листья друзей-фантов,
приумножив шелестом каждый звук -
на "ура!" - неистово…
многократно….
что-то снова рвётся во мне струной -
я скольжу по лезвию чувств и строчек,
поднимаясь медленно над толпой
в царство птиц -
и логово одиночек.
невесомость - Богом забытый рай,
имена - чьи тайны не трогай всуе.
да, мы просто листья…
но ты играй
и смотри, как в облаке я танцую -
от любого вздоха полночных ведьм,
устремляясь пёрышком в поднебесье..
на щеках твоих проступает медь -
я горю в тебе прошлогодней песней…
и сбивает пальцы о леску душ
гитарист-Сентябрь -
виртуоз отменный,
отражая нас зеркалами луж
и пленяя ночь самой звёздной сценой...
а цена за всё -
только лунный свет,
что монеткой канул в зрачки за веки…
это август дарит тебе билет
и зовёт в осенние дискотеки...

***

обезьянка Нила - сокровенное 2

маме

........

память назад прокрутила пленку:
низкое небо..
снега Сибири….
женщина в садик ведёт ребенка,
чтобы вернуться к пустой квартире -
в стылую холодность тёмных комнат..
крест одиночества..
- милый, где ты?
письма любимого - в горле комом,
невозвратимо погасшим светом...
……….
люди не смотрят - и можно плакать -
доченька в садике /хмурит бровки/
и вспоминает тайком про папу.
мама стирает...
берёт верёвку,
тазик...прищепки...бельё -
как странно -
стирка…..уборка….."верёвка….мыло…" -
всё оживает открытой раной...
сердце шарахнулось ….
и застыло….
……
в доме табу -
на слова…и память…
здесь не к добру залетают птицы…
здесь зеркала пустотою ранят,
не отражая самоубийцы...
женщина ждёт приближенья ночи -
как уголовник внезапной казни…
женщине страшно -
она не хочет
плёнку прокручивать раз за разом..
……
ищет спасения в детских глазках…
носик-курносик
/отцовский профиль/
самое главное - нА ночь сказка…
чтоб не бояться…..и не оглохнуть
от монотонных печальных песен,
тех что заводят часы с кукушкой...
сказку!
скорее!
поинтересней!
- доченька, слушай, родная….слушай…
………..
и прижимает к себе малышку,
лёжа в кровати в пустой квартире...
первые строки звучат чуть слышно
так незатейливо:
"жили были…"
мышка Норушка….енот…зайчиха -
сколько их в домике вместе было?
и добавляет с улыбкой тихо:
кот…
и ещё обезьянка Нила…
…….
боже,
каким мне казалось странным
тёплое-тёплое это имя…
Нила звала нас в другие страны
из леденящей чужой Сибири..
и, засыпая под шелест моря,
в шорохе пальм на песчаных пляжах
мы забывали на время горе,
страх…. темноту…
и верёвку даже…
….
тёплой головкой прижавшись к маме,
я обнимая её, молила,
чтоб никогда не рассталась с нами -
чудо-фантазии -
наша Нила…
годы промчались, как свежий ветер -
словно с горы пронеслись на санках..
вот уж мои подрастают дети
рядом с волшебною обезьянкой...

(С) Савина Анна

Малыш, вокруг - такая селяви (Феникс-оригами)

Автор: Ипполит Похлебкин

Бесстыдно делать фарс из балагана.
Есть только три волшебных апельсина,
Два – для врагов, последний – для себя.

Moishe

Малыш, вокруг - такая селяви,
Что солнечные зайчики в крови:
Валяются, как давленые вишни…
И по ночам, сочащийся бедой,
Их собирает месяц молодой,
А после - звезды вылепит всевышний.
Апрель, малыш… Апрельский передоз.
Съедает птицу Феникс орнитоз,
А тот - тотем бессмертия, пра-птица, -
Сидит на ветке, прелью изможден,
Шерстится мхом, коростится дождем,
И сыростью ночной нетопырится
В проем окна из вечной пустоты…
Приглушен свет, придушены коты,
Чтоб не ходили по цепи кругами.
Куда-то в страшный, черный мезозой
Старуха манит ржавою косой,
Где будет тот же Феникс-оригами...
Весна, малыш... Всему - своя хандра.
Апрель прошел, и мне уже пора
Идти туда, где пращуры и йети...
А ты, малыш, как вырастешь большой
Увидишь: жить - безумно хорошо,
Но, лучше, не делись, пока что, этим.

***

А вот еще - уже осеннее:

Сентябрьские стансы

Автор: Ипполит Похлебкин

Сентябрь. Хлябь. Нескладно ветер дует.
Ландшафт изъеден прорыжелой цвелью.
Достать чернил, и дальше U can do it -
Рыдать, связав слова нелепой целью:
Осеннюю вселенную вовне
Описывать. Я - в ней, она - во мне,
Такая антиномия простая:
Земли набухшей стылое рядно
Верстою черной пялится в окно,
И мысль внутри пейзажа прорастает.

В подъезде - темь. Пролет залит уриной.
Соседский мусор по углам мертвеет.
Свой путь к дверям пройдя до половины
Я затерялся в этих эмпиреях,
И чуть соприкоснулся головой,
Издав, с испугу, выкрик горловой,
С простой идеей, плававшей в эфире:
Что, коль подъезд неметен и нечист,
То мой герой-экзистенциалист
Взгрустнет, как должно быть в осеннем мире.

Из точки А в глухих квартирных недрах,
До точки G, - пунктиром гугль-мэпа, -
Я прохожу, и вверх смотрю, где нервы
Продрогших проводов. Где корка неба
С налетом сизоватой мерзлоты:
В ней, как когда-то утверждала ты,
И бесконечность, и ничтожный атом, -
Едины. Утыкаюсь в купол лбом -
И дождь идет в глаза, тирлим-бом-бом,
И я иду – осенним рыжим адом,

Где нет тебя. Есть только угасанье,
Струится клёкот за вороньей гроздью,
И звуки эти - как битвописанье
Моей надежды с безысходной грустью...
Остывший город падает во тьму.
Герасим в луже чухает Муму:
Во взгляде твари - мука человечья.
И по глазам читаю я: "Как пить
Дать ЖЭКи снова примутся топить..."
О чем и разговариваю речь я.

Она

Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку. Подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!
А просто так: уйдет - и я умру.

Евгений Винокур (с)

Колыбельная для Хельги Рэчел

Если полночь приходит, а ты все без сна
сон уже не придет, как его не мани.
Колыбельная песенка обречена
в эту ночь говорить о любви.

Колыбельные песенки тише других
и для них не пристали большие слова.
Но когда мягкий голос касается их
приникают они, как под ветром трава.

Встали синие клены в дубовом лесу
заплескали по ветру прозрачной листвой.
Осень пряные пряди неся на весу
шелестит неувядшей травой.

Над травою высокое небо во мгле
и ни звезд, ни луны, чтобы тьму разогнать.
На земле он родился, и рос на земле,
на земле он учился летать.

Колыбельные песни для сна и не сна,
колыбельные песни для тех, кто в пути.
На огромной земле ты осталась одна,
и другие к тебе не посмеют войти.

Ты поймешь ее сразу, чердак и подвал
сохранят для тебя, сберегут меж камней.
Ты же тоже во сне от земли улетал
чтоб проснувшись, по ней стосковаться сильней.

Этой ночью останется плеск тополей
да печальная осень в дубовом венке.
Колыбельная песня плывет по земле
как волна по хрустальной реке.

Впрочем лучше смеяться, дружок Сганарель
сменим тему, но тему уже не сменить.
Из окна наплывает волной колыбельная
тем, чья дорога любить.

(с) Тикки Шельен

Не слишком броское, не новаторское... просто... любимое стихотворение Евгения Винокура.

Пророк

И вот я возникаю у порога...
Меня здесь не считают за пророка!
Я здесь, как все. Хоть на меня втроём
Во все глаза глядят они, однако
Высокого провидческого знака
Не могут разглядеть на лбу моём.

Они так беспощадны к преступленью!
Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?
- Достал таблетки?! Выкупил заказ?
- Да разве просьба та осталась в силе?..
- Да мы тебя батон купить просили!
- Отправил письма? Заплатил за газ?..

И я молчу. Что отвечать - не знаю.
То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит ещё, манящ!..
Но я прощён. Я отдаюсь веселью!
Ведь где-то там оставил я за дверью
Котомку, посох и багряный плащ.

Евгений Винокур (с)

Юлия Сиромолот:
Полночь полна чепухи:
Лица вокзальных девок
Страшные, как грехи
Нашей праматери Евы.
Ныне рожден Христос,
А было - другое имя.
Слишком уж много звезд,
Путеводных и негасимых,

И в небесах, и под,
И в межрельсовом промежутке -
Две тысячи энный год
Приходит неслышно и жутко.
Господи, Ты ведь не глух -
Но, как и я, безутешен:
Так преврати сих шлюх
В тихих усталых женщин!

Юлия Сиромолот:
В небо, от раздавленных звёзд
Белёсое,
Выхожу – слепая от слёз,
И, кажется, босая.
Вот – молчу у открытой двери,
У порога высокого.
Всё равно – такую меня бери
Со слезами и соками.
Только не снимай с острия,
С пальца, с лезвия –
Или это буду уже не я
Вне равновесия.

Юлия Сиромолот:
Они ни на что не похожи,
Их звуки тесны для гортани –
Как соль, проникают сквозь кожу,
Как спирт, обрывают дыхание.

Безумцам – их сила, а прочим
Труды приближений постыдных:
Яснее, суровей, короче,
Покуда не стянется в выдох

Нелепая роскошь грамматик,
Запасы осанн и проклятий…
Молчащий – воистину краток,
Он – твердь в океане понятий.

Юлия Сиромолот:
После сюжет пойму.
Бог с ним, с неясным концом,
Пока не канул во тьму
Некто с моим лицом,
Пока не истаял вкус,
Запах не унесен,
Что есть силы вопьюсь
В недосмотренный сон.

Год на две трети пуст
И уже не во сне
За полночь засижусь
С желтым светом в окне,
Чтобы не эту, не здесь,
В рамках календаря –
Лучшую жизнь провесть
Подданной сентября.